№ 1 (1223), январь — февраль 2004
Прошло время, которое, как выяснилось, не лечит. Из жизни ушел профессор Михаил Леонович Межлумов – человек, сделавший меня музыкантом. Он не проповедовал, не увещевал, не давил. Он просто любил музыку, любил нас, но никогда никого не выделял, ни на кого не делал ставку, как на бегах. Он был с нами во время неудач, становился гораздо незаметнее в момент успехов. Ему были органически противно ячество, «бронзовость», маститость. Он искренне недоумевал, зачем это все нужно? Я все еще слышу его голос, и не только я. Он ушел, и осталась загадка – что это было, кто был с нами?
Как проходил урок, словами передать трудно. Потому что слова были самые обычные, даже обыденные. Учил думать, оценивать себя и других без обид. «Ты на меня не обиделась?» – была его любимая фраза. Потому что для него было действительно важно не обидеть, не сломать, не раздавить. Правда, в эту как бы обыденность постоянно и незаметно вкраплялись бесценные советы, находки, прозрения, которые подавались в свойственной ему простой и необременительной манере. И непонятно каким, во-многом таинственным для меня образом, все становилось понятным, все получалось. Сегодня уже стало банальным сравнивать рояль и человеческий голос. Пользуясь своим неподражаемым умением из всего формального извлекать пользу, он не стеснялся показывать, как на самом деле нужно спеть тот или иной кусок, часто для пения и не предназначенный. Он учил петь, как говорить – естественно, и это никого отношения не имело к вашим вокальным данным. Он давал почувствовать смысл. А рояль, как верный слуга, должен был отозваться. И ты сама, без посторонней помощи (часто он прибегал и к такому «возвышающему обману») понимала, как это можно сделать.
К каждому из нас он искал свой подход, умел порадоваться за тебя всем сердцем, умел придать уверенности именно в тот момент, когда казалось, что все безнадежно. И наоборот, когда тебе казалось, что ты все поняла и знаешь, неподражаемо и без усилий мог ставить на место. Любовь и терпение – вот главное, чему он нас учил. Он все прощал, кроме не-любви, кроме равнодушия к музыке, к себе самим. Он не выносил прозы, хотя и никогда не злоупотреблял красивыми словами. Особенно не выносил «прозу» в звуке, потому что Музыка была для него живой, она дышала, сердце ее билось, как бьется у нас самих.
Лишь две вещи вызывали в нем откровенный трепет – текст музыкального произведения и рояль. Не склонный к пафосным сравнениям, он как-то назвал при мне нотный текст Священным писанием, Библией. Вот его он всю жизнь читал и перечитывал, «достигал, находил, проверял…». Это слова из его лексикона.
Часто мы, и не только мы, не понимали его. Многое казалось странным, необъяснимым, спонтанно-необязательным. А теперь все по-другому. Его нет и видишь все со стороны. Видишь, что в жизни нет ничего случайного, и то, что казалось спонтанным и странным – есть следствие огромной внутренней работы. Что бескорыстие – бесценно, особенно, когда оно исходит от тех, кому есть что отдать.
Нино Баркалая