№ 4 (1287), апрель 2011

К 130-летию Н. Я. Мясковского (1881-1950)
и 120-летию С. С. Прокофьева (1891-1953)

12 октября 1921 года 30-летний Прокофьев, готовясь к отплытию на тихоокеанском пароходе в Америку, оставил в Париже завещание. Со времени гибели «Титаника» к описываемому моменту прошло 9 лет. И, отправляясь в дальнее морское путешествие, трудно, видимо, было избежать мыслей о бренности земного существования. В парижском завещании 1921 года Прокофьев отдавал свои авторские права матери, Марии Григорьевне. А если с нею что-либо случится, – проживающему в большевистской Москве Николаю Яковлевичу Мясковскому. Мясковский был вторым после матери человеком на этой земле, к которому Прокофьев обратил свою душу и кто, по его представлениям, лучше других мог распорядиться всем, им к тому времени созданным.

Они встретились осенью 1906 года в Петербургской консерватории, где оба проходили курс обучения в классе контрапункта и инструментовки. Оба родились в апреле. С разницей в 10 лет. Старший, «Милое Коло», «НЯМуся», как звал его в юности Прокофьев, – в 1881-м. Младший, «Серж», «Прокоша» – в том 1891-м, который дал русской культуре и М. А. Булгакова. Тогда же завязалась эта дружба – между молчаливым и сдержанным, сложившимся как личность Мясковским и подростком Прокофьевым. Тогда же возник и взаимный интерес к тому, что делает каждый в профессии. Его результатом стала Переписка, опубликованная в 1977 году, – одна из концептуальных основ исследования их творчества. Но и помимо нее творческих «перекрещиваний» художественных миров обоих композиторов превеликое множество.

Ранний пример – переложение Н. Я. Мясковским в 1908 году Andante из Симфонии Прокофьева e-moll для фортепиано в 4 руки. В дальнейшем Мясковский неоднократно обращался к подобному виду работы, желая поскорее, до премьеры, насладиться новым сочинением друга в коллективном профессиональном музицировании, а заодно отметить недостатки и высказать в письме свои замечания. Другой, более поздний пример: в 1937 году для планируемого совместного концерта во Франции Прокофьев сочинил аннотацию о собственной симфонической сюите «Поручик Киже» и о «Лирическом концертино» Мясковского, всемерно продвигаемого им на Западе. Несколько ранее, в 1935 году, от лица Мясковского он написал письмо дирижеру Ф. Стоку на английском языке. А Мясковский в 1940 году обратился в только что учрежденный Комитет по Сталинским премиям с письменным ходатайством о необходимости отметить премией новую оперу «Семен Котко», которую считал одним из лучших произведений Прокофьева. Также немалый интерес представляет и печатный экземпляр клавира оперы «Огненный ангел», выпущенный издательством А. Гутхейля (1927) и хранящийся в архиве Н. Я. Мясковского с его собственноручным переводом текста с немецкого на русский…

Поэтому еще в 1921 году, когда Прокофьев отплывал из Парижа в Америку, их духовному родству не могли помешать ни изнурительная братоубийственная война, ни долгое отсутствие регулярного письменного, так необходимого обоим, общения. В конечном итоге Прокофьев оказался прав: обстоятельства внешние менялись, казавшиеся непреодолимыми повороты судьбы сглаживались. А удивительная, достойная восхищения дружба сохранилась на протяжении всей жизни обоих. Хотя им было предначертано плыть в житейской мути параллельными путями.

Прокофьев – вундеркинд, обласканный вниманием родителей, московских и петербургских музыкантов, даже если его музыка вызывала неприятие и раздражение, с момента своего появления в профессиональной среде воспринимался как большое художественное явление, как событие в мире искусства. «Счастливы родители, имеющие таких детей», – писал Р. М. Глиэр, едва познакомившись с 11-летним композитором.

Мясковский же пробивался к музыке наперекор традициям среды. Первый ученик в Нижегородском кадетском корпусе, затем слушатель Санкт-Петербургской военно-инженерной академии, он занимался музыкальным творчеством урывками. В 20 лет, сидя в глухом, Богом забытом подмосковном Зарайске, куда был послан служить, писал романс «Так и рвется душа…» на стихи А. Кольцова. Перед смертью, в 1950-м, приводя в порядок дела и составляя сборник, помеченный как последний его опус, Мясковский именно этим романсом начал цикл, названный им «За многие годы». Он пришел в Петербургскую консерваторию в военном мундире 25-ти лет и еще через 5, трудом и волей одолев премудрости музыкальной науки, получил диплом свободного художника – высшую в то время степень квалификации в композиторском мастерстве.

Каждое произведение молодого Прокофьева становилось поводом для общественного беспокойства, взрывало общественное мнение. «Если Прокофьев – композитор, то я не музыкант», – негодовал Н. К. Метнер. Мясковскому же надо было пройти Первую Мировую, отсидев три года в окопах, пережить Гражданскую, уехать из голодного Петрограда, обосноваться в Москве. И лишь в 1924 году, после премьеры Шестой симфонии, исполненной Н. С. Головановым в Большом театре, стать объектом публичного внимания. Ему было тогда 43.

Отличные в способах и приемах высказывания, однако близкие в сути, оба к тому времени давно обрели свой стиль, свое мировоззрение. «Только теперь я почувствовал (вовсе не понял, а только почувствовал), что искусство, а музыка особенно, решительно лишено национальности, даже националистическое. В конце концов, меняется лишь колорит. А сущность витает куда выше всяких Германий, Франций, Россий и т. п.», – размышлял, находясь в 1914 году на театре военных действий, поручик Мясковский. Примерно в то же время бывший учитель Прокофьева Глиэр как-то спросил его, какой он придерживается теории. – Никакой! – ответил Прокофьев. Однако он имел свой modus vivendi, свое представление о классическом в искусстве, которое разглядели в нем много позже, уже после его ухода из этого мира.

Отношение современников к ним – при всей их непохожести – отличала, как это часто бывает в истории, редкостная близорукость. Да, уже в 1925 году на одном из заседаний Политбюро ЦК ВКП(б) имя С. С. Прокофьева вместе с И. Ф. Стравинским и пианистом А. К. Боровским было названо среди тех, кого желательно было бы вернуть в страну. Да, и позднее любители посчитать количество присужденных Прокофьеву Сталинских премий с легкостью делали вывод, что он, вернувшись в СССР, «продался большевикам», «потерял свой стиль». Да, Мясковский, когда-то названный «художником наших дней», в сознании и теперь живущих не свободен от идеологизированных определений вроде «основоположника советской симфонии» или «советского симфонического летописца».

А какими словами завистники и недоброжелатели встречали их новые произведения?! Об этом стоит упомянуть, хотя бы для того, чтобы картина прошлого не сильно страдала кривизной.

В 1928 году Ю. В. Келдыш, откликаясь на появление «Стального скока», нашел для балета и его создателя поразительную по нахальству формулировку, граничащую с прямым оскорблением: «Прокофьев все это (революцию. – Е. В.) променял на американские доллары и уют буржуазного салона. Его “Стальной скок” не более, как издевка, пасквиль на революцию». Позднее А. Б. Гольденвейзер, переживавший в годы войны эвакуацию вместе с Прокофьевым, не раз слушал на его глазах рождавшуюся оперу «Война и мир» и говорил ее автору одобрительные слова. Однако в своем доносе, посланном в начале 1948 года в Агитпроп, он не постыдился написать о том, что герои в «Войне и мире» изъясняются на «интернациональном волапюке».

А Мясковского его недоброжелатели называли «Вождем музыкального интеллектуализма», желая приписать ему руководство некой идейно сплоченной группой и тем самым навесить политические обвинения. Д. Б. Кабалевскому принадлежат слова о «медном ужасе» – так он назвал партию духовых в Тринадцатой симфонии Мясковского, одном из самых исповедальных и трагических сочинений своего учителя – произведении, которое Г. Н. Рождественский открыл пораженным слушателям лишь в конце 1980-х годов. Хотя были и другие отзывы. Например, о Шестой симфонии Мясковского, исполненной В. Фуртвенглером в 1927 году в Америке, корреспондент «Signale» В. Астхеймен написал: «Полифоническая линия проводится с твердым осознанием цели, случайные диссонансы находят свое объяснение и оправдание. По-видимому, основной программой является разлад между душой и миром»…

Мясковский и Прокофьев наблюдали мир с разных точек. Один писал о разладе между душой и жизнью, второй – о непременном ее, жизни, торжестве. Они и говорили в искусстве по-разному. Но это не мешало им всегда знать, что делает каждый, способствовать исполнению, изданию, продвигать произведения друг друга. И просто – быть рядом. Они являли собой редкостный пример преданности – слову, мастерству, искусству, отечеству. Они вошли в историю русской музыки как ее Белая гвардия. Которой, увы, давно нет.

Доцент Е. С. Власова

На фото: С. С. Прокофьев и Н. Я. Мясковский.
Из фондов ГЦММК имени М. И. Глинки.
Предположительно 1941 г.

Поделиться ссылкой: