№ 2 (1340), февраль 2017

Багдасарян давно хотел, чтобы я написал о нем статью. Или сделал интервью. Просил – ему было трудно, и он прикрывался иронией, снимая обоюдную неловкость. Но как-то все на бегу, между делом. Я не написал. И не сделал. Недоставало то ли времени, то ли «фактуры», идей, серьезности… Да и хвастун он был первостатейный, что его армянскую натуру раскрывало ярко и гулко, а мою еврейскую – настораживало и удручало. Ну, а теперь-то кому – цветы запоздалые? Теперь – для себя. И для него, к его восьмидесяти, не дожитых и не пережитых так, как он хотел, красиво, вкусно и звонко.

Порою он был ужжжасно обаятельным! Подкупающе и непередаваемо. Застолье с Багдасаряном – это про-це-ду-ра, сладостный процесс, где все через полчаса друзья, а через час – родственники. Ох, любил он поль-стить начальству, когда в том, вроде, и корысти не было! А корысти, как правило, и не было. Ровно с тем же воодушевлением он превозносил и скромные победы коллег, и удачи учеников – возвышенно и самозабвенно, предпочитая из качественных прилагательных эпитеты превосходной степени. Если не забывал при этом себя, так зачем же забывать? Ведь многие, кому он помог в разных обстоятельствах, сами забывали об этом чаще и скорее, чем требуют приличия.

Скажут: выдающийся музыкант, великий кларнетист, блестящий педагог! Может и так, в величии я мало смыслю. Мне-то важнее другое, что в музыкантской газете писать рискованно: жизнь больше искусства. Банальность, разумеется, и многие не согласятся.  Но кто станет спорить, что Багдасаряну симпатизировали и те, кто его кларнета отродясь не слышал? Знали, что он замечательный, талантливый и проч., и верили на слово, просто пообщавшись: он внушал доверие собственной значительностью и неординарностью. В ярких, крупных чертах угадывалось столько специй и пряностей, сколько можно добыть лишь в его родном Сарнахпюре.

Его обаяние было природное, с пестрым букетом из горделивого достоинства и благодарной открытости, нестрашной вспыльчивости и благодушия, естественной импозантности и детской обидчивости. С возрастом появилась наивная хитрость – как у школьника, съевшего без спросу все конфеты.

Некоторое время его рассказы начинались так: «Когда Ростропович был у меня в гостях…» – и все понимали, что дальше может быть только прямой звонок в канцелярию Господню. Однажды он затеял объединение кларнетистов Москвы, определенно предполагая распространить его на Восточную и Западную Европу. Так был создан Московский клуб кларнетистов, подлежащий безуспешному изучению историками будущего века. Цели и задачи учреждения были туманны, но никто не отказал красивому приглашению, и случилось маленькое чудо: объединились кларнетисты консерватории и Гнесинки, под багдасаряновским гипнозом сменившие угол зрения с косого на дружелюбный. Эта миротворческая акция была ему мила и непременно извлекалась из ящика для игрушек в торжественных случаях.

Багдасарян был Народным артистом, из чего следует, что на кларнете он играл очень хорошо. Написать «лучший» – нет, не возьмусь, это как минимум предполагает «худших». Он не был лучшим из своих блистательных друзей – Соколова, Михайлова, Бутырского, Мозговенко… Каждый из них – лучший. Но он был особенным, не услышать этого невозможно.

Где-то сказано, что он сделал множество записей. Это неправда, записей его до обидного мало. Но и те, что есть, замечательно обрисовывают артиста даровитого и самобытного, элегантного и колоритного. Ему посвящены сочинения отнюдь не второстепенных авторов. Почему в блестящей плеяде его поколения именно ему?  Кажется, вновь вслушиваясь в его записи, нахожу ясный ответ. Но это обманчиво. Ответ я нахожу, вглядываясь в его фигуру, вслушиваясь в интонации, вспоминая его улыбку и огорчение, которое всегда

выдавали глаза, особенную пластику и эмоциональную жестикуляцию, забавное бахвальство и сердечную доброжелательность – все это живо, все в памяти и перед глазами. Если это так подкупает меня, почему же не привлекало так же друзей-композиторов?

Теперь следовало бы написать, как он любил учеников (безмерно и часто неразумно) и как был предан любимой Консерватории. Но это – если бы я писал для посторонних. А я пишу для своих. Для тех, кто это знает лучше меня, кому он отдавал все, что имел, – с душевным теплом и благодарностью судьбе.

А мы расскажем о нем своим новым ученикам – кто как умеет. Но хотелось бы так, чтобы и они рассказали своим…

Профессор В. В. Березин

Поделиться ссылкой: