№9 (1383), декабрь 2021 года

Судьбы выпускников Московской консерватории складываются по-разному. Кто-то реализует себя на концертной эстраде, кто-то остается преподавать в своей Alma mater, а вот герой нашей беседы нашел свое призвание в служении Богу через древнерусское знаменное пение. Осенним днем в праздник Воздвижения мне довелось побеседовать с Глебом Борисовичем Печёнкиным – выпускником композиторского факультета Консерватории (годы учебы: 1990–1997). Прогуливаясь по парку, он рассказал о своем непростом и интересном пути – от академического композитора к головщику-знаменщику.

– Глеб Борисович, с чего началось Ваше увлечение знаменным пением?

– История очень интересная. В 1987 году, когда я учился в Московском хоровом училище имени А.В. Свешникова, некая Греческая продюсерская компания заказала хору Московской консерватории к празднованию 1000-летия Крещения Руси исполнение древнерусской Всенощной в концертном варианте. Для исполнения в хор пригласили и нескольких юношей из нашего училища. Насколько мне стало известно, делегаты хора консультировались со старообрядцами, а расшифровку, если я не ошибаюсь, делала Т.Ф. Владышевская. Хором руководил покойный Б.Г. Тевлин, а в качестве одного из солистов фигурировал известный хормейстер Л.З. Конторович. Затем фрагменты Всенощной попали в репертуар Хора училища (под руководством В.С. Попова).

Этот пласт настолько запал мне в душу, что, выражаясь современным языком, я испытал «культурный шок». Примерно в это же время я стал петь на клиросе в современной традиции. Но гармоническое многоголосие уже не соответствовало моим представлениям о литургическом пении. Я служил во многих храмах и каждый раз вспоминал про знаменное пение.

– А как Вы освоили крюковую нотацию?

– Уже будучи студентом Консерватории во время Великого поста, я садился в читальный зал и изучал разные пособия: Л.Ф. Калашникова, М.Д. Озорнова и др. Интересно, что долго не мог начать петь по крюкам, хотя знал все знаки. И однажды я вспомнил, как научился читать. В детстве мне читали разные сказки, и я их запоминал. Затем, когда я открыл одну из сказок, я вдруг понял, что читаю ее, так как она мне хорошо знакома. То же самое было у меня и с крюковой нотацией, когда я напелся по нотам и напевы укоренились в моей памяти, я вдруг понял, что уже пою по крюкам, не расшифровывая их.

Большое влияние на меня оказали книги В.И. Мартынова «История богослужебного пения», прот. Б. Николаева «Знаменный распев и крюковая нотация как основа русского православного церковного пения», И. Гарднера «Богослужебное пение Русской православной Церкви». Они дали мне ответы на многие вопросы и искания.

– А пересекались ли Вы в Консерватории с нашими выдающимися медиевистами Т.Ф. Владышевской и И.Е. Лозовой?

– Да, но Т.Ф. Владышевская у нас ничего не преподавала, она читала курс палеографии теоретикам. С И.Е. Лозовой мы общались творчески, я ей задавал вопросы, иногда приглашал на экзамены в свою певческую школу, чтобы она послушала, чему научились мои воспитанники.

– Пробовали ли Вы как-то совмещать знаменный роспев и композиторскую практику?

– Да, был такой момент. На защите диплома в аспирантуре я показывал свой распев самогласной стихиры и, должно быть, вошел в историю композиторской кафедры Консерватории. У новообрядцев есть служба «Погребения Божьей матери» (калька с богослужения «Великой Субботы»), там одна из стихир «Тебе одеющуюся» написана как бы на подобен (то есть по модели — примеч. Д. Д.) к другой стихире — «Тебе одеющагося», но текст там гораздо длиннее. Последнюю я взял за основу и интерпретировал с новым текстом, то есть как бы попробовал себя в роли роспевщика.

Мой руководитель, В.Г. Агафонников, посоветовал мне показать эту стихиру на дипломном экзамене. Я спел ее по написанным мною крюкам. Комиссия слушала очень внимательно, все смолкли и, вероятно, не знали, как реагировать на это. В стенах Московской консерватории такое звучало впервые. Заведующий кафедрой, покойный А.С. Леман, который тогда был главой комиссии, сказал: «Вам от государства надо выдать охранную грамоту».

После окончания Консерватории я еще какое-то время продолжал заниматься композиторским творчеством: писал на заказ, делал переложения духовных стихов, обработки знаменного роспева для хора. В 2003 году готовился к выходу сборник «Всенощное бдение: Древние роспевы», это было переиздание сборника Римского-Корсакова «Пение при Всенощном бдении древних напевов» (СПб, 1888. – примеч. Д.Д.). В собрании Римского-Корсакова не было степенных антифонов и их обработку заказали мне.

Но в какой-то момент я понял, что больше писать не могу. У человека, который чем-то занимается, должна быть идея, а эта идея у меня потухла, я не видел смысла, мне это уже стало неинтересно. Однако я стал трудиться как роспевщик: перекладывал дореформенные песнопения с пореформенным текстом, делал редакции уже существующих распевов. Тут мои композиторские наработки мне пригодились.

– Расскажите о своей педагогической практике.

– После окончания Консерватории у меня родилась интересная мысль – создать знаменную певческую школу для детей. 15 лет я занимался с отроками. Это были очень плодотворные занятия, ведь дети приходили ко мне как чистый лист, их сознание не было отягощено академическими стереотипами, они могли смотреть на все новое незамутненным взором.

– Какой методикой Вы руководствовались при занятии с детьми?

– Разными. Изначально я пытался совмещать линейную нотацию и крюки. Но учили знамёна мы через сольфеджио, что было не совсем правильно. Эта методика неэффективна, особенно для людей без слухового опыта. Я очень долго думал над этим и в итоге пришел к совершенно другой методике, которая, как мне кажется, воскрешает аутентичные способы обучения.

– Вы имеете в виду Вашу «методику слоев»?

– Да, это одно из рабочих названий. На этой методике строится мое новое учебное пособие для начинающих «Пение по древнерусским знаменам». Родилась она благодаря сравнительному анализу нотаций разных периодов, а также практики старообрядцев разных согласий. Чем ближе рукопись к нашему времени, тем сложнее невменная запись песнопений, но мелодическая канва остается той же. Возможно, мелос эволюционировал и усложнился со временем, а может он таким и был, просто запись была стенографической и всего не отражала. По-видимому, нотация давала определенную свободу в интерпретации. Эту свободу мы сейчас все потеряли.

Кроме того, я разрабатываю терминологию, которая была бы удобна для практики, вернее, даю новую жизнь древней забытой терминологии.

– Азбучной?

– Да, но из старых азбук, не современных. Меня интересуют описательно-толковательные руководства XVI века, где каждый знак предписывается исполнять особым образом («из гортани гаркнуть», «подынуть к верху» и т.п.). Многие исследователи сейчас ломают голову, пытаясь понять, что это могло означать. Исходя из многолетней практики, я пришел к выводу, что описательные толкования знаков на самом деле указывают на мелизматику. То есть многоступенные знамена нельзя понимать точечно, как выражение мелодии, это все усложнение распева основного тона слога литургического текста.

– Как я понимаю, для Вас первична наречная традиция, а как Вы познакомились с наонной?

– Про наонную традицию я долгое время ничего не знал, я работал по книгам, которые у меня были (калашниковские издания, азбуки). Уже позднее я познакомился с поморскими книгами и стал изучать этот пласт. Однако если некоторые считают, что надо выбирать какую-то одну традицию, то я за то, чтобы все это изучать и обобщать, применять к сложившимся условиям и пропускать через собственный опыт. Вот как есть латынь, а есть языки, которые вышли из нее, эти языки хотя и базируются на латыни, но каждый из них – своя собственная культура, свои традиции, свое произношение. Так же я смотрю и на старообрядческие традиции. Они – своего рода новые европейские языки, а я хочу все-таки изучать и практиковать «латынь», для этого я знакомлюсь со всеми этими «языками».

– А какова Ваша позиция относительно манеры пения?

– Мне надо петь так, как мне удобно. Понятно, что момент подражательности на определенных стадиях становления неизбежен. Когда я слушал «поповцев», я начал петь таким же академическим голосом в высоком тоне, потом слушал «казаков-некрасовцев» и увлекался мелизматикой, слушал «поморцев» – пытался петь по-поморски. Но я понимал, что говорю не своим языком. Молитва выше всех подражаний. Нужно найти оптимальный путь, свой собственный.

– А изучали ли Вы византийскую традицию?

– Да, конечно, вначале самостоятельно учил по болгарским учебникам, затем слушал записи.

На службах византийским роспевом я не пою. Византийская и знаменная традиции – это все же разные языки, трудно их совмещать. Но определенное влияние византийской культуры я испытал, и это расширило мои представления о знаменном пении. На архивных старообрядческих записях есть много схожего с византийским пением. В основе этих разных певческих культур одинаковое мышление – ладовое. В современной знаменной традиции это сейчас практически утеряно.

– Как Вы считаете, нужно ли популяризировать знаменный роспев в светском обществе или он должен оставаться достоянием лишь узкого круга «посвященных»?

– Стоит, но скорее в миссионерском ключе. Важно делать акцент не на том, как это оригинально и красиво, но дать понять, что это продукт определенного уклада жизни. Нужно воспринимать эту культуру, прежде всего, в том пространстве, для которого она создавалась. Концертная практика все искажает. Знаменный роспев на концерте – это все равно, что выразительная декламация молитв на сцене.

Беседовала Дарья Дацкая, студентка НКФ, музыковедение

Фото из личного архива

Поделиться ссылкой: