№ 5 (1243), май 2006

Е. В. Назайкинский не дожил до своего 80-летнего юбилея совсем немного… Его кончина потрясла весь музыкальный мир, отозвавшись болью в сердцах тех, кто знал и любил Евгения Владимировича.

Это был скромный, прекрасной души человек. Начальный период музыкальной деятельности описан самим Евгений Владимирович в статье «Мое училище», помещенной в консерваторском сборнике к 60-летию Победы. Обучение музыке и обучение жизни длилось чуть более 6 лет. А в настоящем училище — в Калуге — он проучился только полгода.

Тем не менее, когда в 1943 году его, еще не окончившего общеобразовательную школу (до начала войны он успел пройти только 8 классов!), мобилизовали в армию, он уже умел играть на кларнете и даже на баяне. Вскоре пришлось освоить альт в духовом оркестре. Евгений Владимирович почти сразу же начать сочинять музыку и дирижировать. Как-то много лет спустя он показал на кафедре теории музыки во время отчета по научной работе свой «Марш» — довольно привлекательное произведение для духового оркестра. Пьеса была наполнена вдохновением и, несомненно, напоминала о юношеских днях. А роялем Евгений Владимирович овладел уже гораздо позднее и играл очень хорошо, по-настоящему. Этот инструмент был необходим ему главным образом для занятий с молодыми музыковедами по анализу; он явно предпочитал его звукозаписям, хотя не мог обходиться и без них, когда нужно было продемонстрировать такое звучание, какое на рояле вообще недостижимо. Евгений Владимирович был прежде всего музыкантом!

Е. В. Назайкинский закончил ГМПИ им. Гнесиных (где проучился с 1950 по 1955 год) как музыковед по классу О. М. Агаркова, скрипача и дирижера Камерного оркестра. Наверное, именно Олег Михайлович и привел Евгения Владимировича в Лабораторию музыкальной акустики. Там и произошло знакомство молодого музыковеда с консерваторией. Дипломная работа Е. В. Назайкинского, защищенная им в 1955 году, была посвящена весьма сложному акустическому вопросу — проблеме восприятия силы звучания симфонического оркестра в зависимости от состава музыкантов и условий зала (замеры проводились в Большом зале консерватории). Около 10 лет он целиком посвятил себя музыкальной акустике. Казалось, ничего особенного, но именно с этого, как и у его учителей — Н. А. Гарбузова и С. С. Скребкова, — начался большой путь замечательного музыканта и исследователя.

Евгений Владимирович почти сразу же проявил себя универсально одаренным исследователем и педагогом. В ГМПИ им. Гнесиных, где он поначалу преподавал, ему поручали почти все теоретические дисциплины. На этой ниве на него и обратил внимание профессор С. С. Скребков, пригласив в 1962 году в консерваторию. И вот с той поры — 44 года (!) — Евгений Владимирович проработал на кафедре теории музыки.

В 1974 году Е. В. Назайкинскому предложили заведовать кафедрой, которую он возглавлял вплоть до 1996 года. Доверить ее можно было не всякому: кафедра теории музыки никогда не была простым подразделением консерватории. Известно, что в советские годы именно через нее проходили многие «идеологические бои», связанные главным образом с отношением к западной музыке, к технике сочинения и даже к фольклору. Можно только представить, насколько сложной была работа молодого заведующего. Посоветовать, проявить такт, дипломатию или, наоборот, суметь переубедить и, если нужно, приказать — к этому Евгений Владимирович оказался готовым. Но были и большие сложности, связанные в то время с сильно ослабленным контролем над выполнением научной работы на кафедре. Нужно было принимать волевые решения. И постепенно Евгению Владимировичу удалось наладить порядок и объединить педагогов.

Несомненно, одним из важных результатов научной и педагогической работы кафедры под руководством Е. В. Назайкинского были защиты докторских диссертаций. Сейчас на нашей кафедре 16 специалистов самой высокой квалификации, и по числу докторов и профессоров она вышла на первое место среди кафедр всех музыкальных вузов России, выполняя колоссальную по объему и необычайно ответственную работу. В этом можно видеть еще одно ярчайшее проявление одаренности Евгения Владимировича. В течение многих лет, до 2006 года, он бессменно возглавлял Диссертационный совет. Трудно подсчитать, сколько высокопрофессиональных специалистов успешно выдержали его строгие установки. Наверное, их всего было около 200–250. Но зачем нужны точные подсчеты, если у самого Евгения Владимировича защитились 9 докторов наук и свыше 40 кандидатов! Это настоящая Школа музыковедов! А наш Диссертационный совет сегодня выполняет по сути функцию научно-исследовательского института в рамках университета.

Круг музыковедческих проблем, охватываемых Евгением Владимировичем как в его собственной исследовательской и педагогической работе, так и в работе руководимых им кафедры теории музыки и Диссертационного совета, необычайно широк. Е. В. Назайкинский был поистине универсально развитой личностью, что встречается сейчас очень редко. Он начал с музыкального творчества, затем, расширяя свой кругозор, но не оставляя музыки, перешел к музыкальной акустике, к музыкальной психологии — и полученные знания вписал в широкий круг задач теории музыки.

Евгений Владимирович был не просто философом и музыкантом, а человеком, который творит мир искусства по своим законам.

Чтобы достичь совершенства души, ему нужно было пройти сложный, тяжелейший жизненный путь, пройти не только «свое училище», но и «свои университеты». Многое изменилось за это время, но замечательные человеческие качества Е. В. Назайкинского всегда оставались прежними. Они продолжают нас вдохновлять и сегодня, наполняя радостной надеждой и оптимизмом.

Юрий Рагс

 

Когда 40 лет назад я пришла к Евгению Владимировичу проситься в дипломный класс, он только начинал преподавать в консерватории. Но оказалось, что к нему уже обратилась студентка Ирина Кальминева (в замужестве Роман) и он дал согласие. Я, увидевшая Евгения Владимировича в тот момент впервые, расстроилась, так как сразу почувствовала, что именно такой руководитель мне и нужен. Вскоре, однако, диссонанс разрешился, и Е. В. Назайкинскому позволили взять в спецкласс двух человек.

Учиться у Евгения Владимировича было легко, радостно, интересно. Он никогда не давил на студента (авторитарные методы руководства были ему чужды), не высказывал своих мыслей, до поры до времени молчал и слушал (а слушать он умел как никто!). Но наступал момент, когда студенту начинало казаться, что он зашел в тупик. Тогда педагог приносил на урок напечатанную на карточке красивую стройную схему-концепцию, которая выросла из разрозненных мыслей ученика — и всё становилось на место.

Так, перед защитой кандидатской диссертации, когда необходимо было написать вступительное слово, я, подобно многим накануне защиты, ощутила полное опустошение, не зная, как к этому подступиться. Тогда Евгений Владимирович направил меня, спокойно и уверенно высветив самую главную проблематику. Он умел мыслить концепционно!

Меня, как филолога по первому образованию, покоряли его отношение к слову, живость и нестандартность мысли. И, конечно, восприятие музыки — не как замкнутого в себе текста, а живой материи, обращенной к миру во всем богатстве его красок и проявлений, находящейся в контексте гуманитарного и точного знания, причем не просто науки, а знания о человеке.

Помню момент, когда Е. В. Назайкинскому предложили стать заведующим кафедры теории музыки. Он не сразу принял это предложение, осознавая ответственность, которая ляжет на него. «Это же научное самоубийство!» — говорил он мне. В то время обстановка на нашей кафедре была сложной и напряженной — особенно для тех, кто занимался современной музыкой. С приходом Е. В. Назайкинского на пост заведующего все изменилось. В истории нашей кафедры начался новый период: вдумчивость, серьезность, доброе слово, а подчас и шутка (чувство юмора у Евгения Владимировича было превосходное!) — всё это создало особую атмосферу доброжелательности, естественности и настоящего творчества.

Мне трудно представить себе, что я никогда больше не увижу Евгения Владимировича на заседаниях кафедры или Диссертационного совета, не увижу его доброй, мягкой, чуть лукавой улыбки, которая так вдруг, как солнечный лучик, озаряла его лицо. Но думается, что в нашей памяти он пребудет всегда, ибо душа человека бессмертна…

Евгения Чигарева

 

Получилось так, что в студенчестве я не училась у Евгения Владимировича Назайкинского и в первые годы моего пребывания в консерватории не была знакома с ним. Однако, читая задаваемые нам А. С. Соколовым в курсе анализа музыкальных произведений разделы из книги Е. В. Назайкинского «Логика музыкальной композиции», почему-то представляла себе человека исключительно внимательного и доброго. Такой облик просвечивал сквозь страницы даже его сугубо научных книг. Позже мне довелось узнать Евгения Владимировича по выступлениям на конференциях, по председательству в Диссертационном совете, и его внешний вид, манера поведения нисколько не разошлись с моим «книжным» представлением о нем. Напротив, его облик дополнился для меня чертами сдержанности, порядочности и едва ли не рыцарского благородства. С ним с некоторых пор для меня стало ассоциироваться слово «ученый» — не «музыковед», а именно ученый любого профиля.

Возможно, из-за полного совпадения «внешнего» и «внутреннего», совершенной отделки всех деталей врезблись в память выступления Назайкинского на конференциях. До сих пор помню его доклад об одном приеме инструментовки у Чайковского на конференции к 100-летию со дня смерти композитора (речь шла о фуге из Первой сюиты) и «титульный» доклад под названием «Русское в русской музыке» на организованных Ю. Н. Холоповым «Сергиевских чтениях». Чтения впервые проходили в 1992 году — в жестокое время, когда опасно было просто произносить слово «русский», а уж исследовать «духовные истоки своеобразия» и подавно. В теме доклада Евгения Владимировича «запретное» слово было употреблено дважды, что, зная его щепетильное отношение к формулировкам, нельзя объяснить случайностью или тавтологией. Е. В. Назайкинский демонстрировал тогда поволжское причитание по умершему, сравнивал его интонации с интонациями в произведениях Рахманинова и делал вывод о возвышении интонации плача-причитания в рахманиновской музыке до символа русской скорби.

Через несколько лет, после личного знакомства с Евгением Владимировичем и начала работы над диссертацией под его руководством, я столкнулась с совершенной иной формой подачи той же самой идеи студентам-музыковедам на лекции по анализу музыкальных произведений: к выводу о значении интонации плача-причитания в музыке Рахманинова Евгений Владимирович подводил постепенно, и подводил таким образом, что слушателям нельзя было не сделать вывод самим. Этой теме он посвящал целую лекцию, а завершалась она анализом фортепианной Прелюдии d-moll — образцом глубокого проникновения в смысл и содержание произведения. Именно такую задачу ставил Евгений Владимирович во главу угла в своем спецкурсе анализа, который он читал в консерватории с конца 60-х годов и переименованию которого в «Музыкальную форму» неизменно противился отнюдь не из опасений формализма. На первом занятии с новой группой Е. В. Назайкинский обычно объявлял развернутое название курса: «Строение музыкального произведения: средства, приемы, методы его исследования и описания», — делая ставку на то, что здесь будут заниматься не регистрацией форм, а поиском подхода к произведению. Известно, какое внимание он, помимо формы, уделял жанру и стилю, насколько подробно — в продолжение «школьных» дисциплин гармонии и полифонии — рассматривал ритм и мелос. И наверняка все присутствовавшие на его лекциях навсегда получали отвращение к заполонившим музыковедческий язык словам-монстрам типа «темпоритм» — Евгений Владимирович учил задумываться над смыслом слов.

Е. В. Назайкинскому во всем была свойственна научная честность; каждая завершенная им работа была работой высшей пробы. Нередко я получила чисто эстетическое наслаждение и от полноты и объективности излагаемых в лекциях сведений, и от формы их подачи. При строгой академичности изложения Евгений Владимирович мог где-то пошутить, а где-то обратиться к слушателям с вопросом или неожиданной репликой.

Начав со знакомства с Евгением Владимировичем как с ученым, я со временем достаточно близко узнала его как человека. И теперь, когда пришло время воспоминаний, человеческие его качества для меня превыше всего.

Мария Распутина

Поделиться ссылкой: