Памяти Дмитрия Башкирова

№5 (1379), май 2021 года

Легенды не умирают, не исчезают, не уходят в небытие. Они продолжают свою жизнь, как бы обретая новое свечение. То же происходит и с людьми-легендами. Каждый поворот их судьбы привлекает пристальное внимание, рождая желание понять и познать глубинный смысл и этих поворотов, и всей их судьбы в целом. Дмитрий Башкиров – человек-легенда. В этом и загадка, и разгадка творчества этого уникального художника-романтика. Объяснять этот феномен – занятие столь же безнадежное, как и попытки растолковывать тайны яркого художественного явления.

Дмитрий Александрович Башкиров (1931–2021) прожил без малого 90 лет и 7 марта покинул наш бренный мир. Его яркая жизнь полна таких невероятных, крутых виражей, что порой диву даешься, как удавалось ему не только уцелеть как личность, но и сохранить оптимистичную веру в свою путеводную звезду.

У музыкальной колыбели Башкирова стояла знаменитый педагог Анастасия Давыдовна Вирсаладзе, ученица великой Анны Николаевны Есиповой. Рано проявившаяся необузданная романтичность поэтичного тбилисского юноши привлекла внимание Генриха Густавовича Нейгауза, посоветовавшего ему переехать в Москву. Однако А.Д. Вирсаладзе сочла необходимым направить своего питомца к другому корифею – Александру Борисовичу Гольденвейзеру, у которого, по ее мнению, Делик (как его ласково называли) должен был пройти школу «строгого стиля». Так Дмитрий Башкиров появился в Москве, в Консерватории, в классе А.Б. Гольденвейзера, под руководством которого окончил и Консерваторию, и аспирантуру (не утратив, впрочем, благорасположения Г.Г. Нейгауза).

1955 год принес Дмитрию Башкирову событие, ставшее существенной вехой в его судьбе. На Международном конкурсе имени Маргариты Лонг и Жака Тибо он становится обладателем Grand Prix, причем эта награда была присуждена молодому пианисту и вручена самой Маргаритой Лонг!

Тогда же он начинает педагогическую деятельность в Консерватории (вначале в качестве ассистента своего профессора) и «стартует» как концертирующий пианист, объездив впоследствии не только практически все большие и малые города СССР, но и многие страны ближнего и дальнего зарубежья. Он удостаивается престижной Международной премии имени Роберта Шумана. После одного из концертов в Carnegie Hall газета The New York Times озаглавила посвященную ему рецензию названием шумановской пьесы – Der Dichter spricht («Поэт говорит»).

Человек увлекающийся, он умел увлечь других: учеников, друзей, коллег. Более всего он ненавидел равнодушие, считая его синонимом предательства. Внутренний «категорический императив» не позволял ему кривить душой, что порой делало общение с ним «неудобным» для некоторых коллег, а особенно для разного уровня начальства. Он не примыкал ни к каким «партиям» и «группировкам», что явно не способствовало его «карьерному росту». Но не только друзья, но и недруги не могли не признавать магнетическую силу его таланта, заставлявшую волей-неволей воздавать ему должное.

И вдруг, будучи уже признанным профессором, народным артистом РСФСР, он трагически, формально, был «отставлен» на долгие годы от Московской консерватории, а Госконцерт наглухо «закрыл» его зарубежные гастроли… Но, спустя какое-то время, он становится одним из «отцов-основателей» Мадридской Высшей школы музыки Королевы Софии. К нему приходит всемирная педагогическая слава.

С 2001 года восстанавливается связь Д.А. Башкирова с Московской консерваторией. Ежегодные консерваторские мастер-классы привлекают студентов со всей России. Консерватория организует в 2006-м и 2011 годах грандиозные фестивали с участием его учеников. В 2011 году Дмитрий Башкиров был удостоен звания, которое считал высшим в музыкальном мире – Почетный профессор Московской консерватории (звание «почетного профессора» ему присудил еще целый ряд крупнейших музыкальных институтов и университетов).

О педагогике Дмитрия Башкирова наверняка будут написаны труды. Его ученики – состоявшиеся личности, весомо заявившие о себе в музыкальном мире. Они не похожи друг на друга, в чем, безусловно, заслуга их наставника. Многие из них, занявшие ведущее положение в самых престижных музыкальных учебных заведениях мира, несут «башкировскую» эстафету все новым поколениям музыкантов.

Как концертирующий пианист Дмитрий Башкиров одарил публику незабываемыми поэтическими интерпретациями сочинений Баха, Гайдна, Моцарта, Бетховена, Шуберта, Шопена, Листа, Шумана, Мендельсона, Брамса, Дебюсси, Равеля, Скрябина, Чайковского, Рахманинова, Прокофьева, Шостаковича, Щедрина, Галынина, Скорика… Многое, к счастью, сохранилось в записи. Ярчайшие страницы в историю камерно-ансамблевого искусства вписаны Дмитрием Башкировым в содружестве с Игорем Безродным и Михаилом Хомицером, в сотворчестве с Квартетом имени Бородина, с Натальей Шаховской, Карине Георгиан, Гидоном Кремером, Захаром Броном, Иваном Мозговенко…

В созвездии блистательных имен консерваторских артистов и педагогов, родившихся в десятилетие, условно окружающее 1931 год, звезда Дмитрия Башкирова безошибочно определяется своим неповторимым ярким свечением, служа непреходящим ориентиром в безбрежном море Музыки.

Слово Поэта не умирает, не «стирается», не остается в прошлом. Он не ушел, он продолжает жить в нашей благодарной памяти. Мы не вспоминаем, мы всегда помним…

Профессор А.З. Бондурянский

№5 (1379), май 2021 года

6 апреля 2021 года в фойе Большого зала состоялась презентация выставки Архива Московской консерватории, посвященной 110-летию со дня рождения выдающегося хорового дирижера, народного артиста СССР, заведующего кафедрой хорового дирижирования Московской консерватории профессора Клавдия Борисовича Птицы (1911–1983). Выставка приурочена к IV Международному Великопостному хоровому фестивалю.

Это уже вторая выставка Архива, посвященная Клавдию Борисовичу. Первая экспонировалась к 100-летию со дня рождения великого дирижера. Архив бережно хранит два личных дела музыканта, рассказывающих о годах учебы и работы в стенах родной Консерватории. На выставке представлен аттестат с отличием об окончании Московской консерватории с указанием дипломной работы – сцены «В Стрелецкой слободе» из оперы Мусоргского «Хованщина», в результате которого его имя занесено на мраморную доску отличия. Гости БЗК также могут ознакомиться с анкетой и автобиографией, написанными самим профессором К.Б. Птицей.

Всегда с особым трепетом мы читаем о судьбах музыкантов в военные годы. Из автобиографии Птицы мы узнаем, как складывалась его судьба: «В начале Великой Отечественной войны дважды записывался в народное ополчение, однако не был принят по состоянию здоровья. С Московской филармонией был эвакуирован (эвакуационное удостоверение № 5596). Местом назначения избрал г. Рязань, где находились мои родственники. В связи с приближением фронта к Рязани, эвакуировался в г. Киров, оттуда возвратился вскоре в Рязань, после разгрома немцев под Москвой. В эвакуации работал на военном номерном заводе (был премирован) и был преподавателем музыкального училища. В январе 1943 по правительственной телеграмме за подписью Росискусства возвратился в Москву, где приступил к работе в качестве хормейстера Государственного хора русской песни и преподавателем консерватории».

«Кроме документов, хранящихся в Архиве Консерватории – рассказывает А. Цимбалистенко, – нам хотелось дополнить выставку свидетельствами каких-либо ярких личных моментов из жизни мастера, но до последнего времени в консерваторских кругах считалось, что фотоархив великого хормейстера утерян. После тщательного поиска сотрудники Архива обнаружили кладезь фотодокументов Клавдия Борисовича на его родине, в маленьком городке Пронске Рязанской области, а также в самой Рязани. Сотрудники Рязанской областной филармонии и Пронской центральной библиотеки предоставили нам фотоматериалы, часть из которых они получили от племянника Птицы – М.С. Чимирева. На них можно увидеть как живые моменты простой деревенской жизни Клавдия Птицы, так и материалы, связанные с работой и творчеством – выступления с хором в различных залах, встречи с выдающимися музыкантами и деятелями культуры: И. Козловским, А. Свешниковым, Е. Светлановым, М. Плисецкой, И. Архиповой…».

По приглашению Архива на открытие выставки приехали представители Рязани: зам. директора Рязанской филармонии Е. Феколкина и специалист по работе со СМИ Министерства культуры Рязанской области Е. Породина, которые передали приветственный адрес ректору Консерватории А.С. Соколову от министра культуры Рязанской области В. Попова.

С большим интересом присутствующие восприняли эмоциональные выступления профессоров кафедры хорового дирижирования, учеников и последователей К.Б. Птицы. 

Профессор Л.З. Конторович поздравил всех присутствующих с открытием выставки и отметил важность этого события для увековечивания памяти о любимом учителе. Значение творчества Клавдия Борисовича для становления русской хоровой дирижерской школы трудно переоценить. Три десятилетия он руководил Академическим большим хором Всесоюзного радио, который сотрудничал с такими выдающимися дирижерами, как С. Самосуд, А. Гаук, Е. Светланов, Г. Рождественский… Сергей Прокофьев и Дмитрий Шостакович неоднократно отдавали ему свои хоровые сочинения для первого исполнения. В частности, такое грандиозное полотно, как кантата «Александр Невский» Прокофьева была впервые исполнена хором Радиокомитета. А когда в Москву с гастрольным туром приехал известный французский дирижер Шарль Мюнш, то именно Клавдий Борисович со своим хором подготовил исполнение драматической легенды «Осуждение Фауста» Гектора Берлиоза.

Профессор С.С. Калинин в своем выступлении рассказал, что в 1923 году в Московскую консерваторию пришли профессора из легендарного Синодального училища – непревзойденные мастера хорового дела. Несмотря на трудности довоенного и военного времени, они сумели воспитать целую плеяду выдающихся музыкантов-хоровиков, среди которых имя Клавдия Птицы сияет особым неповторимым светом. Птица не только исполнил невероятное количество шедевров отечественной и зарубежной классики, но и написал ряд работ в области истории и теории хорового искусства. Например, «Мастера хорового искусства в Московской консерватории», куда вошли воспоминания о таких великих музыкантах, как Н. Данилин, А. Никольский, П. Чесноков, А. Свешников. А его диссертация, а позднее и книга с одноименным названием «Очерки по технике дирижирования хором» – первое отечественное издание, посвященное раскрытию тайн дирижерской техники. Сейчас она готовится к третьему переизданию. «Необходимо помнить, кто заложил тот фундамент, на котором впоследствии был построен храм хоровой музыки в России», – завершил свое выступление Станислав Семенович.

Профессор А.В. Соловьёв со своей стороны добавил: «Хор радио, который сегодня возглавляет народный артист РФ Лев Конторович, продолжает замечательные традиции, заложенные Клавдием Птицей. В непростые 1990-е была издана его книга «О музыке и музыкантах», сейчас этот уникальный труд готовится к переизданию. Также осталась переписка между К. Птицей и Б. Тевлиным, которая ждет своего часа для публикации. Многие его ученики блестяще преподают дирижерские дисциплины в училищах и вузах страны и за рубежом. Мы все на кафедре хорового дирижирования свято чтим традиции, которые заложил Клавдий Борисович и продолжаем его великое дело. Светлая память нашему дорогому учителю!»

Творческий метод дирижирования К.Б. Птицы был поистине неповторимым. «Весь организм должен ощущать музыку, но больше всего – кисть и «поющие» пальцы», – говорил маэстро. Его современники ходили к нему на репетиции и на концерты не только послушать отточенное и тонкое звучание хора, но и полюбоваться его необыкновенными руками. Как ярко и поэтично сказал о нем дирижер С. Самосуд: «Высокий и стройный, он словно обнимал многоголосый хор своими поющими руками-крыльями».

Наша выставка, уверены, напомнит многочисленным посетителям концертов в Большом зале Консерватории о деятельности потрясающего музыканта и педагога, а кому-то и впервые представит великого Клавдия Птицу, побудив поближе познакомиться с его судьбой и творческим наследием.

Раиса Трушкова, заведующая Архивом МГК

Андрей Цымбалистенко, зам. зав. Архивом МГК

№ 4 (1378), апрель 2021 года

Композитор Александр Владимирович Чайковский в феврале текущего года отпраздновал свой 75-летний юбилей. К столь значительной дате известный музыкант пришел «во всеоружии», имея в послужном списке огромное количество свершений. Профессор и многолетний заведующий кафедрой сочинения Московской консерватории, почетный Президент союза композиторов РФ, художественный руководитель Московской филармонии, активный участник многих художественно-музыкальных событий страны, в прошлом – ректор Санкт-Петербургской консерватории (2005–2008) и советник по репертуару Мариинского театра, он и его композиторский вклад в современную музыку остается заметным и значимым. От имени наших многочисленных читателей поздравляя народного артиста РФ, профессора А.В. Чайковского с юбилеем, желая ему крепкого здоровья, жизненных и творческих сил, энергии и вдохновения, наш корреспондент побеседовала с юбиляром и представил эту беседу вниманию читателей:

– Александр Владимирович, Вы занимаетесь многими вещами: сочиняете музыку, преподаете, заведуете кафедрой, руководите Филармонией, занимаетесь общественной деятельностью… Как Вам удается все совмещать?

– Я не думаю, что удается совмещать. Иногда удается, но чаще всего – нет. Общественная работа не настолько большая и не отнимает много времени. В приоритете у меня, конечно, сочинение. В Консерватории я стараюсь как можно лучше заниматься, и помогает мне в этом мой замечательный ассистент Кузьма Бодров. Что касается Филармонии, я не один руководитель. Есть главный руководитель – генеральный директор, а я – больше советник, такие сейчас у меня функции. Поэтому пока мне удается все совмещать, иногда это даже помогает. Когда ты переключаешься на что-то, а потом возвращаешься к прежним проблемам, немного отойдя от них, то они легче решаются. И в первую очередь это работает в сочинении.

– Над чем Вы работаете сейчас и какие ближайшие творческие планы?

‑ Сейчас у меня есть заказ на фортепианный концерт и на Симфонию №8. Недавно мне предложили написать сочинение к празднованию юбилея Александра Невского. На следующий год надо писать оперу по заказу Чебоксарского музыкального театра и сказку для Музыкального театра Сац.

– Как Вы выбираете сюжеты для своих музыкально-сценических произведений?

– Это заказы сочинений на определенный сюжет. Чувашский театр попросил написать оперу, посвященную историческому моменту: в 1941 году все население Чувашии было выведено на постройки сурского рубежа. На случай, если Гитлер возьмет Москву, чтобы не пустить его на Урал. Построили огромные укрепления. Это было очень трудно. Руководство Чувашии заказало мне оперу на этот сюжет, чтобы такой исторический факт отразить у себя в республике. Очень любопытная история и мне нравятся такие малоизвестные вещи. Должна получиться документальная опера.

– Вы часто обращаетесь в своем творчестве к историческим событиям. А вот одно из последних Ваших сочинений – Карантинная симфония – посвящено последним событиям мирового масштаба. Как Вы думаете, насколько важно композитору быстро реагировать на происходящее здесь и сейчас?

– Знаете, у композитора не стоит задача быстро реагировать. У меня так получилось достаточно случайно. Но то, что мы пережили и переживаем сейчас – это небывалое, страшное явление для нашего поколения. Учитывая, что я и сам переболел очень тяжело, и у меня, как и у всех, очень много знакомых болело… На меня это подействовало. Такая вещь так просто не проходит!

– У Вас есть опыт работы в кино. Вы бы хотели продолжить писать музыку к фильмам? Если да, то с какими режиссерами Вы хотели бы поработать?

– Я уже давно не пишу музыку к фильмам, и сейчас нет желания снова этим заниматься. Мне уже хочется быть абсолютно свободным. В настоящее время я не понимаю с кем можно работать в кино. Не говорю, что у нас нет хороших режиссеров, они есть. Но отношение к музыке у меня часто вызывает вопросы. Поэтому этой темы для меня просто не существует.

– Вы считаете, что музыка в кино уходит на второй план?

– Я считаю, что уже ушла. В наши дни еще живы такие «монстры» киномузыки как Максим Дунаевский, Алексей Рыбников – композиторы, которые не востребованы последние 10–15 лет, а ведь их музыка к фильмам до сих пор любима! Однако сейчас в кино их не приглашают, и, согласитесь, это казус! Я не понимаю нашу киноиндустрию – что им мешает? И нахожу только один ответ для себя: большие композиторы за копейки трудиться не будут, с ними надо серьезно работать, зная законы музыки в кино. А если ты сам это плохо знаешь или ни в чем не уверен, то ты приглашаешь каких-то мальчиков, которые на компьютере подбирают что тебе надо! Я представляю это так. Конечно, у нас есть немного фильмов с интересной музыкой: Кузьма Бодров написал музыку к «Собибору», Юрий Потеенко пишет прекрасную музыку. Есть замечательные композиторы, но их мало. Особенно это касается телесериалов: иногда я слушаю, какая там музыка – у меня волосы дыбом встают! И сейчас у меня нет никакого желания работать в кино. И без этого у меня много предложений.

– А над какими проектами в кинематографе Вам было интересно работать?

– Я с большим удовольствием работал над музыкой к фильму «Мусорщик» режиссера Г. Шенгелия (2001), очень интересным был мультфильм «Носки большого города»… Была любопытная работа, которая продолжалась несколько лет, – «Антология русского кино» режиссера Марины Киреевой. Но она, к сожалению, не может выйти в широкий прокат из-за того, что там не решен вопрос авторских прав некоторых отрывков зарубежных картин, и сейчас существует лишь как учебный материал для студентов. Мне было очень интересно, потому что я писал музыку к эпизодам известных фильмов, где уже была музыка, а мне надо было сочинить другую: на этом примере режиссер хотела показать, как музыка может менять настроение. Выяснилось, что с новым музыкальным вариантом полностью изменяется философия данного кадра. Если еще вспоминать, то была для меня замечательная работа над спектаклем «Последнее свидание» режиссера Иона Унгуряну. Потом из этого сделали телефильм, о чем я даже не знал.

Если говорить о кино, то у меня много было и разочарований. Потому что часто сталкивался с тем, что я написал какой-то удачный номер, а он не идет, или его порезали. И это раздражало.

– Как Вы думаете, к какому композиторскому направлению Вы могли бы себя отнести? И есть ли эти градации в современной музыке?

– Это сложный вопрос. Я не знаю. Я никогда не относил себя ни к какому направлению, потому что всегда хотел писать в разных стилях и жанрах. Конечно, некоторые композиторы в молодости выбирают определенную манеру письма, которая им ближе, больше нравится, в которой они увереннее себя чувствуют. И потом до конца жизни работают в одном стиле. А кто-то, наоборот, меняет стиль.

Мне кажется, что все-таки композитор должен пробовать разное, и уметь писать в абсолютно разных манерах письма. В этом отношении я смотрю с опаской на то, что многие студенты, продвинутые в авангарде, не могут написать песенку. Это ненормально. Мне кажется, подавляющее большинство крупных композиторов достаточно часто меняет манеру письма. А про себя я не знаю, как ответить на Ваш вопрос.

– А своим студентам что Вы советуете? Помогаете ли Вы им сделать выбор, определиться со стилем?

– Манеру письма я им не выбираю. Каждый лично для себя сам должен решить этот вопрос. В любом музыкальном стиле я показываю им, как можно избежать ошибок, где они не практичны, где это не исполнимо, или будет звучать не так, как они задумали – это для них важно. А сама манера – это как Бог на душу положит. Педагог не должен давить. В то же время, я стараюсь, чтобы они больше пробовали себя в разных жанрах, сочиняли для различных инструментов, ансамблей.

– В педагогической деятельности Вы используете какие-нибудь методы Вашего учителя Тихона Николаевича Хренникова?

– Да, я использую его методику. Он давал нам достаточную свободу в сочинении. Более того, с его стороны никогда не было никакого давления. И даже если ему какой-то стиль не нравился, он все равно советовал пробовать. Например, мы должны были уметь писать додекафонию. Он даже устраивал конкурс внутри класса: давал нам стихи и все должны были написать песню. И это было нелегко, потому что выяснялось, что не все знают, как подступиться к такой работе, с чего начать. Я считаю, что в этом он был абсолютно прав; я тоже стараюсь не давить, но при этом показывать важные технологические вещи, которые они пока не знают.

Сейчас есть другая проблема: большинство студентов пишет музыку на компьютерах, использует «медийное» звучание. Зачастую это их сбивает, потому что они думают, что так будет звучать и в живом исполнении, а это очень часто бывает совсем не так. И важно научить их относиться к компьютеру с определенной осмотрительностью.

– Интересно, кто-то из Ваших студентов приносил Вам авангардные сочинения, перформансы? Как Вы относитесь к таким экспериментам?

– Приносили, конечно. Я нормально к этому отношусь. Но я прошу об одном, чтобы новые приемы работали на музыкальный образ. Если вы делаете перформанс или авангард, то надо заставить меня поверить в то, что в данный момент это оправдано именно этим приемом, а не просто показать набор приемов, которыми вы владеете. Когда чувствую, что студент попал в музыкальный образ, тогда это здорово! Иногда приходится придумывать приемы, чтобы лучше передать идею произведения. Всегда надо найти какой-то смысл. Ты придумал какой-то прием, тогда придумай под этот прием какой-то смысл. Иначе очень быстро становится скучно.

– Вы закончили Консерваторию еще и по специальности фортепиано в классе Г.Г. Нейгауза и Л.Н. Наумова, и до сих пор выступаете в качестве пианиста – исполнителя собственных сочинений. Планируете в ближайшее время выступить?

– Недавно по просьбе Санкт-Петербургской консерватории я написал «Каприччио четырех» для фортепиано, двух виолончелей и скрипки – небольшую пьесу для ректоров Консерватории: трех бывших и одного действующего. В октябре прошлого года в Санкт-Петербурге мы впервые исполнили это произведение, я играл на рояле. Сейчас я все меньше и меньше играю, очень редко выхожу на сцену.

– Есть ли у Вас какое-нибудь хобби, увлечение, не связанное с музыкой?

– Я вот машинки собираю с детства. Очень люблю это дело. У меня очень большая коллекция машинок – уже несколько тысяч, люблю их перебирать. Еще есть железная дорога, иногда я ее раскладываю.

– Откуда у Вас появилась страсть к машинкам? Как долго Вы их коллекционируете?

– Очень давно. Когда-то в Москве на станции метро Арбатская была выставка английских игрушек, на которой были представлены маленькие машинки — точные копии моделей. Тогда у нас такого не было и мне ужасно захотелось их иметь у себя. Позже с этой выставки продавались отдельные модельки, и мне подарили 3-4 машинки. С тех пор я загорелся идеей их собирать. Эта страсть у меня не прошла и когда я уже сам начал ездить. Я большие деньги тратил на это дело.

– А в какие-нибудь игры играете?

– Шахматы люблю. Отец рано научил меня играть в шахматы, и я пристрастился. Это ужасно азартная игра, в которую можно играть часами. Иногда мы с Борей Березовским и еще несколько человек устраиваем такие «побоища». А.А. Кобляков блестяще играет, он кандидат в мастера, выиграть у него хотя бы одну партию из десяти – мы уже считаем большой победой! Но самое главное, что это дико тебя освобождает, ты этим очень увлечен.

А еще со школьной поры я вместе с моим другом, композитором Васей Лобановым, играл в настольный хоккей. Я, В. Лобанов, А. Гаврилов, Л. Торадзе – мы были сильнейшими игроками в Москве, даже устраивали ночные турниры по 8 часов без перерыва. Потом, уже в начале 2000-х, состоялся открытый чемпионат Петербурга по настольному хоккею, так я без тренировки на новой площадке занял 6-е место! Я был очень горд…

– Александр Владимирович, не так давно, 1 марта, в зале им. П.И. Чайковского прошел Ваш авторский концерт, на котором прозвучали Ваши новые сочинения, созданные за время весенней пандемии. В одном из последних интервью Вы говорили, что изоляция способствовала творчеству – Вы успели многое написать за время карантина. Сейчас все постепенно переходит в оффлайн. Легко ли Вам возвращаться в очный формат, как Вы перестраиваетесь обратно?

– Сейчас становится хуже, с ноября я нахожусь в постоянном цейтноте. Тогда я еще написал мюзикл для фестиваля Башмета (музыкальный спектакль «Свидание в Москве» – Примеч. Н.Р.), который проходил в Москве, потом в Сочи. С февраля начались очные занятия в Консерватории, а у меня все равно еще очень много планов. На карантине мне было лучше. Сейчас у меня начинается сложный период, и карантин я вспоминаю как сказку. Давно у меня не было столь плодотворного периода. Мне бы еще два года в таком режиме – просто мечта!

Беседовала Наталия Рыжкова, редактор газет МГК

№ 4 (1378), апрель 2021 года

7 апреля 2021 года исполнилось 120 лет со дня открытия Большого зала Московской консерватории! В честь этого события на прославленной сцене прошел цикл из трех юбилейных концертов. Его открыл Симфонический оркестр Московской консерватории под управлением народного артиста России, профессора Валерия Полянского. Прозвучали сочинения Чайковского: Первый фортепианный концерт, солист – заслуженный артист России, профессор Андрей Писарев и Четвертая симфония. На следующий день состоялся концерт воспитанников Московской консерватории – заслуженной артистки России Екатерины Мечетиной и лауреата Премии Президента РФ Владислава Лаврика, выступившего в качестве художественного руководителя и главного дирижера Тульского филармонического симфонического оркестра. Прозвучали Концерт № 20 для фортепиано с оркестром Моцарта и Пятая симфония Бетховена, причем концерт исполнялся с каденциями В.И. Сафонова. Завершил юбилейный цикл в честь Большого зала фортепианный вечер мэтра отечественного пианизма, народного артиста России, профессора Михаила Воскресенского с программой из сочинений Шуберта, Равеля, Шопена и Шумана.

В фойе Большого зала одновременно открылась фотовыставка, посвященная истории прославленного зала. Она оживила прошедшие годы именами и лицами великих музыкантов, напомнила пережитое. С этой же целью в дни юбилея мы побеседовали с уникальным человеком, который посвятил служению Большому залу без малого 70 лет, в настоящий момент – советником ректора МГК Владимиром Емельяновичем Захаровым.

– Владимир Емельянович, бóльшая часть Вашей жизни связана с Большим залом Московской консерватории. Как Вам видится наш великий зал на дистанции времени?

– По концертам Большого зала Консерватории можно написать летопись музыкальной жизни Москвы XX века. Я имею в виду классическую музыку. Большой зал был создан на волне развития русской музыкальной культуры в конце XIX века. Тогда все симфонические концерты в Москве проходили в Дворянском собрании (ныне – Колонный зал Дома Союзов). Но, учитывая всплеск развития музыкальной культуры, Дворянское собрание уже не удовлетворяло требования любителей музыки. Тогда Василий Ильич Сафонов, в то время директор Консерватории, при содействии меценатов, инициировал строительство Большого зала, которое началось в 1895-м и закончилось в 1901-м.

С самого начала Большой зал стал центром притяжения любителей высокой музыкальной культуры – храмом классической музыки на фоне всей музыкальной жизни Москвы. Активная работа продолжалась вплоть до Первой мировой войны, когда залу пришлось прервать свои основные задачи и стать госпиталем. После войны в Большом зале Консерватории периодически проводились концерты, но в основном он функционировал как кинотеатр: в его помещении располагался кинотеатр «Колос».

Ренессанс концертной жизни начался в начале 1930-х годов – с побед наших музыкантов на Международных конкурсах. Тогда появилась целая плеяда молодых исполнителей: Э. Гилельс, потом Б. Гольдштейн, М. Фихтенгольц, В. Мержанов и еще масса молодых музыкантов, занимавших на конкурсах призовые места.

Во время Великой Отечественной войны, конечно, возникла пауза в активной работе Большого зала, которая после войны вновь возобновилась. И действительно, начиная с послевоенных лет Большой зал стал истинным Храмом музыки: не просто концертной площадкой, а местом, где сосредоточилась вся музыкально-духовная жизнь столицы.

– Как началась Ваша работа в Большом зале?

– В первый раз я оказался в Большом зале примерно в 1944–1945 годах: мой друг пригласил меня на концерт, на котором исполнялась Седьмая симфония Шостаковича. Через два года, я был на концерте оркестра Всесоюзного радиокомитета (ВРК), где солировала народная артистка РСФСР Надежда Казанцева. Была легкая программа – Иоганн Штраус. В 1951-м, после демобилизации, я должен был встать на учет в райкоме, и там мне предложили попробовать себя на работе в Московской филармонии в должности администратора. Я поступил в распоряжение директора Большого зала Ефима Борисовича Галантера, известного импресарио, у которого в свое время работал помощником знаменитый Cол Юрэк. Так началась моя работа в БЗК, и много позднее (в 1981 году) я сам стал директором Большого зала.

– Расскажите, пожалуйста, о том времени.

–Я оказался в совершенно фантастическом мире! В кабинет к Галантеру, например, могли неожиданно зайти Утесов, Райкин, Лиля Брик… При том идеологическом прессе, который тогда существовал в нашей стране, поход в Большой зал Консерватории после занятий в институтах марксизма-ленинизма, после партийных собраний и т. п. был некой отдушиной.

– И какова была репертуарная политика в 1950–1960-е годы?

– Репертуар Большого зала включал только сочинения композиторов-классиков, писавших для традиционных академических составов. На сцену БЗК не выходили народные коллективы, ансамбли джазовой или эстрадной музыки. Исключением можно считать обязательство проводить общедоступные праздничные концерты, а также елки для детей во время новогодних каникул – в 1950-е годы в Москве было только три зала: Колонный зал, зал им. П.И. Чайковского и мы. Но уже с начала 1960-х, когда повсеместно стали возникать киноконцертные залы, построили Кремлевский дворец съездов, у нас все это прекратилось – в Большом зале стали проводиться только те концерты, которые соответствовали его статусу. Причем были программы, которые заведомо обеспечивали аншлаг в зале, даже независимо от исполнителей: органная программа из сочинений И.С. Баха или, например, четыре фортепианные сонаты Бетховена – «Патетическая», «Лунная», «Аппассионата» и «Аврора».

– Как строились концертные программы? Должна ли была исполняться исключительно политически ангажированная музыка?

– Конечно, идеологический пресс довлел над культурой, но нам повезло, поскольку почти всех тогдашних руководителей классическая музыка не интересовала вообще. Тем не менее, иногда доходило и до абсурда: концертная программа должна была содержать такое-то количество западной музыки, такое-то количество русской музыки и такое-то количество музыки современных советских композиторов – приходилось заниматься арифметикой. И пропорции обязательно должны были быть в пользу советской и русской музыки.

Помнится, много волнений было во время выступлений Марии Юдиной. Она могла без предупреждения начать декламировать стихи Пастернака между исполнением произведений.

Или вот другой пример. Немногие знают, что знаменитый концерт, посвященный 50-летию Московской филармонии, в котором был заявлен Тройной концерт Бетховена в исполнении Святослава Рихтера, Давида Ойстраха и Мстислава Ростроповича, мог бы не состояться. Это было время гонений на Солженицына. Ростропович накануне концерта возвращался с гастролей, на границе его машину задержали и разобрали до винтиков… Видимо, искали запрещенную литературу. Ростропович был в ужасном эмоциональном и физическом состоянии и признался, что если бы не глубокое уважение к партнерам по сцене, он не смог бы выступить в этот вечер.

Негативное отношение к религии со стороны властей тоже диктовало свои условия: можно было спокойно исполнять католическую и протестантскую религиозную музыку, но все, что касалось православной, – тут было табу. Доходило до того, что первые «нарушители» этого табу (в 1970-х) – И.С. Козловский или А.А. Юрлов со своей Капеллой – исполняли произведения, а их названия не объявляли. Просто: «Рахманинов. Сочинение номер такое-то» или «Рахманинов. Ария из Сочинения номер такой-то». В общем, полный абсурд!

Но, несмотря на все эти казусы, интерес к Большому залу у московской публики был громадный. Это и понятно, ведь в 1950–1960-е годы здесь была такая концентрация известных исполнителей, в том числе из профессуры Консерватории!

– А кого Вы можете назвать среди игравшей тогда профессуры?

– Оборин, Ойстрах, Зак… Я застал нескольких выдающихся профессоров, работавших еще с дореволюционного времени, которые своими выступлениями внесли существенную лепту в дух Большого зала Консерватории – это Генрих Густавович Нейгауз, Александр Борисович Гольденвейзер, Александр Фёдорович Гедике, Ксения Александровна Эрдели…

– Начало Вашей работы в Большом зале Консерватории пришлось, получается, на время падения железного занавеса. Расскажите, пожалуйста, о влиянии этого события на концертную жизнь в Большом зале?

– В 1954–1955-х годах в Советский союз хлынуло огромное количество иностранных исполнителей, большинство из которых – выходцы из России: Стоковский, Стерн, позже Стравинский… Их приезд, конечно, не мог не повлиять на концертную жизнь.

Состоялись первые в СССР выступления Лондонского филармонического оркестра, Лейпцигского Гевандхауз-оркестра, Филадельфийского симфонического оркестра, Бостонского симфонического оркестра. В 1957 году в БЗК выступил выдающийся пианист Глен Гульд. В 1959 году прошли первые гастроли в СССР виолончелиста Пабло Казальса.

Нельзя не упомянуть и грандиозные премьеры, которые состоялись на сцене БЗК: Одиннадцатая и Четвертая симфонии Шостаковича, первое исполнение в СССР «Военного реквиема» Бриттена, «Жанны д’Арк» Онеггера и многое другое. Все это были исключительные события в музыкальной жизни не только Москвы, но и всей страны, они вызывали огромный интерес у публики.

Во многом под влиянием выступлений зарубежных артистов, рождались новые коллективы. Так, после приезда Камерного оркестра Штутгарта Рудольф Баршай создал Московский камерный оркестр, приобретший в скором времени мировую известность. А после приезда ряда иностранных хоров Владимир Минин организовал Московский камерный хор. И, что немаловажно, после создания этих камерных коллективов традиция пошла по всему Советскому Союзу – было создано множество камерных хоров и оркестров по всей стране.

Большой зал в дни концертов приезжих исполнителей был на осадном положении: двор был оцеплен милицией, студенты устраивали «прорывы» через контроль, даже забирались на крышу. Такой был интерес к этим концертам.

– Может быть в Вашей памяти остался какой-то незабываемый концерт?

– Трудно выделить какой-то один вечер. Конечно, были концерты, которые навсегда остались в памяти. Например, выступление на сцене Большого зала Симфонического оркестра Ленинградской филармонии под управлением Евгения Мравинского. Во время исполнения Пятой симфонии Шостаковича в зале выключился свет – произошла городская авария. Свет зажегся только в финале симфонии. Но оркестр не остановился! Таких аплодисментов, какими наградила музыкантов публика, я в Большом зале не припомню.

– Проходили ли в Большом зале концерты студенческих коллективов?

–Конечно! Был организован «Общедоступный абонемент» Симфонического оркестра студентов Консерватории по символическим расценкам. С оркестром выступали выдающиеся дирижеры и солисты: Г. Рождественский, М. Тэриан, Я. Зак, Я. Флиер, Л. Оборин и многие другие. Тэриан создал Камерный оркестр Московской консерватории, который объездил с гастролями почти всю Латинскую Америку и обрел мировое признание. Кстати, сам Михаил Никитович был человеком с большим чувством юмора: ни одна встреча с ним не обходилась без нового анекдота!

– Что Вы можете рассказать о ведущих Большого зала?

– Было много ведущих. Я помню Татьяну Боброву – это была знаковая фигура, именно она рекомендовала в качестве ведущей Анну Чехову, которая стала «лицом Большого зала». Уникальность Чеховой была в том, что она была не просто ведущей, она вникала во все детали концертного процесса, и была «ходячей энциклопедией». Очень трепетно относилась к исполнителям, и они отвечали ей взаимностью.

– Как Вам видится будущее Большого зала?

– В Большом зале Московской консерватории всегда существовала теплая и дружеская атмосфера, сохранившаяся по сей день. Эту особую ауру создают и артисты, которые выступают на сцене Большого зала, и преданные любители высокого музыкального искусства, наши постоянные слушатели. Я верю, что легендарная история Большого зала будет продолжена новыми артистическими именами, что зал всегда будет наполнен звуками великой музыки!

Беседовала Е.В. Ферапонтова, кандидат искусствоведения, руководитель Дирекции концертных программ БЗК

№2 (1376), февраль 2021 года

К 120-летию А.В. Мосолова (1900–1973) 8 февраля в Рахманиновском зале прошел монографический концерт в исполнении ансамбля «Студия новой музыки» под управлением Игоря Дронова (художественный руководитель – Владимир Тарнопольский) и Камерного хора под руководством Александра Соловьёва. В отличие от многих программ «Студии», посвященных эпохе раннего русского авангарда, в основу легло сопоставление двух стилей одного композитора: известного и неизвестного.

И того, и другого когда-то хорошо знали современники: одни – музыкального конструктивиста и революционера, другие – автора добротно сделанных академических опусов. Поэтому в программу концерта наряду с авангардными сочинениями 1920-х – «Завод. Музыка машин», «Тракторная колонна въезжает в колхозную деревню», Струнный квартет №1, вокальными циклами «Газетные объявления» и «Детские сценки», Сонатой №4 и фортепианными миниатюрами – вошли сочинения для хора a cappella позднего периода: хоры на слова русских поэтов А. Прокофьева, С. Есенина, «Туркменская колыбельная песня».

В советские годы хоровые сочинения Мосолова звучали часто, многие входили в репертуар Северного русского хора, возглавляемого супругой композитора Н.К. Мешко. Сейчас эта музыка, кажущаяся надгробной плитой официозного творчества, справедливо забыта. Во вступительном слове В. Тарнопольский подчеркнул, что идея концерта – показать контраст двух художественных миров, обнаруживающий глубину трагедии художника.

Выпускник Московской консерватории Мосолов разительно отличается от своих коллег уже со студенческой скамьи – в нем резонирует грохот строек двадцатых и надвигающейся индустриализации тридцатых. Он слышит, какой должна быть музыка и выдает ее на-гора: сонаты, концерты, симфонии, романсы – боится, как он сам говорит, «не успеть». Страна превращается в огромный цех, наполненный гулом машин, и Мосолов лишь фиксирует его новые ритмы, формы, движения. Никто не может сравниться с ним в искусстве преобразовывать шум машин в музыкальные звуки, ритмические процессы в синтаксические блоки – строительные элементы его музыкальных конструкций. Он воспринимает конструктивизм как универсальный стиль, наиболее точно отвечающий духу времени, и последовательно разрабатывает его в музыке.

В 1924 году создается Ассоциация современной музыки. Через ассоциацию налаживаются контакты с западными коллегами – Шёнбергом, Веберном, Бергом, Кшенеком, Хиндемитом. В этом же году австрийское правительство одним из первых в Европе устанавливает дипломатическое сотрудничество с СССР, а венское издательство Universal Edition – долгосрочное сотрудничество с советскими композиторами, чьи сочинения вызывают большой интерес на Западе.

Среди советских композиторов в 1920-е Мосолов – один из самых известных за рубежом, прежде всего, благодаря симфонической картине «Завод. Музыка машин». Для ее исполнения Universal Edition не успевает расписывать партии, которые нужны Г. Шерхену, Л. Стоковскому, А. Тосканини… В 1927 году на фестивале во Франкфурте-на-Майне в исполнении Колиш-квартета теплый прием находит его Струнный квартет №1. Для фестиваля в Баден-Бадене в 1928 году (продолжающего традицию Донауэшингенских дней камерной музыки) Мосолов пишет камерную оперу «Герой», в последний момент снятую с исполнения из-за поздно предоставленного нотного материала.

Такой известности советскому деятелю искусства простить не могли. На родине в конце 1920-х начинается травля композитора со стороны членов РАПМ. По отработанным схемам публикуются редакционные статьи в прессе, после чего его произведения перестают издаваться и исполняться. Оказавшись не только в изоляции, но и без средств к существованию, в отчаянии Мосолов пишет знаменитое письмо Сталину, сетуя на то, что если у него и были идейные ошибки, то РАПМ не сделал ни одной попытки ему помочь. Находясь в 1930-е в похожей ситуации, Шостакович закрывается щитом классической симфонии, Мосолов же в качестве оборонительного средства прибегает к народной песне, записывая и обрабатывая фольклор народов СССР.

Путь Мосолова достоин сюжета фильма или романа, где один из самых страшных эпизодов связан с системой ГУЛАГ. Материалы «Из неопубликованных архивов А.В. Мосолова», подготовленные к печати ведущим исследователем его творчества, профессором И.А. Барсовой («Музыкальная академия», 1989 №7) содержат удивительный факт из его жизни. В 1934 году для создания музыки к фильму «Заключенные» он был на 16 дней командирован в рабочий поселок Медвежья Гора, чтобы понаблюдать за жизнью в исправительно-трудовом лагере. Фильм должен был показать советским гражданам, как труд «перековывает» человека. В итоге создателей обвинили в излишней натуралистичности, передали сценарий другой съемочной группе и фильм вышел на экраны с музыкой Ю. Шапорина.

Работа над фильмом оказалась пророческой: в 1937-м Мосолова посадили по 58-й, политической, статье. Письмо Глиэра и Мясковского, написанное в его защиту, помогло ему вскоре выйти. Но и десяти месяцев хватило для того, чтобы на волю вышел абсолютно сломленный, «перекованный» системой человек, отныне и до конца жизни сочиняющий музыку в стиле советского классицизма.

Для истории музыки судьба Мосолова особо трагична: среди всех советских композиторов в середине 1920-х Прокофьев называл его в тройке лучших, наряду с Шостаковичем и Поповым. Мы не знаем, как раскрылся бы его талант, останься он на свободе. Но мы не знаем даже тех сочинений, которые Мосолов «успел» написать: что-то из них утрачено, что-то до сих пор не исполнено.

В 1980-е ранний русский авангард начал возвращаться на концертную сцену, но до сих пор многие партитуры не найдены, сочинения не изданы. Возникновение в Московской консерватории Центра современной музыки (1993) во многом было связано с идеей возрождения огромного, забытого пласта отечественной музыкальной культуры, интерес к которому во всем мире заметно растет. Так, прозвучавшее в концерте сочинение «Тракторная колонна въезжает в колхозную деревню», до недавнего времени не упоминавшееся исследователями, в последние годы было неоднократно исполнено в Германии и России.

Сочинения Мосолова и других представителей раннего русского авангарда «Студия новой музыки» включает почти во все свои гастрольные выступления. С программами русского авангарда оркестр выступал на самых крупных площадках мира – в Берлинской филармонии и Концертхаусе, в Парижском Cite de la Musique, в Оксфордском и Гарвардском университетах и многих других.

Центр современной музыки регулярно проводит в Москве тематические проекты, посвященные раннему авангарду. Самыми громкими среди них были большие циклы концертов: «Николай Рославец – Александр Мосолов: два вектора русского авангарда», «Антология московского музыкального авангарда XX–XXI веков», «Россия – Германия: страницы музыкальной истории XX века», цикл концертов «Красное колесо» к юбилею Октябрьской революции. В 2014 году начато создание антологии записей раннего русского авангарда, которая в нынешнем году пополнится еще одним диском с записью двух камерных симфоний Рославца в исполнении «Студии новой музыки», а также записью сочинений Прокофьева, Попова, Животова.

Ольга Арделяну, заведующая Центром современной музыки

№1 (1375), январь 2021 года

Ирина Александровна Антонова рассказывает

Творческая встреча

Начинался 2018 год… Сама по себе мысль провести творческую встречу с Ириной Александровной Антоновой в Консерватории, прямо в Рахманиновском зале, поначалу казалась немного авантюрной. А затем, сотрудница Консерватории и Музея-квартиры С.Т. Рихтера Надежда Игнатьева как бы между прочим сказала: «На всякий случай, 20 марта у нее день рождения». И отсюда родилась идея еще более безумная… Но, кажется, Ирину Александровну именно эта идея и тронула. Она даже как-то немного замялась, когда я, глотнув воздуха, сказал ей по телефону, что мы приглашаем ее встретить 96-й день рождения у нас. «Ну… может быть…», – ответила она. Согласно известному афоризму, это означает «Да».

Так и случилось. Более того, выяснилось, что чуть ли не впервые ее пригласили подробно поговорить о музыке! Обычно, конечно, все спрашивали о Пушкинском музее, о выставках. Может, иногда мельком что-то о программах «Декабрьских вечеров». На встрече в Консерватории Ирина Александровна подробно рассказала о своем общении со Святославом Рихтером, об истории возникновения их фестиваля, о своих детских музыкальных впечатлениях, о поездках в Байройт и спектаклях, увиденных из директорской ложи Большого театра… Двухчасовой разговор, стенограмма которого сохранилась, прерывался только музыкальными поздравлениями имениннице от солистов «Студии новой музыки».

Всего Ирина Александровна провела у нас в гостях несколько часов: после общения в зале она еще успела дать большое видеоинтервью Александру Сергеевичу Соколову для телевизионного архива Консерватории, да и между этими двумя «официальными» частями визита была нарасхват. А сотрудники Пушкинского музея каждые 15 минут звонили мне с вопросом: «Когда же вы, наконец, ее к нам отпустите, у нее же день рождения?!».

В тот день 20 марта 2018 года график занятий в Консерватории сильно изменился: многие педагоги и студенты прервали лекции, чтобы прийти в полдень на эту уникальную встречу. А 1 декабря 2020 года мир облетела скорбная весть – великой Антоновой не стало. И, вероятно, большинство из нас запомнит Ирину Александровну как человека, с которым мы увиделись вживую лишь однажды – в ее 96-й день рождения в нашем Рахманиновском зале…

Владислав Тарнопольский, преподаватель кафедры современной музыки

***

Я не хочу, чтобы вы подумали, что я каким бы то ни было образом примазалась к имени великого Святослава Теофиловича Рихтера, родившись с ним в один день. Видит Бог, я в этом не виновата. Когда я узнала, что он тоже родился 20 марта, я попросила всех, включая Нину Львовну, его супругу, и ближний круг Святослава Теофиловича, не говорить ему об этом. Просто потому, что не хотелось сказать «я тоже». Поэтому он ничего не знал. И узнал только за два года до своей кончины. Многие, кто с ним общался, знают, что он не любил говорить по телефону и почти никогда не говорил, но здесь он снял трубку и позвонил мне. Я никогда не слышала, чтобы он так выражался. Негодующе он сказал: «Что же это такое! Вы мне приносите цветы, подарки, поздравляете. Я говорю: «Да, спасибо», и на этом все кончается! Как Вы могли утаить?» и так далее. Но этот взрыв негодования довольно быстро прошел и, конечно, не испортил наши отношения. Вот такое невероятное совпадение.

Для того чтобы рассказать о том, как вообще пришла мысль создать «Декабрьские вечера» и как возникли взаимоотношения со Святославом Теофиловичем, я должна сказать несколько слов о своем детстве. Именно мои родители посвятили меня в музыку, в искусство. Моя мама родилась в Харькове и училась в Харьковской консерватории на фортепиано. А вот отец прямого отношения к музыке не имел, он был рабочим человеком, электриком, работал в Кронштадте на кораблях и потом получил инженерное образование в Петербурге. Но, как ни странно, у него был какой-то почти неправдоподобный интерес к музыке, к литературе и к искусству вообще. Уже будучи взрослой, я узнала, что мой отец познакомился с писателем Романовым, которому он, видимо, понравился, и тот занимался его воспитанием, попутно рассказывая о своем интересе к искусству, о концертах Шаляпина. И потом, когда я немножко подросла, именно отец познакомил меня с музыкой и водил на концерты. 

Помню, как он привел меня на премьеру Секстета Шостаковича в Политехническом музее. Не могу сказать, что я тогда поняла эту музыку, но я была на этой премьере, слушала, видела Дмитрия Дмитриевича за фортепиано. Потом – я была уже достаточно взрослой – мы пришли на Пятую симфонию Шостаковича. На Седьмую уже пошла, конечно, сама. Премьера прошла в Ленинграде, но потом Самосуд приехал в Москву, и 29 марта 1942 года в 12 часов дня я была в Колонном зале Дома Союзов. Зал был полный. Когда симфония кончалась, мы увидели, как на сцену из-за кулисы выходит человек в военной форме. Но он старался не помешать концерту, он дал ему закончиться, а потом вышел и сказал, что в городе объявлена тревога, и попросил всех спуститься в метро. Я была с моей приятельницей и небрежно так сказала: «Ну, вот еще мы сейчас куда-то там полезем, пойдем ко мне домой». Жили мы относительно недалеко, на Покровском бульваре. Когда подходили к дому, нас все-таки схватили и посадили в убежище. Но самое главное – это, конечно, безумно сильное, потрясающее впечатление от симфонии. С тех пор, я не пропускала премьер симфоний Шостаковича в Консерватории – Восьмая, Девятая и так далее, – обязательно приходила слушать эту музыку. Я очень много его слушала: оперетту, вокальные сочинения… Он очень захватывал меня, и самое главное, мне казалось, что я его понимаю.

А воспитана я была в основном на романтиках: на Шопене, Шуберте, Шумане. Мама очень любила их, играла дома, и эта музыка глубоко мне запала. Во время войны я попала на концерт Софроницкого в зале Чайковского, он играл Шопена. И сохранилось письмо к моему приятелю, который жил в это время в Томске — он не был на фронте, потому что у него было невероятно плохое зрение: –11. Я написала ему письмо, которое он мне потом отдал. Я описывала ему этот концерт в полном захлебе и с большой долей самоуверенности. Я писала, что, я, наконец, все поняла! Да, мы сидели в валенках, куртках, перчатках, потому что был нетопленный зал. Софроницкий вышел в концертном костюме, и было видно, что он был в «митенках», то есть пальцы были свободны, а на руках были перчатки, потому что очень холодно. Я писала, что теперь поняла музыку Шопена, теперь я, наверное, понимаю вообще всю музыку! Это был такой захлеб, потому что все вместе смешалось: война, холод, прекрасная музыка и то, что было услышано еще от мамы. Был такой восторг открытия и понимания!

Я абсолютно уверена, что надо много слушать. Я говорю это из своего опыта, потому что у меня нет специального музыкального образования, поэтому надо много слушать и со временем приходит понимание. И современную музыку тоже слушать. Я помню концерт в Большом зале Консерватории, когда Олег Каган играл Концерт Шнитке. Как раз на этом концерте я была со Святославом Теофиловичем, мы сидели в шестом ряду, а за нами сидело мало народу – Шнитке тогда еще не вошел в понимание. Потом, конечно, были концерты, на которые не достать билетов, но это происходило постепенно. Поэтому и молодым композиторам, и людям любого возраста, не надо сомневаться, что они не понимают – надо приходить и слушать. 

Через отца у нас был еще один канал в музыку в виде Большого театра. Он дружил с директором Еленой Константиновной Малиновской, поэтому у нас всегда были билеты в директорскую ложу. Это было еще задолго до войны, тогда мы жили прямо рядом с мэрией в гостинице «Дрезден». Мне было 6–7 лет и я приходила в Большой ногами, а назад отец часто тащил меня на руках, потому что я засыпала. Я это говорю к тому, что огромную роль в приобщении к музыке играет семья. Надо приходить вместе с детьми, особенно, если вы сами любите музыку. Надо обязательно начинать вот эти ранние походы – это может быть музыкальный театр, консерватория, концертные залы… 

Путь в музыку через родных очень важен. У папы были разные вкусы, и как-то он привел меня на «Бурю» Тихона Хренникова. Это была, наверное, интересная опера, но я тогда совсем не прониклась и долго его расспрашивала, как надо понимать ее, почему у Чайковского так, а у Тихона Николаевича по-другому, и он старался мне это как-то объяснить.

С 8 лет я жила вместе с отцом в Германии, он работал в посольстве. Оттуда у меня тоже остались сильные музыкальные впечатления. Музыка «Летучего Голландца» Вагнера произвела на меня огромное впечатление, и, конечно, сценически это было интересно. У меня до сих пор перед глазами эта декорация с Летучим голландцем, с его полетом. Вагнер музыкально совпал со мной, и, когда у меня появилась возможность, а появилась она всего лет пятнадцать назад, я трижды побывала в Байройте и просмотрела все, кроме «Тристана и Изольды». Все три раза, когда я была в Байройте, «Тристана» не было в программе. Я слушала эту оперу в Большом театре, когда были гастроли. Вагнер производил очень большое впечатление. После войны я огорчилась, узнав, что его музыку запретили в Израиле. Но когда я была там в последний раз, узнала, что его снова играют.

Я много посещала Консерваторию и в довоенное время, и в военное, и моими первыми крупными пианистами, концерты которых я почти не пропускала, были Эмиль Гилельс, Яков Зак. Я была на всех концертах Гилельса. На последних он играл все концерты Бетховена. Как-то Рихтера спросили: «Почему Вы не играете Пятый концерт Бетховена?», и он ответил: «Потому что его превосходно играет Гилельс, лучше я не сыграю». 

Я наблюдала, как Рихтер слушал Евгения Кисина, когда он был еще совсем ребенком. Он играл первый концерт Шопена. Рихтер пришел вместе с Башметом. Они сели в ряд и удивительно, что Кисин совершенно не испугался, он просто подошел к фортепиано и стал играть. Они даже переглянулись между собой, мол, какой независимый мальчик. Святослав Теофилович позже хорошо отозвался о Кисине.

Когда в 1949 году Нина Львовна [Дорлиак] позвонила в музей и сказала, что Святослав Теофилович хотел бы у нас поиграть, я, конечно, на это откликнулась с радостью. Они пришли к нам – она пела, а он ей аккомпанировал. Видимо, музей понравился Святославу Теофиловичу, и он стал приходить очень часто. Нина Львовна обычно звонила накануне и говорила: «Святослав Теофилович хотел бы у вас поиграть». Мы, конечно, были счастливы, но чаще всего я была и испугана, потому что когда я спрашивала «когда?», она мне говорила «завтра вечером».

И так продолжалось много лет. Примерно с 1961–1962 года Святослав Теофилович иногда один, иногда два, иногда три раза в год просто играл у нас. Потом я поняла, что он играл многое из того, что через некоторое время появлялось в Большом зале Консерватории. То есть считал нашу аудиторию вполне подходящей к проигрыванию готовящихся программ. Каждый раз он очень внимательно записывал в каком именно зале играл, даже переспрашивал: «Французское искусство какого века значит? Ага, значит XVII века, понятно».

Вы знаете, что Святослав Теофилович был не только музыкантом, но и художником. Он брал уроки у Фалька, и тот говорил о его выдающемся художественном даровании. Сам он говорил о том, что в какой-то момент перед ним встал вопрос кем же ему все-таки быть – нельзя быть и художником, и музыкантом в самом высоком смысле этого слова. Но рисовал он хорошо и интересно, мы неоднократно показывали его работы. Каждый раз он относился к собственным выставкам с большим волнением.

В 1981 году Святослав Теофилович пригласил меня на свой фестиваль в город Тур во Франции. Когда я приехала, оказалось, что этот фестиваль проходит в зернохранилище примерно в ста километрах от города. Это был огромный деревянный сарай конца XIII –начала XIV веков с земляным полом, в котором построили эстраду и расставили стулья. На фестиваль съезжались музыканты и гости из разных европейских городов. Там были и наши. Например, уже в то время играл Юрий Башмет. Эти концерты совершенно поразили меня звучанием в этом огромном зернохранилище и обстановкой. Там в деревянном плафоне жили совы и во время концерта они периодически вздыхали. Все улыбались и, конечно, это никому не мешало. Напротив, их оханье придавало какой-то особый аромат. Все это произвело очень большое впечатление.

После фестиваля был еще один концерт уже в самом городе Туре в оперном театре. Святослав Теофилович играл Трансцендентные этюды Листа, причем, что было необычно для меня, он очень волновался перед выходом на сцену. Но потом он был доволен концертом и тем, что у него, как говорится, получилось. Выйдя с концерта, мы шли по городу и вдруг неожиданно – ему характерны такие порывы – он снял свой концертный башмак и выкинул его вперед, и, немножко прихрамывая на ногу, на которой не было ботинка, он прошелся. Потом нашли ботинок, и он пошел дальше. Это был такой выброс напряжения и вместе с тем удовлетворения, что все получилось. 

Помню и другой похожий случай. В конце одного из концертов «Декабрьских вечеров», когда музыканты вышли на поклон, новая слушательница в зале, не зная порядка, включила свет, а Святослав Теофилович не разрешал этого делать до определенного момента. Это привело его в такое неистовство, что он спрыгнул с довольно высокой эстрады и через центральный ряд выбежал из зала. Он выбежал не только из зала, но выбежал из музея и пошел к метро. В концертном костюме и без пальто. А ведь это зима, декабрь месяц. Его догнали и вернули. Для меня было ясно, что это выплеск огромного напряжения, внутренняя разрядка.

Возвращаясь к фестивалю, помню один ужин. Я тогда спросила Святослава Теофиловича: «Вы делаете такой замечательный фестиваль здесь, в Туре, а почему Вы не объявите фестиваль в нашей стране?». И он как-то немножко по-детски развел руками и сказал: «А где там?». Я говорю: «Ну, хотя бы в нашем музее». Он внимательно посмотрел на меня и сказал: «А когда начнем – в этом году?» Я была ошеломлена: «Конечно в этом году! А когда?». С.Т.: «А Вы когда хотите»? Я: «Когда Вы решите». С.Т.: «Давайте в декабре». Я: «А как мы назовем?». С.Т.: «А Вы бы как назвали?». Я: «Дары Волхвов». Я имела в виду, что это неожиданная радость и поклон музею. Но все-таки это был 1981 год. С.Т.: «Ирина Александровна, нас не поймут». Я.: «А что Вы предлагаете?». С.Т.: «Декабрьские вечера». Так и образовался фестиваль. И первый был посвящен русской музыке XIX – начала XX веков.

Первые «декабрьские» прошли без иностранных музыкантов – мы просто не успели никого пригласить. Зато среди исполнителей собралась такая «дружина Рихтера» – Леонид Коган, Юрий Башмет, Наталия Гутман, Виктор Третьяков, Василий Лобанов, Элисо Вирсаладзе. Одним словом, прекрасные музыканты. В дальнейшем к ним присоединились еще многие замечательные музыканты с мировым именем, например, Исаак Стерн. Участвовали музыканты из Соединенных Штатов, Франции, Италии, Испании и многих других стран.

Программы всегда предлагал Святослав Теофилович. Уже на первых наших переговорах он сказал: «Вы знаете, я играю везде – и в России, и за рубежом, и если я прихожу в музейное помещение, то я каким-то образом связываю себя с тем домом, в котором я буду выступать. Поэтому в музее нужно подумать о «созвучии» классических искусств – живописи, графики, скульптуры и музыки. Она существует, ведь я сам художник и музыкант, и я знаю об этом «созвучии». Придумайте, пожалуйста, выставки». И моя задача была делать выставки. 

Обычно он называл музыкальную тему. Например, «Моцарт». Не так просто найти живописный материал, который бы соответствовал Моцарту. Иногда мы имели наглость ему что-то посоветовать. Как-то я ему сказала: «Было бы интересно показать двух композиторов, которые живут в разных странах и в разное время – это Бетховен и Рембрант, немец и голландец. Скажем, их камерное творчество. Оно более личное и такое особенное для каждого маэстро». Наш музей обладает почти полным собранием офортов Рембранта – всего около 240. Это гениальные страницы его творчества. Они редко показываются, потому что офорт создается на бумаге и больше двух месяцев не положено держать его на свету, потом надо на год, два, три помещать его обратно в хранилище. Святославу Теофиловичу эта идея очень понравилась. И масштаб Рембранта в его гениальных офортах и масштаб сонат Бетховена вместе ни у кого не вызывали удивления. Оказалось, что у них очень большое «созвучие» самого подхода к теме. 

Святослав Теофилович очень хотел сделать, как он говорил, «три Ш» – Шуберта, Шумана, Шопена. И они имели большой успех. Рихтер настоял на том, чтобы гости сидели на сцене, прямо как в салоне. И к моему величайшему ужасу и огорчению, в самый последний момент, когда ему уже предстояло выйти на сцену, он вдруг мне сказал: «А вот ноты переворачивать сегодня будете мне Вы». Я: «То есть как это я ?!». С.Т.: «А вот так – сядете и будете переворачивать». Я: «Но у меня нет платья, в котором я могла бы выйти на сцену!». Тут подошла Нина Львовна: «Ирина Александровна, возьмите мою шаль, этого будет достаточно». И они выпихнули меня на сцену. Было очень страшно. Тем не менее, я вдруг поняла, что он не даст мне опозориться. В общем, мы справились. Я справилась.

Надо сказать, что Святослав Теофилович очень приветливый, гостеприимный, но вместе с тем у него бывали моменты погружения в себя и недовольства собой. Расскажу вам об одном случае, который во многом характеризует его как творческую личность. Я приехала в Париж по музейным делам и узнала, что Святослав Теофилович тоже в Париже, с гастролями. Мне уже приходилось быть на его концертах в Париже, да и не только в Париже. И я заранее позвонила Нине Львовне, чтобы она сказала ему, что я очень прошу билет на его концерт. Я приехала, подошла его помощница Милена и сказала, что Святослав Теофилович уже неделю как отменил концерты, и что это ужас, потому что нужно возвращать деньги. И он никого не принимает. Я только сказала: «Передайте, что я приехала и хочу увидеться». 

Он все же пригласил меня, но был в очень подавленном состоянии. Тем не менее, сказал: «Давайте спустимся вниз и что-нибудь поедим». Он был вялый и почти ничего не ел. Говорит: «Все не получается». Глубокое недовольство собой наверно свойственно таким очень крупным людям, которые понимают, как они могут и как у них сегодня получается. Когда мы вернулись, он неожиданно сказал: «Пожалуй, пойду позанимаюсь». «Святослав Теофилович, а можно посидеть послушать?». Вдруг он так ощетинился и сказал: «Что, Вы будете слушать, как я стираю свое грязное белье?!» Но он все-таки пошел и стал заниматься. И, насколько я знаю, видимо он немного воспрял духом и даже какие-то концерты, которые отменял, смог восстановить. 

Второй случай такой безграничной требовательности к себе произошел в Центральном доме работника искусств. Там проходил вечер, посвященный его любимой грузинской художнице. Все сидели в зале, выступало очень много людей искусства. Объявили Рихтера, бетховенскую сонату. Он выходит, играет и вот как-то не так играет. Гром аплодисментов, он спускается вниз, садится рядом со мной, я поворачиваюсь к нему, говорю чистосердечные слова, свидетельствующие о моем воодушевлении, а он спокойно так: «Да Бог с Вами, Вы же понимаете, что ничего не получилось». И меня поразило эта колоссальная требовательность к самому себе и ответственность перед слушателями. 

Хочу сказать пару слов об аудитории, которая приходит на «Декабрьские вечера». Она очень изменилась в последнее время. Это лишь свидетельствует о том, что и мир, созданный Святославом Теофиловичем, изменился. Приходили близкие ему музыканты: Владимир Зива, которого он часто приглашал в качестве дирижера, любимая ему Галина Писаренко, которая выступала в поставленных им операх Бриттена. Кстати, оперу Бриттена впервые в Москве встречали как раз у нас в музее Пушкина. На концерты очень часто приходил Альфред Шнитке, Юрий Любимов, Олег Табаков, ушедший несколько дней тому назад, Гия Канчели, Иннокентий Смоктуновский, Александр Солженицын, Галина Уланова… Они украшали зал, и такая аудитория Рихтеру была очень приятна. Точно и правильно сказал о нем знаменитый пианист Гленн Гульд, когда назвал его великим коммуникатором, просветителем.

Искусство живет и будет жить. Мы на своих «Декабрьских вечерах», продолжая идеи Святослава Теофиловича, обращаемся ко всему богатству музыкального и пластического мира. Я думаю, это то, что при всех неурядицах, неудовлетворенности жизнью будет нас поддерживать в самые разные периоды и давать нам счастье, надежду на то, что все состоится. Спасибо.

20.03.2018, Рахманиновский зал Московской консерватории

№2 (1367), февраль 2020

В декабре 2019 года ушла из жизни замечательный педагог, выпускница Московской консерватории, доцент кафедры истории зарубежной музыки Елена Исааковна Гордина. В память о Елене Исааковне «Российский музыкант» публикует ее яркие воспоминания о времени учебы в Консерватории. Будучи студенткой, Е.И. Гордина принимала активное участие в собраниях Научного студенческого общества (НСО), которым на тот момент руководил Ю.А. Фортунатов. Предлагаемый вниманию текст – расшифровка выступления Е.И. Гординой на юбилейной встрече участников СНТО 23 ноября 2018 года на тему: «О сотрудничестве с Ю.А. Фортунатовым».

Елена Исааковна Гордина: «Рассказывая о наших собраниях НСО, вспоминаешь всю нашу жизнь, то кипение энергии, которое сопровождало и учебу, и участие в мероприятиях НСО. Это было очень увлекательное время! Много замечательных знакомств с новой музыкой и с новыми композиторами нам подарил Юрий Александрович Фортунатов.

Удивительным событием, интересным явлением в то время для нас было знакомство и вникание в композиторское письмо, в оркестр Карла Орфа. Больше всего запомнилось, как Юрий Александрович рассказывал и разбирал некоторые оперы Орфа, в том числе оперу «Луна» (Der Mond).

Еще одно яркое воспоминание, связанное с Фортунатовым, знакомство с эстонским композитором Эдуардом Тубиным. Композитор Тубин и его произведения были предметом особого увлечения Юрия Александровича, и мне с И.В. Коженовой посчастливилось с ним встретиться. Юрию Александровичу стало известно, что в Ленинградской филармонии дирижер Неэме Ярви должен был исполнить Пятую симфонию Тубина. Юрий Александрович дал поручение мне и Ирине Васильевне отправиться в Ленинград, добыть партитуру симфонии и сделать копию. Конечно, сейчас подобная просьба не вызовет особых проблем, это сделать довольно просто. А тогда это была проблема.

Юрий Александрович заранее договорился с Н. Ярви, что тот даст нам партитуру, мы должны ее сфотографировать, и на следующий день перед концертом вернуть ноты. За день до концерта, после репетиции нам торжественно вручили огромную партитуру симфонии, и мы тотчас отправились в фотоателье делать копию. Мы обошли несколько «Фотографий», но при виде размеров и объема работы никто не соглашался взять такой заказ. Мы очень расстроились и уже не знали, что делать, как я вспомнила, что в Ленинграде тогда был институт киноинженеров, где как раз работал мой дядя. Мы поехали в этот институт, и там нам сделали микрофильм.

Это тоже заняло определенное количество времени. И когда на следующее утро, за полчаса до концерта, мы принесли партитуру дирижеру, он сказал: «Я думал, что концерта не будет». Но все закончилось благополучно! И, конечно, мы были счастливы, что нам удалось выполнить поручение нашего профессора. А главное, что за этим последовал результат: в 1966 году в издательстве «Музыка» была издана 5-я симфония Тубина на основе микрофильма, который мы привезли.

А вот еще одно приятное воспоминание! Однажды, мы с Ириной Васильевной были командированы в Таллин. В аэропорту нас встретил композитор Вельо Тормис и проводил до гостиницы. Но с заселением возникли некоторые проблемы: наш номер должен был освободиться лишь к вечеру, и нам необходимо было где-то переждать. Тормис не растерялся и передал нас из рук в руки Арво Пярту. Пярт взял над нами шефство, повел в артистическое кафе под забавным названием «КукУ». И там мы провели замечательное время в обществе Пярта и Ряэтса. Так нам удалось познакомиться с этой жизнью.

Вскоре, меня и Ирину Васильевну пригласили на заседание в Союз композиторов. Помимо нас, студенток Московской консерватории, на заседании присутствовали многие композиторы – в тот день проходило прослушивание написанных сочинений. Как только были исполнены все работы, началось обсуждение, и, неожиданно, нам предоставили первое слово. Только представьте степень нашего смущения! Конечно, я уже не помню, что именно мы там наговорили, но стоит отметить, что отношение к нам было исключительное. Думаю, не из-за нас, это была, своего рода, дань уважения Юрию Александровичу. Вечером нас позвали в театр на премьеру. В зале собрались все тогдашние молодые эстонские композиторы – в тот день состоялись две балетные премьеры: «Улица» Х. Юрисалу и «Мальчик и бабочка» Э. Тамберга. Конечно, для нас это было интересно, потому что произведения, с которыми мы там познакомились, в значительной степени отличались от тех, что звучали в Москве. Все это очень обогащало нашу студенческую консерваторскую жизнь.

В 1960-х годах в Консерватории действовал композиторский клуб. Некоторые заседания проводили в профессорском буфете, и в такие дни там устанавливали пианино. Были очень интересные встречи, события, и я очень хорошо помню одно из таких: музыкально-интеллектуальную дуэль между Юрием Буцко и Алексеем Рыбниковым, которая действительно оказалась очень увлекательной.

Об одном событии я бы еще хотела вспомнить. Весной, в марте 1967 года, у нас был композиторский «десант» в Ленинград. В это время там проходил Ленинградский студенческий фестиваль молодых композиторов, и мы небольшой группой студентов и аспирантов поехали на это мероприятие. Среди поехавших были Юрий Буцко, Геннадий Банщиков, Василий Лобанов. По возвращении я написала статью в газету «Советская культура», и, как ни странно, мой текст приняли, и вскоре даже опубликовали (№53 от 6 мая 1967 года). Еще хорошо помню, как в 1968 году в Москву приехал оркестр BBC вместе с Пьером Булезом (в то время он был его главным дирижером). Когда еще Булез окажется в Москве?! И я в качестве мероприятия НСО предложила устроить с ним встречу. Мне запретили это делать, но, тем не менее, я все равно нашла выход из, казалось бы, безвыходной ситуации: в то время у нас учился иностранный студент из Бельгии, и вот в его комнату в общежитии мы и пригласили Булеза. Встречал знаменитого композитора Эдисон Денисов, он же и переводил нам. Я была на этой встрече, за что потом получила выговор.

Была масса ярких событий, которые навсегда остались в памяти…»

№2 (1367), февраль 2020

Каждый приезд Сергея Михайловича Слонимского в Москву всегда становился для музыкантов столицы событием. Так было и 2 ноября 2019 года в переполненном Рахманиновском зале, где встретились не только друзья и коллеги выдающегося композитора, но и многочисленный отряд молодежи различных творческих вузов. И это понятно – искусство петербургского мастера не нуждается в рекламе. На гала-концерт пришли слушатели, не утратившие способность живой реакции на порой достаточно сложную музыку, словом, истинные ее любители, понимающие, что сделанное Слонимским-композитором, педагогом, пианистом, теоретиком, общественным деятелем, есть важнейшая составляющая отечественного современного искусства.

Обо всем этом широко осведомлен ректор Московской консерватории профессор А.С. Соколов, обратившийся к кафедре истории русской музыки с предложением организовать творческую встречу петербургского мастера в одном из залов консерватории, где он множество раз выступал как играющий композитор-пианист. В частности, Слонимский был одним из первых авангардистов более полувека назад начавший не только играть на клавиатуре, но и на струнах рояля, писать для струнных инструментов музыку с использованием четверти- и трети-тонов, использовать принципы инструментального театра в квартетной партитуре («Антифоны»), сочинять новые жанры («Мотетные инвенции» для фортепиано), в авторских же концертах неизменно импровизировать на темы, заданные из зала.

Телевидение записало этот уникальный гала-концерт Слонимского в Рахманиновском зале, посвященный 100-летию Государственного музыкально-педагогического института имени М.М. Ипполитова-Иванова и 160-летию со дня рождения М.М. Ипполитова-Иванова. Программа была призвана показать разные жанровые составляющие огромной звуковой палитры Слонимского, обретающей все новые краски на протяжении почти семи десятилетий.

Двухчастная драматургия этого вечера была строго продумана и не случайно включала сочинения, уже давно ставшие классическими – песня Виринеи из одноименной оперы, «Весенний» концерт для скрипки с оркестром, или самые ранние, 1950-х годов Две пьесы для альта, фортепианные Прелюдия и фуга Fis-dur из широко вошедшего в пианистический обиход цикла «24 прелюдии и фуги», а также «Кавказская токката», «Русская песня». Но была объявлена слушателям и другая сторона звуковых миров Слонимского-новатора: квартет «Антифоны» и Соната для скрипки и фортепиано. Каждое из двух отделений гала-концерта, имело и свой тембровый облик: симфоническая музыка прозвучала как большая интрада концерта, заполнив собой первое отделение. Цикл камерных пьес открывал второе отделение, что завершалось хором с солистами.

Талантливый, ныне широко концертирующий российско-бельгийский скрипач Тигран Майтесян уже не в первый раз увлеченно играет сочинения Слонимского для скрипки, в том числе с большим успехом труднейший «Весенний» концерт в сопровождении Московского молодежного камерного оркестра ГМПИ имени М.М. Ипполитова-Иванова (художественный руководитель – профессор В.И. Ворона, дирижер Игорь Берендеев). Исполнение этого сочинения композитор охарактеризовал как лучшее в многолетней практике разных скрипачей. Сам В.И. Ворона, великолепный скрипач, блистательно сыграл с «Легенду» по пьесе Тургенева «Песнь торжествующей любви» в сопровождении созданного и руководимого им камерного оркестра.

Квартет «Антифоны» долгие годы был в числе ряда официально запрещенных композиций Слонимского. Ныне представители «Студии Новой музыки», руководимой профессором В.Г. Тарнопольским, выучили это сочинение по просьбе автора и блистательно воплотили его музыкально и сценически в составе: Станислав Малышев (первая скрипка), Инна Зильберман (вторая скрипка), Анна Бурчик (альт), Ольга Калинова (виолончель).

Исполнители камерной музыки Слонимского покоряли не только очевидным мастерством, богатством красок, но и несомненным сочетанием подлинного живого чувства и самобытности, как, например, у даровитой скрипачки Анастасии Ведяковой, сыгравшей Сонату для скрипки и фортепиано в ансамбле с Кадзуки Нисимоном.

Заслуженным был большой успех иностранных музыкантов, получивших школу Московской консерватории. В частности, скрипача Чжан Кайлиня, освоившего в короткий срок свободную игру на альте (класс проф. Ю.А. Тканова), исполнившего впервые в Москве концерт «Трагикомедия». В программе вечера он демонстрировал публике Две пьесы для альта и фортепиано (партия ф-но София Сахнова). Несомненным открытием было выступление японского пианиста К. Нисимона, воспитанника Л.М. Наумова, который обратил на себя внимание и в дуэте с А. Ведяковой, и в сольной программе.

Как гласит пословица, «Конец – делу венец!»: женская группа Хора студентов ГМПИ имени М.М. Ипполитова-Иванова под руководством дирижера и солиста Владимира Красова в кодовом великолепии завешил концерт, соединяя классику Слонимского с его самыми современными композициями, созданными буквально в наши дни. В исполнении этого коллектива «Песнь Виринеи» с хором (солистка Людмила Михайлова) и ритуальное моление «Видя разбойник» для хора с солирующим регентом изумили как богатым мастерством звуковых миров, так и органичным сочетанием ритуальности с подлинно живым религиозным чувством. Глубокий, властный солирующий голос Владимира Красова никого не оставил равнодушным.

В финале на сцену поднялся Маэстро, окруженный «своими» исполнителями – многолетними и новыми друзьями его музыки. Он горячо благодарил ректора Московской консерватории, профессора А.С. Соколова за инициативу проведения концерта. Слова благодарности Александру Сергеевичу дополнились теплым обращением к коллективу кафедры истории русской музыки, руководимой профессором И.А. Скворцовой, с которой у Маэстро дружба измеряется многими десятилетиями, и к музыкантам Ансамбля МГК «Студия новой музыки». Для этого коллектива Слонимский написал пьесу «Время чудовищ» и попросил исполнить столь дорогие ему «Антифоны». Успех этого сочинения в тот вечер был огромен.

Композитор нашел добрые слова каждому из участников гала-концерта и, прежде всего, Валерию Иосифовичу Вороне, ректору Государственного музыкально-педагогического института имени М.М. Ипполитова-Иванова, по словам Сергея Михайловича – одного из передовых вузов современности!

Публика, пришедшая на концерт, имела возможность приобрести несколько нотных и книжных изданий Слонимского. Все ноты и книга «Мелодика», что за один год вышла уже вторым изданием, буквально в одно мгновение были раскуплены…

Профессор Е.Б. Долинская

Пока отклик на гала-концерт Маэстро в Рахманиновском зале Московской консерватории ожидал выхода в свет, из Санкт-Петербурга пришла скорбная весть: 9 февраля 2020 года выдающийся русский композитор Сергей Михайлович Слонимский ушел из жизни. Вечная память!..

№2 (1367), февраль 2020

В российской культуре 2019 год был объявлен перекрестным между музыкой Великобритании и России. В честь этого прошло множество мероприятий по всей стране.

После этого исполнительнице была вручена высшая награда – The Elgar Medal. Ею удостоены такие выдающиеся музыканты, как Владимир Ашкенази и Даниэль Баренбойм. Завершился Год музыки Великобритании в России большим концертом, который состоялся в рамках VIII Санкт-Петербургского Международного культурного форума. Концерт прошел в знаменитой Петрикирхе на Невском проспекте – соборе, в котором расположен самый большой в городе орган. В мероприятии принял участие скрипач Саймон Смит – профессор Королевской консерватории Бирмингема и Лондонской консерватории Тринити Лабан (в 2018 году он несколько дней давал мастер-классы для студентов МГК), а также Анастасия Ведякова и доцент Санкт-Петербургской консерватории Михаил Мищенко (орган).

Этот концерт стал первым в истории Санкт-Петербурга, когда в один вечер прозвучали 10 произведений Элгара. Благодаря таким музыкальным событиям имя Элгара становится все ближе российскому слушателю, способствуя культурному сближению разных стран.

Вячеслав Харченко, студент КФ

Фото Сэра Эдуарда Уильяма Эдгара: Alamy

№9 (1365), декабрь 2019

Ярким событием уходящего года стал фестиваль, посвященный 90-летию американского композитора Джорджа Крама. Он проходил с 25 сентября по 6 октября в Московской консерватории, в него вошли три концерта и конференция, посвященная юбилейным датам американских композиторов – Джорджа Крама (90 лет), Джона Корильяно (80 лет) и Эндрю Томаса (80 лет). Фестиваль был организован силами педагогов и студентов консерватории под руководством профессора С.Ю. Сигиды.

Несмотря на то, что Крам неоднократно приезжал в Россию в 1990-е годы, а фестиваль в честь 85-летия композитора проводился в 2014 году, для большинства это имя остается неизвестным, а потому заполучить «кота в мешке» осмелились немногие. Но те, кто посетил концерты, не остались равнодушными.

На концерте-открытии, который был поистине «вершиной-источником» фестиваля, впервые в России прозвучал цикл «Метаморфозы» (2017) в фортепианной интерпретации Михаила Дубова. Десять пьес-фантазий для фортепиано с усилением имеют подзаголовки с названиями картин художников разных стилей: П. Клее, В. Ван-Гога, М. Шагала, Дж. Уистлера, Дж. Джонса, П. Гогена, С. Дали и В. Кандинского.

В «Метаморфозах» Крама художественные образы сплетаются со звуковыми, вымышленные герои – с реальными личностями, рождая сложные вереницы аллюзий, весь комплекс и глубину которых, пожалуй, сможет оценить лишь крайне эрудированный слушатель. Так, например, в пьесе «Золотая рыбка» (по картине П. Клее) в качестве стилевого источника Крам использовал пьесу Poissons d’or Дебюсси из цикла «Образы». Картину В. Кандинского «Синий всадник» Крам интерпретирует в духе гетевского «Лесного царя», и даже вводит характеристику ребенка в руках всадника, мчащегося от самой Смерти. Работа Дж. Джонса «Опасная ночь» была написана под впечатлением от одноименной пьесы Дж. Кейджа, и Крам, продолжая живописно-музыкальную рекурсию, создает свою «Опасную ночь», в музыке которой проявляется новые силуэты. А образ «Черного принца» (по картине П. Клее) композитор связывает с портретом реального человека – Нельсона Манделы. Данные отсылки к картинам известных художников являются лишь частью смыслового наполнения, заложенного в пьесах Крама. Особенно радостным для слушателей было «узнавание масок» (тем из произведений Моцарта и Бетховена) в пьесе «Постоянство памяти» по мотивам картины С. Дали. Эффект «потекшего циферблата» в звуковом отношении был блестяще передан при помощи игры на струнах стаканом.

Музыка изобиловала современными приемами игры на инструменте: пиццикато на струнах фортепиано, глиссандо, искажение высоты звука, специальная педальная техника. Арсенал исполнителя дополнялся игрой предметами на струнах фортепиано – стаканом, металлической щеткой, колотушкой. Также в задачу пианиста, помимо сложного взаимодействия с инструментом, входило исполнение вокальных звуков и игра на игрушечном фортепиано, деревянных блоках, колоколе и трещотке.

Михаил Дубов прекрасно справился со всеми задачами, поставленными композитором. Его спокойствие и сосредоточенность вкупе со сложными техническими приемами просто завораживали. Процесс исполнения походил на ритуал, священнодействие. Во время звучания музыки на экран транслировались репродукции картины-прообразы пьес, и в сочетании с красочными звуковыми эффектами, порождавшими зримые образы, все это производило сильное впечатление на слушателей, в основном, музыкантов-профессионалов: «танец» за инструментом наблюдали буквально затаив дыхание. Реакция была соответствующая: восторг, овации!

3 октября в Рахманиновском зале состоялся второй фестивальный концерт. Среди исполнителей были солисты ансамбля «Студия новой музыки», преподаватели, а также студенты консерватории. Открыл вечер вокально-инструментальный цикл «Небольшие песни для детей на стихи Ф.Г. Лорки» (1986). По признанию композитора, его заинтересовал контраст причудливых маленьких поэм, отражающих мир детской фантазии. Исполнители (Екатерина Кичигина – сопрано, Мария Фёдорова – арфа, Георгий Абросов – флейта и альтовая флейта, Мария Кожарина – флейта-пикколо) сумели передать тонкие переливы настроений, колористическую игру тембров, зарядив зал своим светом. В партитуре использовано несколько видов флейт: где-то она трактуется как пасторальный инструмент, а, например, в песне «Ящерица плачет» альтовая флейта изображает «рыдания». Благодаря использованию различной исполнительской техники большое значение в цикле имеет звукоизобразительность.

На втором концерте Михаил Дубов совместно с Моной Хабой исполнил российскую премьеру сочинения «Потусторонние миры» для двух фортепиано: музыка рождала мистические картины, напоминая древние восточные традиции и ритуалы, сопровождавшиеся гулом, звоном, дрожанием струн и эхом…

В завершение вечера прозвучала «Маленькая полуночная музыка». Импульсом к ее созданию послужила известная джазовая композиция Телониуса Монка Round Midnight. Отдельные фразы из песни Монка появляются в каждой из девяти фортепианных пьес цикла. Помимо мелодии Монка, в цикле присутствуют цитаты и аллюзии на «Тиля Уленшпигеля» Р. Штрауса, «Тристана» Р. Вагнера.

Еще одной российской премьерой стала пьеса «Пасхальный рассвет» для карильона, которую исполнил Марат Баймухаметов. Это сочинение покорило своей звуковой палитрой, особенно свойственной музыке Крама мистериальностью. Сильное впечатление произвели «Идиллии для незаконнорожденных» для флейты и трех ударников (М. Рубинштейн – флейта, А. Никитин, А. Винницкий и В. Терехов – ударные). Слаженность ансамбля и виртуозность каждого музыканта поразительно воздействовали на восприятие «Идиллий», где затрагиваются философские вопросы судьбы человека и природы. Крам подчеркивает, что его «Идиллия» «доносится как бы издалека, над озером, при свете луны…». И действительно, в музыке слышится природная стихия.

6 октября в зале Мясковского собралась весьма разнородная публика: были слушатели с детьми и люди, по всей видимости, далекие от современного классического искусства. Хотя это был дневной концерт, по заявленной программе очевидно, что он не предполагал музыкальное развлечение пришедших.

В первом отделении звучали произведения Крама, каждое из которых отличалось инструментальным составом: орган соло; скрипка соло; маримба и виолончель; голос, фортепиано и ударные; кларнет, фагот и клавесин. Разными были и темы произведений: от «Вариаций гномов» (исп. Д. Баталов) и аппалачского фольклора в Интермедии из цикла «Американские песни III» до органного «Пасторального гула» (исп. Е. Дубравская) с аллюзией на древние музыкальные представления на открытом воздухе. А пьесу «В горы» для самого масштабного состава участников (голос, фортепиано с усилением и ударные), исполнила группа студентов-энтузиастов с большой увлеченностью и мастерством ансамблевой игры.

Второе отделение было посвящено Эндрю Томасу, профессору Джульярдской школы (США). Ему удалось посетить Консерваторию в дни фестиваля, выступить на конференции, а также исполнить на концерте собственные сочинения. В тот вечер состоялось несколько российских премьер: «Музыка в сумерках», «Тихий дом», Morning Twilight – фортепианные пьесы, отмеченные легкой меланхолией, и одновременно сложные по музыкальному языку. Особенно запомнилось Moon’s ending для виолончели и маримбы, благодаря интересному тембровому сочетанию.

Музыка Дж. Крама и Э. Томаса находится в русле одной традиции, в которой можно отметить сложную диссонантную гармонию, использование ранее незадействованного потенциала музыкального инструмента, богатство красочных тембров, обилие нестандартных техник исполнения. Однако не все присутствующие смогли по достоинству оценить прикосновение к живой современной музыке. Не помогли положению даже программки с авторскими комментариями об одном из сочинений и встреча с композитором вживую. Посещением концерта остались довольны не все. С резкой критикой обрушился первый же вставший с кресла слушатель, воскликнув: «Большое спасибо, как в дурдоме побывал!..»

Тем не менее, фестиваль получился насыщенным и интересным, за что в первую очередь следует поблагодарить проф. С.Ю. Сигиду, по инициативе которой он был организован. Сочинения Джорджа Крама уже завоевали свое место в сердцах наших любителей музыки – при всей технической сложности они эмоциональны и ярко индивидуальны. Хочется верить, что постепенное увеличение дозы современной музыки в концертных программах поможет улучшить ситуацию, и что широкий круг слушателей перестанет стесняться своего музыкального настоящего и научится принимать его наряду с классикой, возвращение к которой никогда не выйдет из моды.

Ольга Савельева, Жанна Савицкая, студентки ИТФ

№7 (1363), октябрь 2019

В 2018 году газетам Московской консерватории «Российский музыкант» и «Трибуна молодого журналиста» исполнилось сто лет на двоих: 80 + 20 = 100. В связи с этим в октябре состоялась международная конференция «Музыкальная журналистика в информационном веке». В преддверии торжеств мы решили встретиться с музыкальным критиком и журналистом, главным редактором «Музыкальной академии» Ярославом Тимофеевым и побеседовать с ним о настоящем и будущем музыкальной журналистики.

– Ярослав, абсолютно ясно, что журналистика, скажем, 10 лет назад и сейчас – очень разные вещи. Постепенно перестают существовать бумажные издания, информация перебирается в сеть. А на Ваш взгляд, произошли ли в связи с этим глубинные изменения в журналистике музыкальной? Случился ли разрыв связи того, что есть, с тем, что было?

– Как известно, когда появилось кино, все знатоки сказали, что театру пришел конец. Сегодня в Москве по статистике в театры ходят даже больше, чем, скажем, 50 лет назад. Когда появилась фотография, все сказали, что умрет живопись. На самом деле тогда начался, возможно, самый большой расцвет в истории живописи, потому что она оторвалась от реальности. То же самое с изобретением интернета: он изменил мир, но вряд ли сможет убить бумагу. Газеты по-прежнему печатаются и по-прежнему читаются, пусть меньшим количеством людей. Мне кажется, особенность нынешней эпохи заключается в том, что одного культурного или информационного потока больше нет и не может быть, есть раздробление на множество разных течений, каждое из которых утоляет чью-то жажду.

В интернете появляется огромное количество статей о музыке, которые написаны по старым правилам – как бы для бумаги, и они тоже неплохо читаются. Есть тексты, которые пишутся для телеграм-каналов, посвященных музыке, – они другие по стилю и формату, отчасти потому, что телеграм не поддерживает размещение лонгридов и, таким образом, стимулирует человека выражать свою мысль кратко. Но если журналист пишет музыкальную рецензию для сайта общественно-политической газеты, он никогда не будет ограничивать ее 500 знаками. Во-первых, его гонорар окажется меньше, чем комиссия за перевод на карту. Во-вторых, он знает, что читатель, который открывает сайт серьезной газеты, не стремится мгновенно проскроллить статью. Он хочет попить кофе за то время, пока читает, ему нужен нормальный вдох и выдох. В общем, изменения происходят, но ничто пока не умирает, все подстраивается под новую жизнь.

– Последние несколько лет людей все больше привлекает жанр интервью. Особенно, видео-формат, благодаря Юрию Дудю и подхватившим тенденцию блогерам на YouTube. Итервью проводите и Вы в Филармонии, разговаривая с легендами мира академической музыки, и Союз композиторов с его новым YouTube-проектом «Начало времени композиторов». Как Вы можете объяснить возросший интерес именно к этому жанру? Ведь если предложить человеку выбрать между чтением рецензии или просмотром интервью, он, наверняка выберет второе.

– Прочитать рецензию и посмотреть интервью – это разные удовольствия, одно не заменяет другое. Я как читатель, хоть и люблю интервью, с не меньшим аппетитом открываю рецензии Екатерины Бирюковой или Юлии Бедеровой и наслаждаюсь виртуальным общением с авторами. Но, действительно, сейчас жанр интервью – самый актуальный. Думаю, тому есть две причины. Первая – это роль персоны как PR-объекта, которая сегодня велика как никогда. Раньше воспринимающая сторона не могла взаимодействовать со своим кумиром постоянно. Можно было прочесть книжку о звезде, можно было раз в год, накопив денег, поехать на концерт в далекий город или страну. Сегодня ты можешь следить за жизнью кумира в инстаграме 24 часа в сутки, видеть, во что он одевается, что ест, с кем целуется. Недаром сегодня аккаунты некоторых персон собирают больше подписчиков, чем самые влиятельные газеты.

Вторая причина связана с ролью интернета как средства превращения человека в одинокое существо. Есть исследования, согласно которым современный человек проводит в одиночестве в несколько раз больше времени, чем человек второй половины ХХ века. Виртуальный мир забирает время у общения с людьми. Мы, наследники homo soveticus, чувствуем это, может быть, особенно сильно, потому что в нас на генетическом уровне живет память о «кухонных разговорах». Интервью восполняет этот голод. Видеоинтервью – в первую очередь. Когда человек смотрит ролики того же Юрия Дудя, он как будто близко знакомится с его гостем, видит мимику, реакции, питается его энергией – и у него создается ощущение, что он поговорил с интересной личностью. В прежние времена человек пошел бы в библиотеку, на лекцию, в клуб. В «Ленинке» была легендарная курилка (ее убил недавний закон о защите здоровья от вреда табачного дыма), там был просто рай для тех, кто хочет поговорить с каким-нибудь интеллектуалом. Сейчас такой вселенской курилкой стал YouTube.

– Недавно Вы возглавили журнал «Музыкальная академия», который стал и интернет-ресурсом. Один из главных планов журнала – создание электронного архива всех выпусков, начиная с 1933 года. А есть ли у Вас мечты, связанные с журналом, которые хотелось бы воплотить?

– Создание архива – по сути, тоже мечта. Мы обязательно его сделаем, но это будет непросто и не очень быстро. 767 выпусков – это десятки тысяч статей, у каждой есть автор, у автора должна быть биография, желательно фото, каждая статья должна быть обработана с метаданными, чтобы быть полезной для исследователей, чтобы ее можно было быстро найти. Это сложный процесс.

А еще у меня есть мечты, связанные с выходом к мировой аудитории, потому что языковые барьеры в мире быстро исчезают, и их давно можно и нужно переступать. Сегодня, если ты, находясь в Рязани, сделал какое-то важное музыковедческое открытие и написал о нем в «Музыкальную академию», – это, конечно, хорошо. Но если об этом не узнает мир, то твое открытие останется домашней радостью, игрой в песочнице. Очень возможно, что спустя неделю такое же открытие сделает кто-то в Венесуэле и успеет зарегистрировать его в каком-нибудь международном журнале. Конкуренция большая. И одна из самых грустных особенностей русского музыковедения в том, что оно, имея прекрасную, великую историю и невероятные умы, почти неизвестно в мире. Мы могли бы дать мировой науке гораздо больше, если бы переводили свои тексты, оформляли их в соответствии с международными требованиями. Вот этим мы и начинаем заниматься – чтобы интересные статьи, появляющиеся в Москве или провинции, влияли на научный процесс.

– Ваша деятельность посвящена академической музыке, но помимо этого, Вы играете в поп-группе OQJAV?

– Первая причина, по которой я решил попробовать себя на поприще поп-музыки – это, что называется, желание узнать врага в лицо. Я считаю, что музыковед совершенно точно должен знать популярную музыку, знать, как она устроена, по каким законам живет, потому что музыковед – это человек, который мыслит и осознает музыку. Если он «мыслит» только в определенных стилях, он словно без ног или без рук. Я с младенчества был огражден от поп-музыки и относился к ней с высокомерием, смешанным со страхом, потому что все равно чувствовал – это что-то большое и важное. Но примерно на втором курсе Консерватории у меня сложилось понимание, что поп-музыка – это абсолютно живая культура, достаточно простая, часто ориентированная на животные инстинкты человека и во всем этом по-своему замечательная. Она развивается абсолютно по тем же законам, по которым жила классическая музыка в эпохи своего расцвета. Например, итальянская опера XVIII века – это просто тотальное совпадение с современной попсой в плане бесконечного повторения одних и тех же шаблонов, очень короткой жизни каждого произведения и даже института звезд, за которыми гоняются фанаты.

А вторая причина – это невероятное ощущение свободы, осмысленности жизни, восторга, которые я испытывал в детстве во время исполнения музыки на сцене. Группа OQJAV – то, что возвращает мне кайф, который я помню с детства как пианист.

– Филармония в своем известном проекте «Мама, я меломан» создала уникальные условия, в которых молодой зритель сам определяет программу, голосуя за произведения, которые он хочет услышать. Чего удалось достигнуть?

– Главное, что вокруг этого проекта сформировалась новая «экосистема». Молодая аудитория, готовая воспринимать классическую музыку, – это мечта и источник фантомной боли всех концертных залов не только России, но и Западной Европы и Америки. В Москве за последние десятилетия, кажется, не было ни одного долгосрочного, качественного и легкого проекта для людей, которые хотят узнать классическую музыку, но при этом не готовы сразу окунуться во что-то очень серьезное и суровое, где нельзя чихнуть, где вокруг сидят злые бабушки, которые на тебя цыкают, где засыпающий дирижер дирижирует полтора часа Четвертой симфонией Малера и ты чувствуешь себя паршиво, когда захлопал не вовремя.

Каждый раз, приходя на «Маму, я меломан», я вижу людей 20–30-летнего возраста – свежую аудиторию, которая еще не устала и готова экспериментировать. Она очень активна в интернете, много общается с друзьями и, следовательно, не ведая того, сама является прекрасным рекламным инструментом. Людей привлекают ночные концерты, возможность снимать происходящее на телефон, проголосовать за репертуар и услышать что-то свое, любимое. Кроме того, аудитории нравится, когда с ней разговаривают. Благодаря этому представление о классической музыке меняется на 180 градусов, и бывает, что человек выходит из зала перевернутым, со слезами на глазах, или – что еще лучше – со слезами внутри.

– Вы как-то рассказывали о том, что по зрительским симпатиям Рахманинов обогнал Чайковского. С одной стороны, инициатива слушателя сближает его с тем, что будет звучать на концерте. С другой, не является ли такой подход тормозящим в отношении искусства? Ведь вряд ли человек сам выявит желание послушать, например, классиков авангарда.

– Нет, такой подход не является тормозящим. Цель нашего проекта заключается не в том, чтобы эти прекрасные молодые люди всю жизнь до старости ходили только на «Маму, я меломан» и слушали отрывки из Рахманинова. Наша цель в том, чтобы после «маминой» прививки они пришли на другие концерты, где смогут услышать и классиков авангарда, и современную музыку, и барокко. Но сначала нужно уколоть человека в сердце классической музыкой так, чтобы произошла первая химическая реакция. В большинстве случаев она происходит при участии таких авторов, как Рахманинов, Григ, Бетховен…

– Что бы Вы посоветовали начинающему музыкальному журналисту?

– Надо подумать. Я бы посоветовал начинающему музыкальному журналисту никогда, ни на секунду не переставать испытывать наслаждение от своего труда. Если же это наслаждение ушло надолго, то я бы посоветовал выбрать более полезную для человечества профессию. Музыкальная журналистика – одна из самых бесполезных и (в том числе поэтому) прекрасных профессий на свете.

– Каковы, на Ваш взгляд, качества идеальной рецензии?

– Идеальная рецензия – это текст, который содержит блистательные идеи, выраженные великолепным языком. Для меня это единство формы и содержания, как и в любом искусстве. Форма рецензии – это, собственно, слова, язык, и тут критику нужно пытаться соперничать с самыми великими писателями. А содержание рецензии – это идеи о музыке. Когда есть идеи и есть красивый язык, тогда рецензия может быть лучше и круче, чем сам концерт, которому она посвящена. И для меня это некая цель музыкального журналиста – написать такую рецензию, после которой читатель скажет: «Я был на этом концерте, но рецензия произвела на меня большее впечатление!».

– Каким Вы видите будущее музыкальной журналистики? Будут ли изобретены новые форматы и как от этого может измениться ее суть?

– Очевидно, что новые форматы появятся. У меня есть предположение, что будет создано нечто, связанное с музыкально-критическим интерактивом. Например, человек сможет задавать своему устройству вопросы (либо оно само будет считывать вопросы этого человека) и получать от виртуально воссозданного любимого музыкального журналиста ответы в режиме реального времени. Думаю, уже скоро нейросети, изучив мозг и корпус публикаций какого-либо критика, с этой задачей справятся.

Если же говорить не о веселых форматах, а о сути музыкальной журналистики, то лучшее, наверное, впереди, несмотря на то, что ближайшее будущее обещает быть темным и сложным. Музыка была и остается самым непонятным явлением человеческой культуры, самым загадочным искусством, которое в полной мере невозможно добропорядочно объяснить никакой наукой. Мы не можем сказать, почему малый уменьшенный септаккорд вызывает у нас то самое чувство, которое я в данный момент не могу объяснить словами. Но я всю жизнь буду пытаться. И в этом – огромное наслаждение и огромные перспективы музыкальной журналистики.

Беседовала Мария Невидимова, студентка ИТФ

№5 (1361), май 2019

В уходящем учебном году доценту межфакультетской кафедры фортепиано, пианисту В.Д. Юрыгину-Клевке исполнилось 70 лет. На протяжении долгого времени он широко известен как один из самых деликатно и благородно звучащих ансамблистов и пианистов-концертмейстеров. В юбилейном интервью, которое музыкант дал нашему корреспонденту, среди разных тем возник и разговор об одном из важнейших вопросов его профессиональной специализации:

 – Владимир Донатович, кем Вы – практикующий и преподающий пианист – ощущаете себя прежде всего: солистом, ансамблистом или концертмейстером?

– Я различаю пианистов по трем специализациям: солисты, ансамблисты и аккомпаниаторы. Если ты музыкант, у тебя при всем желании не получится стать аккомпаниатором. Я – пианист-ансамблист. Потому что знаю, как играть в ансамбле – будь то с вокалистами или инструменталистами. А когда я играю в ансамбле, то применяю все те же технологии, какие я использую в исполнении сольной музыки.

– Да, понимаю, аккомпаниатор – это совсем другое.

– Аккомпаниаторами становятся все, кому не лень, если не нашли себе применения ни в качестве солиста, ни в качестве ансамблиста. От безрыбья, от безденежья люди идут работать аккомпаниаторами в ДМШ, но никакого самостоятельного художественного значениятам не имеют. А вот ансамблист все слышит. Он умеет играть с такими непростыми в ансамбле инструментами как альт, виолончель, он понимает душу этих инструментов. И, вместе с тем, выступает как самостоятельный мастер, нисколько не умаляя достоинств фортепианной партии: в таких случаях фортепианная партия и партия солиста по художественной значимости абсолютно одинаковы. Я стараюсь играть потише – просто осознаю в ансамбле масштабы большого и черного инструмента, называемого роялем, и, скажем, такого нежного инструмента, как гобой. Однако, в ансамбле с солистом-певцом или певицей, в художественном смысле я ничем себя не ограничиваю.

А если вдруг попался очень плохой певец или скрипач (с такими тоже доводилось встречаться) – что же выходит, как аккомпаниатор я должен хуже сыграть? Однажды был такой концерт, за который мне потом было стыдно, потому что от скрипача, с которым я играл, ничего не осталось. А у него в публике сидели друзья.

– То есть, многое зависит от партнера?

– Когда в какой-нибудь ДМШ аккомпанирует молодая девочка, закончившая музыкальное училище, такому же четырехкласснику-скрипачу – это довольно органично.

– По Вашим концертным программам у меня возникло впечатление, что есть устойчивый круг композиторов, к которым Вы обращаетесь чаще всего. Это какой-то осознанный выбор?

– Кого ты имеешь в виду?

– Из наиболее часто звучащих и записанных – это Шуман, Сен-Санс, которые стали знаковыми для Вашего репертуара. Может, я что-то упустил?

– Конечно, упустил. Я люблю таких композиторов, которые незаслуженно не имеют достаточной исполнительской практики на сцене – скажем, Гуммель, Лёве или Рейнеке. Вообще, ХIХ век меня очень привлекает, я хочу сыграть побольше сочинений Гуго Вольфа. Он принадлежит к кругу композиторов, которых я не просто ценю или люблю, но и беспредельно уважаю.

– Я бы с Вами тоже согласился, потому что сейчас Вольф постепенно становится популярным в России, причем, не только в концертной, но и в учебной практике (его романсы даже стали вводить в училищную программу по сольфеджио).

– В учебной практике Вольфа никогда не забывали. Вокалисты, например.

– Мне кажется, немецкие композиторы ХIХ века по большей части остаются несколько в стороне от ансамблевого репертуара. Кто был особенно популярным в ХIХ веке? Итальянские оперные арии. А вот Вас, наверное, к немецким композиторам влечет душа, какая-то генеалогическая предрасположенность…

– Вполне возможно. И не только она, но и генетическая… Кстати, мне должна быть близка и русская музыка, так как у меня и русские корни есть. Из русских композиторов я очень люблю играть Чайковского. Он очень душевный, очень чуткий, очень тонкий, позволяет искать решения, отличные от традиционного толкования интонаций, соотношения форм. Ну и нельзя забывать о том, что фортепианная фактура в романсах Чайковского также насыщена внутренней полифонией.

– Что касается полифонической стороны, к Чайковскому даже в теоретической среде обращаются редко. В русской музыке больше внимания уделяют либо Глинке, либо Танееву.

– Танеев – специфический мастер. У него не так много фортепианной музыки. Да, есть романсы, но все-таки он, прежде всего, хоровой композитор. «Дамаскин» – это ходячая энциклопедия русского контрапункта… А вот кого ты еще назвал, Глинку?

– Да. Я имею в виду, что в полифонической работе Глинка, как и Танеев, достиг многого, но ведь есть еще замечательные глинскинские романсы и камерные ансамбли.

– Глинка – это немножко отдельная тема, потому что его романсы связаны, скорее всего, с итальянской и, в целом, европейской музыкой. А вот Рахманинов и Чайковский ближе к русской стороне. Более того, романсы Чайковского отличаются особой требовательностью к исполнителям, и тем приятнее решать задачи, которые он ставит.

– Хотелось бы еще поговорить о Вашем методе работы. Когда Вы садитесь за рояль, насколько легко у Вас получается сосредоточиться и интерпретировать? Ведь у разных пианистов бывают разные способы погрузиться в материал.

– Пианист пианисту рознь. Разница в том, что есть пианисты, которые обладают феноменальной природной и музыкальной памятью. Она позволяет проводить процесс освоения нового произведения за минимальное время. Всегда восторгался нашими пианистами, современными и прошлыми, которые каждый день исполняют новые программы, не снижая при этом качества. И всегда задавался вопросом: как, сколько нужно заниматься, чтобы выдавать такое количество новых программ – и сольных, и концертов с оркестром. И я понял, что у этих людей феноменальная память, которая позволяет интенсифицировать момент освоения. У меня такой памяти нет, поэтому каждую новую программу я начинаю разучивать задолго.

– Я бы так не сказал: даже глядя в Вашу заветную черную папочку можно сказать, что Ваш репертуар регулярно пополняется!

– Да, обновляется и пополняется, но за какой срок? Не за такой срок, чтобы продолжать интенсивную концертную практику.

– С момента окончания Вами консерватории прошло где-то лет 45. И все эти годы для Вас и в исполнительском, и в педагогическом плане главными ценностями остаются деликатность игры, твердость, упор звука, когда пальцы вжимаются звучным штрихом.

– Все зависит от музыки. Бывает, что иногда надо сыграть легко. Но для меня на начальном этапе работы с учеником по достижению штриха legato – основной упор. Это не столько форма звукоизвлечения, сколько факт его глубины, заодно и связной игры.

– Поскольку за время нашей беседы мы уделили большое внимание ансамблевому исполнительству, то у меня возник и немного неудобный вопрос. Когда Вам на экзамене или зачете по фортепиано приходится слушать студентов (не из Вашего класса), сдающих разные ансамбли (по программе – аккомпанементы, но в Вашем мировоззрении – ансамбли), что Вы чувствуете?

– К исполнению студентами я отношусь с профессиональной точки зрения терпимо. Главное для меня – то, насколько уважительно студент относится к нашему предмету. Если я уловил, что человек честно занимался, разбирал, учил – то тогда какие-то недочеты я прощаю. Главное, что следует помнить, когда ты учишь – не ставь перед собой невыполнимых задач. В отличие от известного фильма «Миссия невыполнима», наша «миссия» всегда должна быть выполнима!

Беседовал Владислав Мартыненко,
студент ИТФ