№ 4 (1251), апрель 2007

4 декабря в Рахманиновском зале cостоялся авторский концерт народного артиста РФ, заслуженного деятеля искусств РСФСР, профессора Романа Семеновича Леденева. Яркая и самобытная музыка в сочетании с обаянием личности вызвали желание поговорить с композитором на разные темы — о жизни, творчестве, современной эпохе.

Роман Семенович, что Вы видите навсегда утраченным для молодого (или среднего) поколения композиторов, и, наоборот, есть ли что-то новое, революционное в композиторской музыке сегодняшнего дня?

Во-первых, навсегда утраченного, я думаю, вообще не бывает. Мы видим сегодня, как молодежь возвращается к тому, что казалось утраченным навсегда — к тональности, естественности мелодики (тому, что было в музыке раньше). Значит, это не было утраченным, просто отодвинулось на некоторое время в силу сложившихся обстоятельств, музыкальной моды. Пользуясь уже хорошо известными средствами, можно достичь очень свежих результатов. Мне кажется, что это происходит не только у молодых, но и у таких композиторов, как, например, Сильвестров или Пярт. Казалось бы, они очень ограничивают себя в выборе средств, а вместе с тем музыка выходит новая, потому что композиторы смотрят на них иначе. Это и есть, по-моему, нормальный прогресс. Вероятно, так будет происходить и в дальнейшем.

В Ваших произведениях, особенно тех, которые прозвучали на концерте, мы находим тонкое отражение природы. Являются ли эти произведения мгновенным откликом на увиденное Вами, или Вы возвращаетесь к этим образам спустя какое-то время?

Трудно сказать. На мой взгляд, самые сильные впечатления в жизни — природа и чудеса, которые она нам показывает каждый год. Образы рождаются сами — их не надо вызывать «по графику». У меня много сочинений, так или иначе навеянных природой — от миниатюр до симфонии. «Синее озеро» — одна из трех пьес фортепианного цикла, она написана по воспоминаниям о Ладожском озере. Другую пьесу, «Белые ночи», я написал в последний вечер моего пребывания в Сортавале. Когда я вернулся в Москву и стал разглядывать фотографии, которые сделал в Сортавале, меня вдохновила одна из них. Она получилась очень эффектной: облака на фоне заходящего солнца. Так появилась следующая пьеса под названием «Розовые облака». Потом я сочинил три пьесы для двух роялей, «Цветные открытки», в которых перемешаны мои непосредственные впечатления, а также образы, возникшие спустя некоторое время.

Что скорее может вызвать у Вас желание написать произведение: какая-нибудь идея или картины природы?

У меня есть хоровой цикл «Времена года» а капелла, состоящий из 4-х инструментальных и 20-ти хоровых пьес без текста, над которым я работал примерно в этот же период. Здесь картины природы, времена года, разные состояния, эпиграфы, взятые из русской поэзии. В этом сочинении у меня была довольно конкретная идея, поэтому каждая часть имеет название. Но все-таки я предпочитаю, чтобы произведение начиналось как бы само собой, без того, чтобы я присваивал ему какой-либо план, идею или какие-нибудь специальные умыслы. Я люблю, когда сочинение руководит мною, а не я руковожу им.

То есть Вы сторонник непосредственного развития?

Ну да. Бывают и такие вещи: скажем, начала некоторых моих концертов появлялись по плану. Мне казалось, что я верно выстраиваю первую, затем вторую тему, а потом выяснялось, что вторая тема не может быть второй, поскольку развитие пошло иначе, чем я предполагал, и она возникла в коде (так было в фортепианном и виолончельном концертах). Сама музыка показала мне, как надо спланировать сочинение!

На Ваших занятиях со студентами консерватории Вы часто обращаете их внимание на музыкальную форму и материал. Что для Вас является первичным?

Материал, конечно. А форма — как организация этого материала. Без формы сочинения нет. Если форма плоха — это всегда дефект, который будет заметен: сочинение не будет таким, каким хотелось бы его слышать. Что касается материала… Без него много насочиняли музыки. Я помню, как Шнитке сказал, что материалом может быть все что угодно, даже одна нота (и он делал такие вещи). Материал менее определенный, не имеющий своей конструкции и формы, легче обрабатываем, потому что его можно повернуть как угодно. По-моему, об этом говорил Свиридов.

Материал может быть разным. Чайковский, например, считал, что материал не может быть все время ярким. Там, где Вы испытываете меньшее напряжение, слушая музыку и готовясь к появлению новой темы и, соответственно, новому напряжению, — должны быть «рамплиссажи».

К какому слушателю обращена Ваша музыка?

Я пишу, как мне хотелось бы думать, для всех. Может быть, для этого не хватает какой-то особой простоты и естественности. Вообще мне кажется, что самое сильное впечатление — это когда Вы слышите музыку уже не в первый раз. У Вас могут возникнуть совсем другие ощущения! Музыку надо полюбить. Можно, конечно, с первого прослушивания, но лучше постепенно: тогда она становится как бы своей. Возникает ощущение мелодии, и Вы можете опередить ее на какую-нибудь восьмушку в памяти. Вы уже знаете, какая будет нота или интонация. Это чудное ощущение!

Зачастую современную музыку исполняют по нотам. Как в таком случае могут запомнить ее слушатели?

При восприятии любой музыки возникает ощущение смены образов, настроений и т.д. Другое дело, что порой произведение сложно запомнить. Например, в детстве для меня очень ярким, но трудным по интонации казался Прокофьев (когда я с ним только познакомился). А сейчас я убедился, что в его музыке все естественно и просто.

Вы много слушали его музыку, или просто поменялся Ваш взгляд на его творчество?

Нет, просто я подобрал ключ к этой музыке, и она сразу стала другой. Это возникает, когда Вы по-настоящему сроднились с ней. И тогда Вам становится ясен облик композитора — его интонации, его гармония, его форма, даже если она не совсем обычная (у Прокофьева, например, она близка классической). Сначала мы можем не знать законов, но они существуют для всякой музыки, а какие-то варианты могут быть для каждого композитора отдельно.

Поэзия занимает особое место в Вашем творчестве. Значит ли это, что слово вызывает в Вас целую палитру ярких переживаний?

Я стараюсь почувствовать слово. Не люблю такого обращения с поэзией, когда ей подчиняют музыку. Музыка и слово — не отдельные вещи, а синтез, причем очень тонкий. Для того, чтобы слово прозвучало, на какой-то фразе могут потребоваться остановки, затяжки, акценты… В этом я учился прежде всего у Свиридова. Стараюсь услышать каждую фразу. Что в ней можно подчеркнуть каким-нибудь интонационным ходом или гармонией, которая именно в этом месте появляется? Мне кажется, так и должно быть. Тогда происходит чудо — все становится как бы зримым и понятным.

Можете ли Вы назвать важные вехи в своем творчестве?

Первой вехой было то, когда я из поклонника Прокофьева превратился в поклонника Веберна. Впоследствии я расстался с тем направлением. Это тоже важная для меня веха, потому что я вернулся к тому, чем, вероятно, мне и следовало заниматься.

А какое воздействие на Ваше творчество оказала музыка Шостаковича?

Если какое-то время я подражал Прокофьевскому стилю, то Шостакович привлек меня, скорее, своим духом. Квартет, который я написал в годы аспирантуры, имеет явные следы влияния Шостаковича. Примерно в 2000 году я написал для участников конкурса имени Шостаковича квартет памяти композитора. В этом произведении, как мне кажется, есть что-то от него самого.

А что сделало Прокофьева и Шостаковича такими крупными фигурами в музыке ХХ века?

Во-первых, их особые данные. Во-вторых, хорошая пропаганда их творчества. Первую симфонию Шостаковича пропагандировал известный дирижер Hиколай Малько. Прокофьев, как и Рахманинов, сам играл свои сочинения. Кроме того, Прокофьев и Шостакович оказались в особых обстоятельствах, которые помогли им сразу стать известными. Бывает так, а бывает и по-другому. Иногда композитору надо прожить всю жизнь и еще потом должно пройти какое-то время, как, например, 100 лет после смерти Баха, когда Мендельсон его открыл. Кажется, нелепее ничего не может быть: Баха надо было открывать! Вот и открыли…

Кто еще, помимо упомянутых композиторов, повлиял на Вас?

Очень сильное влияние на меня оказал Свиридов. Думаю, что многие до сих пор не понимают его. Он для меня больше чем школа: это — мировоззрение.

Всегда ли Вы согласны с интерпретацией Вашей музыки?

Здесь происходят две вещи: или интерпретация длится дольше, как это бывало с моим квартетом в Москве или симфонией, исполненной в Лондоне, которые прозвучали на 10 и 15 минут дольше, чем я предполагал. Но в обоих случаях происходило то, что мне всегда нравится. В музыке все должно быть, как в человеческой речи: есть важные оттенки, от которых меняется темп. И если я слышу свое сочинение совсем не в том темпе, который себе представлял, но при этом все звучит естественно, то лучше не менять трактовку. Но бывают случаи, когда я ничего не понимаю в исполнении: все это как бы на другом языке.

Среди Ваших друзей — Эдисон Денисов, Андрей Эшпай. Всегда ли Вы разделяли с Вашими друзьями их идеи, вкусы, или Ваши отношения являются в первую очередь человеческой дружбой?

С Андреем Эшпаем у нас достаточно близкие представления о музыке. Что касается Эдисона Денисова, то постепенно мы расходились в музыкальной эстетике, но отношения у нас всю жизнь были очень хорошие. Вообще с Эдисоном Денисовым и однокурсником Михаилом Марутаевым я мог совершенно откровенно говорить о том, что думаю по поводу любого их сочинения, и они, если им не нравилось, говорили мне о моих произведениях. Что касается критики, то, как правило, из наших друзей никто не любит критики: каждый убежден в том, что он прав. Может, это и на самом деле так, потому что он слышит внутри себя свое произведение сто раз, а я услышал один раз…

Есть ли у Вас преемники — ученики, которые продолжают Вашу линию творчества?

Такие ученики у меня есть. Но мои творческие устремления не находятся в узких рамках. Я люблю тонкость, изящество, красоту — а это может быть и в авангардных произведениях. Главное, не должно быть музыки по моде (чему-либо слепо подражающей).

К сожалению, не все мои бывшие ученики в настоящее время активно занимаются творчеством. Из моего первого выпуска — Ирина Дубкова, которая работает в консерватории. Есть постоянно интересующиеся ее творчеством люди, ее музыку исполняют за границей. Моим учеником был Владимир Генин, живущий сейчас в Германии. Он писал очень интересную хоровую музыку. Беньямин Юсупов, действительно талантливый музыкант из Таджикистана, большой поклонник таджикской песни — живет сейчас в Израиле и востребован там. Есть ученик с эстрадным уклоном — Юрий Мартынов, брат певца Евгения Мартынова.

Можно ли сказать, что советскую эпоху кто-то из композиторов уже завершил?

Нет, она еще не завершилась. Например, Андрей Эшпай и многие другие композиторы продолжают ее традиции в собственном творчестве. Это Стравинскому удавалось так менять свои наряды: сегодня он такой, завтра другой… Но не все так могут и так хотят. Скажем, Свиридов, совершенно не менялся, во всяком случае кардинально. Он сам говорил, что все его творчество — это одна песня, которую он поет всю жизнь. Думаю, что советская музыка еще продолжается, хотя она уже не вызывает такого интереса, как раньше.

Беседовала Марал Якшиева

Поделиться ссылкой: