№ 2 (1232), март 2005

Одно из значительных событий в музыкальной жизни столицы прошлого года — 85-летний юбилей Народного артиста СССР, профессора Московской консерватории Виктора Карповича Мержанова. Сольный концерт, который он дал в Большом зале консерватории 18 декабря, причем бесплатно, можно по праву отнести к уникальным явлениям в истории мирового фортепианного искусства. Пианист выбрал для выступления труднейшую программу — сочинения Шопена, в числе которых были и миниатюры, и произведения подлинно симфонического масштаба — Первая баллада и Соната си-бемоль минор. На бис — прелюдии и «Полишинель» Рахманинова. Как всегда игра Виктора Карповича поражала необыкновенной музыкальностью, особой мягкостью и певучестью звука, совершенным владением педалью, а самое главное — тончайшим проникновением в суть исполняемых сочинений. И захотелось побеседовать с мастером о музыке, о жизни…

— Виктор Карпович, слушая Вашу игру, вспоминаешь игру великих основателей традиций фортепианной школы Московской консерватории. Насколько сейчас, по Вашему мнению, сохраняется преемственность традиций на факультете и достаточно ли высок уровень нашего, отечественного исполнительства на мировом уровне?

— В настоящий момент уровень образования для пианистов Московской консерватории, по мнению Ю. Н. Холопова, в какой-то степени ниже, чем в Джульярдской школе. Фортепианный факультет изменился. Раньше он имел как бы четыре направления, представителями которых были Гольденвейзер, Фейнберг, Игумнов и Нейгауз — истинные основатели и продолжатели тех русских традиций в фортепианном искусстве, которые идут еще со времен Чайковского, Танеева, Глазунова, Рахманинова, Скрябина. Это люди, создавшие совершенно удивительное явление в музыкальном искусстве — русскую фортепианную школу.

Как и в самой русской музыке, в ней находят отражение те же закономерности, которые свойственны русской речи, русской поэзии. Хотя там и не подписаны слова, но их можно подписать. И в любом произведении очень легко отыскать «запятые», «точки», «восклицательные» и «вопросительные» знаки, даже «двоеточия».

Особенности русской школы находили отражение в строении и организации фортепианного факультета. Соединение разных и в то же время близких по духу взглядов на музыкальное искусство придавало своеобразие представителям каждой из четырех кафедр. Складывался очень выразительный букет. И вот сейчас, к великому сожалению, мы живем в то время, когда этих кафедр не существует. Это в значительной степени обедняет творческую работу и художественную ценность факультета.

— Вы воспитали более ста учеников. Что Вы считаете главным в педагогическом процессе?

— В преподавании есть две стороны. С одной стороны, это профессиональное совершенство, которому каждый педагог должен уделять большое внимание, осваивая с учеником разные упражнения и этюды. Пианист должен работать над очень совершенной дикцией, потому что наша задача состоит в том, чтобы донести до слушателя, находящегося в зале, каждую ноту. В заботе о дикции громадную роль играет педаль. Очень многие наши студенты знают только два вида педализации: опустить до конца вниз и поднять до конца вверх. На самом деле, талантливый музыкант это почти не использует: ведь здесь есть сотни градаций! Левая педаль — это краска. И есть понятие «полупедаль» — когда демпферы еле-еле касаются струн. Если играть в таком положении, педаль не мешает хорошей дикции. А лиги? Это дыхание. На них тоже мало обращается внимания.

Главное же — то, что написано на двух нотных строчках, состоящих из пяти линеек. То, что написано над и под строчками, часто пренадлежит редактору; эти указания обычно не имеют ничего общего с оригинальным текстом.

Вторая сторона обучения — это художественная сторона. Здесь колоссальную роль играет понимание того, что написано композитором. Типичный пример — название «Лунной сонаты». Оно не имеет ничего общего с I частью cis-moll’ной сонаты Бетховена! В некотором смысле, то же самое можно сказать и об образе, примененном Антоном Рубинштейном по отношению к финалу b-moll’ной сонаты Шопена, — «ветер на могиле». Мне кажется, философскому содержанию этой сонаты больше соответствует другой образ — «реки забвения», мифологической Леты, в которую погружаются души умерших.

Лист столкнулся с тем, что содержание его музыки не всегда понимается правильно, поэтому часто сам предлагал программу. У него есть и «Дикая охота», и «Блуждающие огни», и «Хоровод гномов». Это, конечно, помогает. Но если говорить, например, о Рахманинове, Шопене, то там нет программности. Поэтому надо быть очень чутким, чтобы глубоко проникнуть в это содержание.

Что касается полифонической музыки, особенно эпохи барокко, то она теснейшим образом связана с религией, с верой, с духовной проповедью о Боге, о вечной жизни, о морали. Во времена Баха царствовала риторика, наука красноречия, и любой человек, который хотел быть педагогом, артистом, докладчиком, должен был сдавать экзамен по риторике. Баха называли «великим ритором». Он не мог себе представить, что человек, играющий его сочинения, не знает этой науки. Поэтому он не ставил никаких обозначений. Между тем, сейчас существует целое направление в исполнительстве, когда музыканты считают, что Баха надо играть без всяких динамических оттенков.

— Вы играли в Большом зале Московской консерватории более 90 раз, начиная с 1946 года. Почему в буклете, выпущенном к 100-летию этого зала (ред.-сост. Е. Л. Гуревич), об этом ни слова?

— То, что мое имя не упоминается, меня тоже очень удивляет и огорчает… Не думаю, что это справедливо.

— Виктор Карпович, а как Вы считаете, способны ли конкурсы повысить уровень молодых пианистов? Нужны ли они сегодня?

— Я сидел в жюри на 43 конкурсах и продолжаю сидеть сейчас. Отношение к конкурсам у меня двоякое. Конечно, они стимулируют работу студента, и в планы работы каждого педагога, безусловно, должна входить подготовка к конкурсам. Но нельзя заниматься только ею. Конкурсов стало столько, что они нередко теряют свое художественное значение. Очень высоким остается конкурс им. Шопена в Варшаве, им. Королевы Елизаветы в Брюсселе. Высокий уровень отличал всегда конкурс им. П. И. Чайковского, хотя последний конкурс совершенно изменил его ценность: Московская консерватория была фактически отстранена от участия, а в состав жюри вошли в основном ученики Нейгауза (другие направления были забыты). И конкурс дал отрицательный результат.

Очень многие конкурсы — свидетельство недоброкачественной работы членов жюри, когда они защищают или своих учеников, или представителей своих стран и всячески стимулируют (часто незаслуженно!) продвижение малоодаренных музыкантов. Сейчас очень много таких конкурсов. Я сторонник их уменьшения, потому что люди, которые объявляются лауреатами, часто ничего собой не представляют.

— Как Вы думаете, время воздействует на музыкантов, на их психологию? Что изменилось в сознании людей за более чем полвека Вашей работы в стенах консерватории?

— Для людей, которые живут ради музыки, занимаются музыкой очень серьезно и глубоко, не изменилось ничего. У них, конечно, есть протест против того напряжения, которое существует сейчас в нашей стране. Мы живем в сложное время — время нашествия пошлости, примитивной коммерциализации жизни. Для многих искусство как истинная и духовная ценность не существует.

В музыке я вижу спасение. Глубокое, серьезное искусство может лечить людей. Оно может быть направлено на оздоровление общества. Но только в том случае, если этому серьезному искусству будут широко открыты двери.

С профессором В. К. Мержановым
беседовала редактор М. В. Макарова

Поделиться ссылкой: