№ 2 (1322), февраль 2015

Уходит поколение пианистов, получившее мастерство из рук в руки от наших великих учителей. Вера Васильевна Горностаева олицетворяла собой ту ветвь фортепианной педагогики, которая через Генриха Густавовича Нейгауза, через его учителя и дядю Феликса Михайловича Блуменфельда ведет свое начало непосредственно от традиций «Могучей кучки» и Антона Рубинштейна…

Потери последних лет – катастрофичны. Вот и Вера Горностаева ушла! Безвременно! Внезапно! С ее уходом мы потеряли авторитетнейший голос профессионала, музыканта огромного опыта, носителя фортепианной школы, воспитавшей не одно поколение выдающихся пианистов. Большая утрата всегда заставляет острее всматриваться в будущее и оглядываться на свои корни. Вспомним, что великий Эмиль Григорьевич Гилельс, будучи уже всемирно признанным, продолжал всю жизнь совершенствовать свое мастерство. Мечтал пройти Третий Концерт Рахманинова с Константином Николаевичем Игумновым. Это ли не свидетельство глубочайшей сущности русской фортепианной школы, ее идейной глубины?!

У меня сохранилось письмо Э. Г. Гилельса, где он говорит о пиетете, с которым относится к своим учителям и коллегам по Московской консерватории. К сожалению его современников, даже младших, становится все меньше. Думается, что сегодня – то время, когда все направления великой школы русского пианизма должны быть в едином стремлении сохранить ее основы, не дать измельчить и опошлить их, не дать уйти с пути «по центру»…

Римма Хананина

До последнего предела своей земной судьбы, щедро наполненной творческими и человеческими исканиями, свершениями, постижениями, Вера Васильевна Горностаева обезоруживала и покоряла всех, кто имел счастливую возможность к ней приблизиться, какой-то особой, неотразимой, только ей присущей женственностью. Мне же всегда казалось, что эта чуть ли не «вечная женственность» поразительно органично переплеталась у нее с совсем иными чертами. Сила ее духа, мощь интеллекта, цепко и плодотворно проникавшего не только в глубины музыкальных сущностей, но и во многие сопредельные сферы, вызывали в памяти образы универсальных мужских умов европейского Ренессанса. А душевная страстность, безоглядная пылкость эмоциональных движений и жестов невольно ассоциировались с вечно юной поэтической непредсказуемостью творцов мифа о романтическом «Давидсбюнде»…

Как ни горестно это осознавать, уже почти не остается фигур, личностно соразмерных не только величественному собирательно-воображаемому зданию мировой культуры, но и нашему неотъемлемому от него храму, именуемому Московской Консерваторией. Вера Васильевна, несомненно, входила в это сообщество избранных. И когда свершилось непоправимое, первым делом подумалось, что стены не выдержат удара, прогнутся и обрушатся – ведь она была некой кариатидой, некой опорной и вместе с тем несущей вперед силой! Но нет, не рухнул наш дом, ибо никуда не девается чудодейственная энергия, накопленная по мере свершения этого подвига стояния, удерживания, одушевления. Энергии этой, излучения этого должно хватить надолго. Только бы нам не изуродовать этот живой вопреки всему памятник неуклюжими реконструкциями-переделками, а бережно и любовно изучать, реставрировать его, черпая из него творческие силы и храня для будущих поколений.

Рувим Островский

22 января музыкальная Москва простилась с выдающимся музыкантом Верой Васильевной Горностаевой. Я стоял в густой толпе пришедших попрощаться, среди которых было много известных музыкантов, и вместе со всеми слушал записи Веры Васильевны. Она играла Шопена, Рахманинова, Прокофьева, затем снова Шопена, так что могло показаться, что, в сущности, мы все присутствуем на ее прощальном концерте. И мне почудилось, что самым главным в эти минуты были даже не те проникновенные слова, которые говорились друзьями и родными, а вот эта тихо льющаяся, преисполненная великой печали музыка, – музыка, которая как бы прощалась с той, кто ее воссоздал за роялем.

Вера Васильевна не только была одной из учениц великого музыканта Генриха Нейгауза, но оказалась, по всей видимости, единственной среди них, кто унаследовал от него не только тонкое чувство поэзии фортепианной игры, но и почти весь букет дарований, которыми был наделен этот необыкновенный человек. Почти десять лет тому назад на панихиде по Льву Николаевичу Наумову, также ученику Нейгауза, она произнесла очень важные слова: «он был не такой как все мы». Мне кажется, что те же самые слова можно было бы сказать и в ее адрес.

В ней действительно счастливо сошлись разные дарования, она, конечно, была не только прекрасной пианисткой и замечательным педагогом, но была наделена и каким-то особым вкусом к литературе и поэзии, так что не удивительно, что среди ее друзей было немало известных литераторов.

Подобно своему учителю, она постоянно выходила за рамки фортепианной игры, погружая ученика не просто в поиски решения самых сложных пианистических или стилевых задач – в чем она, кстати, была великим мастером – но и открывала перед ним, например, цитируя на память стихи какого-нибудь великого поэта, но чаще всего Бориса Пастернака, те неведомые глубины и пространства, которые таит в себе великая музыка и которые она таким путем стремилась передать воображению ученика.

Ее явное сродство с Нейгаузом состояло и в том, что, подобно ему, она была не только блестящим оратором и мастером открытых уроков, но и замечательным музыкальным писателем. Ее книга «Два часа перед концертом» – тому свидетельство, хотя и далеко не единственное.

Она была чрезвычайно артистичным, блестящим, разносторонне эрудированным человеком, так что смотреть по телевидению ее «Беседы у рояля» или даже просто сидеть в ее классе было всегда необыкновенно интересно. Еще ей было суждено стать счастливой мамой и счастливой бабушкой. И дожить до первых триумфов своего любимого внука Лукаса.

…Я пишу эти строки, а в моей памяти всплывают звуки ля-минорной мазурки Шопена. И мне кажется, что именно с ними от нас уходит Вера Васильевна, – уходит лишь для того, чтобы навсегда остаться в нашей памяти.

Андрей Хитрук

Поделиться ссылкой: