№ 4 (1226), май 2004

Михаил Иванович Глинка… Солнечное имя… Русская музыка немыслима без гармоничного, светлого, искрящегося творчества композитора, как немыслима русская литература без наследия Александра Сергеевича Пушкина.

Михаил Иванович Глинка… Смотрим на известный портрет угрюмого человека в «ночном колпаке»… Из подсознания всплывает череда музыковедческих клише, «канонизированный» набор высказываний композитора, превративших Глинку и его творчество в идола с небольшой свитой сочинений… «О, поле, поле! Кто тебя усеял мертвыми костями?»…

Знал ли 10-летний Глинка, что сказанную им фразу «Музыка – душа моя», по сути своей возглас восторженного ребенка, только что прослушавшего квартет теперь забытого композитора Крузеля, будут через века цитировать в качестве девиза его жизни? «А как же церкви?» – удивился бы мальчик, охотнее всего в то время рисовавший храмы мелом на полу…

Счастливое детство в Новоспасском, в меру с музыкой, но, видимо, больше с живописью, увлечение разными науками в одном из лучших учебных заведений Европы… Но вскоре музыка становится любимым «занятием», по определению А. П. Керн. Именно, занятием, поскольку никогда она не была для Глинки средством заработка, стала скорее не делом, а страстью его жизни. Став Капельмейстером Придворной певческой капеллы, он с удовольствием занимается с певчими, ездит на Украину набирать голоса для капеллы, вслушивается в народные песни…

«Молодой человек небольшого роста, прекрасной наружности с выразительным взглядом весьма добрых, прекрасных темно-карих глаз» – таким его увидела Анна Петровна Керн. Таким, вероятно, его воспринимали и другие женщины. Судя по «Запискам» композитора, где бы он ни находился, с ним рядом обязательно оказывалась дама «приятной наружности». Почти каждый романс, многие инструментальные сочинения написаны под воздействием красоты и обаяния очередной знакомой. Откровенно чувственная, благоухающая музыка передает, по словам композитора, «впечатление» – эмоциональное состояние, возникающее под одновременным воздействием запахов, пейзажа, присутствия женщины. Однажды в Милане, в разговоре со своим другом Ф. Толстым Глинка воодушевленно описал красавицу-итальянку, у которой «и нега и страсть просвечивают в каждой жилке» и поспорил, что может передать это впечатление в музыке – так был создан романс «Венецианская ночь».

«Те, которые имели счастье знать Глинку в то время, никогда не забудут того обаятельного, очаровывающего впечатления, которое он производил на всех». Так вспоминает его В. П. Энгельгардт. На вечерах, которые так любил посещать композитор, можно было встретить Н. С. Голицына, А. С. Пушкина, А. А. Дельвига, В. Ф. Одоевского, К. П. Брюллова, Н. В. Кукольника и его окружение. Это и была атмосфера творческой богемы, где общение со «сливками» не только общества, но и русской культуры, скорее, взаимно обогащало творчество русских художников, чем превращало их в «праздных гуляк». Вот, только ночные посиделки у Кукольника, вероятно, были тяжелы для слабого с детства здоровья Михаила Ивановича.

Окруженный любовью и лаской большой и богатой семьи, он привык жить в оранжерейных условиях, в постоянном уходе и заботе о себе. «Я был ребенком кротким и добронравным, и только когда меня тревожили во время занятий, становился недотрогою (мимозою), что отчасти сохранилось и доныне» – пишет композитор в своих «Записках». Рассказывая о своей жизни, Глинка не всегда может точно вспомнить, сочинял ли он в тот или иной период. Зато подробнейшим образом описывает свои недомогания, точно зная, в каком месте и когда у него заболела, скажем, шея. Мнительный нытик? Отчасти. Даже его сестра, Людмила Ивановна Шестакова, которая боготворила брата, признает за ним эту черту характера.

Но «Мимоза» действительно жестоко страдал. А лечение того времени, подробнейшим образом описанное Глинкой, больше походило на изощренную пытку. Например, во время репетиций знаменитого «Патетического трио», которое Глинка играл вместе с артистами театра della Scala Tassistro, один из музыкантов воскликнул: «Ma questo si e disperazione!» («Да ведь это отчаяние!»). «И действительно, я был в отчаянии», – пишет Михаил Иванович. Врачи прописали ему такое лечение, от которого, как вспоминал композитор, «у меня члены немели, меня душило, я лишился аппетита, сна и впал в то жесточайшее отчаяние, которое выразил я в вышеупомянутом Трио». От своих болезней он бежал за границу. «Вреден север для него» – словами Поэта подшутила над Глинкой А. П. Керн. И хотя окружение оставалось примерно одно и тоже (тогда почти все путешествовали), по России он скучал и писал, что именно «тоска по отчизне навела меня постепенно на мысль писать по-русски». Как же вымотала болезнь Михаила Ивановича, что последние слова «отца русской музыки» на родине (умер он, как известно, в Берлине) были: «Когда бы мне никогда более этой гадкой страны не видать»!

В конце жизни Глинка хотел создать, по словам В. В. Стасова, «национальную гармонию к мелодиям нашей церкви». В Берлине, под руководством З. Дена стал изучать «церковные тоны» по книге Дж. Царлино Instituzioni harmoniche, «Хорошо темперированный клавир» И. С. Баха… Начав с рисования церквей и воспроизведения на тазах колокольного звона, он посвятил последние месяцы своего земного пребывания церковной музыке. Весьма набожный в детстве, Михаил Иванович сохранил веру на протяжении всей жизни, а перед своей кончиной истово молился на образок, подаренный матерью. Символично, что «основоположника русской музыкальной классики» отпевали в той же самой церкви, в которой отпевали «основоположника русского литературного языка». Анна Петровна Керн «на одном и том же месте плакала и молилась за упокой обоих!».

Для Глинки истинное творчество почти отождествляется с умением сказать что-то новое. Недаром он так увлекается музыкой реформатора К. В. Глюка, говорит, что «Берлиоз – музыкант гениальный… в его музыке я вижу истинную оригинальность, истинное творчество». Имея достаточно денег, чтобы ездить в Европу периодически, он оказался в курсе всех достижений музыкальной культуры Италии, Германии, Испании, Франции, познакомился с народным творчеством этих стран. Там будущий классик брал уроки у лучших европейских музыкантов, встречался со своими коллегами-композиторами.

Гектор Берлиоз («Прелесть, что за господин» – говорил о нем Михаил Иванович) пишет о счастливой профессиональной судьбе композитора в своей статье «Мишель Глинка»: «Он [Глинка] никогда не думал воздавать музыке поклонения корыстного: этому противились и наклонности его, далекие от всяких спекуляций и расчетов, и его общественное положение. Таким образом, молодой музыкант был в самом благоприятном положении для того, чтобы тщательно и всеми возможными средствами развить счастливые способности, которыми одарила его природа».

Ведь не просто «как из желудя» полилось из-под пера классика новое, русское. Приобретя необходимый для творчества профессионализм («Чувство зиждет – дает основную идею; форма – облекает идею в приличную, подходящую ризу»), Глинка вполне сознательно пишет именно русскую оперу, придумывает новые краски, приемы для любого своего сочинения. «По моему мнению, хорошо, чтобы каждая вещица, хоть маленькая, служила чем-нибудь в свою очередь для новых поворотов музыкального дела…». Своей страстью к «свежим» решениям, к новаторству он созвучен нашему времени. Так пожелаем же себе заново «услышать» Глинку и доброго здоровья его поистине живой музыке! Пьем за здравие… Глинки!

Анастасия Меерзон

Поделиться ссылкой: