№ 6 (1289), сентябрь 2011

Лишь в неизменном – бесконечность,
Лишь в постоянном – глубина,
И дальше путь, и ближе вечность,
И все ясней: любовь – одна.

З. Гиппиус

Биографии многих романтиков нередко представляются потомкам литературными произведениями: кто-то успевает прожить лишь краткое лирическое стихотворение, другому достается новелла с трагическим исходом, встречаются путевые дневники и авантюрные романы… Судьба Ференца Листа видится ныне разновидностью житийного повествования, в котором мы, по наблюдению В. Розанова, «…ищем правил спасения, отделяем частное, личное, отбрасываем подробности, к своему времени относившиеся, и оставляем одно общее…».

Религией композитора была и оставалась музыка – здесь альфа и омега нравственности, здесь этика бытовой жизни, оправдывающая большинство поступков и не заменяемая церковными установлениями. Он не был свят, но был истов – в дружбе, в любви, в служении искусству и презрении к филистерству. Уже в ранней статье – некрологе Н. Паганини (1840) – Лист писал: «Рассматривать искусство не как удобное средство для достижения эгоистических целей и бесплодной славы, но как симпатическую силу, объединяющую и сплачивающую людей друг с другом; строить свою жизнь в соответствии с тем представлением о высоком звании артиста, которое должно быть идеалом таланта; раскрыть деятелям искусства суть того, что они должны и могут сделать; покорить общественное мнение благородством и великодушием своей жизни, зажечь и поддерживать в душах столь родственное добру восхищение прекрасным – вот задачи, которые должен поставить перед собой художник…» Завидна участь человека, который и спустя более сорока лет, на пороге последнего пути, мог бы подписаться под каждым словом этого возвышенного призыва!

Подвижнейший и активнейший в творчестве и общении, Лист на протяжении полувека оставался парадоксальной осью, вокруг которой вращалась музыкальная цивилизация Европы. Географическое смещение этой оси не вносило перемен в ее магнетическую природу. В Париже и Веймаре, Риме и Будапеште он оставался центром притяжения, мерилом истинности и значимости в искусстве. Смолоду познав цену успеха, он щедро протягивал руку начинающим, поддерживал гонимых и утешал унывающих. В молодые годы вихревое вращение музыкальной вселенной втягивало в свою орбиту едва ли на каждого, кто к ней приближался. Даже противники не могли отрицать дьявольского обаяния и сверхъестественного таланта, сравнимого только с паганиниевским, и не случайно столько раз возрождавшего на клавишах скрипичные невероятности легендарного итальянца. С течением лет водопад страстей поутих, но «готовность к бытию» осталась неизменна. Жизнь, подобная рейнской идиллии утесов и водоворотов, над которой звучат притягательные и гибельные песни, по-прежнему манила стареющего Листа. Современники упрекали его в компромиссах, в отречении от революционного настроя молодости, а он уже очень хорошо понимал, что не вся война – сражение, многое решает навык стратега и терпение осаждающего.

Умение видеть картину жизни одновременно с нескольких точек зрения – и с высоты птичьего полета, и под увеличительным стеклом, и в дальней полевой перспективе, и лицом к лицу – от музыки великого венгра неотделимо. Для одних романтиков музыка была ожившей архитектурой, для других – живописью или театром, многие любили делать собственные звуковые пометки на полях литературных произведений… Лист был скульптором; из-под его широких в запястье рук выходили статуи героев и вакхических дев, не довольствовавшиеся парковым уединением, но стремившиеся к многофигурным апофеозам на открытых площадях. Что есть знаменитая и неотъемлемая от стиля композитора монотематическая техника, если не средство поворота модели в различных ракурсах или подчинения группы единому порыву? Монотематизм предсказуем, как логика скольжения человеческого взгляда по поверхности монумента, и неисчерпаем как упоение созерцанием подлинного совершенства.

Житийное время нелинейно, его спирали исходят из сфер, навеки закрытых для обыденного сознания, и исчезают в них, необъяснимые и непостижимые. Сейчас кажется оскорбительно кратким, к примеру, период блестящей карьеры виртуознейшего из пианистов своего времени; карьеры, свернутой решительно и бесповоротно на 37-м году жизни. По нашим понятиям, Лист слишком мало дирижировал, слишком мало писал о музыке, слишком мало преподавал… Мог бы, наверное, существовать более спокойно, размеренно и стабильно, пожиная заслуженные плоды популярности и мастерства, находясь выше политических бурь и творческих разногласий. Но нет, за каждым шагом композитора стоял духовный импульс, превышающий понимание современников и потомков.

Смены художественных ориентиров лишь отчасти подчинялись прозе бытовых условностей. Космическая воля накладывала высшие обязательства, диктовала переходы от ликующего рояля к могучему оркестру, а затем – от инструментального буйства к аскетизму хоровых вертикалей, заставляла непрерывно двигаться в направлении идеала, в котором нравственное и поэтическое пришли бы наконец в соединение. В некотором смысле весь путь Листа до последних дней был устремлен к байрейтскому торжеству 1886 года, к темному озерцу черного мрамора в саду виллы Ванфрид, где упокоился его такой знаменитый и такой небезгрешный зять, к трагическому экстазу «Парсифаля». Последняя жертва, принесенная на алтарь искусства, окропила иссыхающую чашу музыкального мессианства, призвала к служению новых орфеев из разных стран и обеспечила листовскому житию мучительную финальную ноту, к которой так долго стремилась бесконечная мелодия европейского романтизма.

В стремлении к смене точек обзора, в выговаривании до последней точки всех обстоятельств, связанных с манившей его идеей, Лист как ни один из романтиков часто оказывался в диалоге с мыслителями прошлого. Собеседуя с Гете или Данте, он смотрел все выше в небеса, туда, где лишь библейское слово достаточно красноречиво и лаконично. Осознание житийности как категории в искусстве, родственной самым глобальным явлениям философии, пришло к нему рано и лишь расширялось со временем. В поздних сочинениях он уже не так стремится к всеобъемлющему охвату картины мира с его безднами и высотами. Язык последних миниатюр – иносказание, их жанр – притча, они одновременно просты и загадочны в своем лаконизме и просветленности. Как в частице мощей святого заключен глобальный символ духовной силы, обеспеченной золотым запасом веры нескольких поколений, так без открытий Листа не стоит храм европейской музыки ХХ века. Сколько камней легло в основание этого храма – не исчислить, но листовский краеуголен, и твердость его безупречна.

Доцент А. В. Наумов

Поделиться ссылкой: