№2 (1403), февраль 2024 года

Доброй традицией творческого коллектива программы «Консерватория – детям» стала постановка детских музыкальных спектаклей. В этом году выбор пал на чудесный сюжет русской народной сказки – оперу «Морозко» выдающегося современного композитора, народного артиста России, профессора МГК Владислава Германовича Агафонникова.

Новую сценическую версию оперы «Морозко» представил режиссер-постановщик, лауреат премии Москвы и премии «Овация» Петр Татарицкий на основе либретто Андрея Альбанова. Герои истории – озорной Морозко, отзывчивая Настенька, ее злая мачеха и капризные сестры, простодушный солдат Иван и коварная Баба Яга оказались персонажами, которые обрели узнаваемые нами черты. Таких людей мы встречаем на улице, в школе, видим по телевизору. Мелодичная музыка с цитатами хорошо известных русских народных песен «Ой, Мороз, Мороз» и «Калинка» помогает понять характеры персонажей – кому-то посочувствовать, а над кем-то и посмеяться.

Юные зрители активно сопереживали всем артистам, аплодируя особенно понравившимся моментам. Специальную аранжировку, позволяющую исполнять спектакль на различных площадках, сделал выпускник МГК, кандидат искусствоведения Михаил Кривицкий. Сохранив яркие тембры трубы, арфы, ударных, добавив фортепиано и орган, он лаконичными средствами добился иллюзии богатого звучания оркестра. Музыкальным руководителем постановки стала пианистка МГК Тамара Еприкян, под ее профессиональным руководством состоялся дебют студенческого ансамбля солистов «Звук». Яркие краски добавило участие танцевального коллектива кафедры СКД Московского государственного института культуры под руководством доцента Марины Кернерман и ансамбля балалаечников ДШИ имени Калинникова под руководством Михаила Киселева – тембры русских народных инструментов усилили национальный колорит спектакля.

Важным аспектом стало объединение артистов разных поколений – от известных мастеров, таких как заслуженная артистка России Людмила Бодрова (Мачеха), солист Москонцерта Илья Ушуллу (Морозко), доцент МГК Мария Федорова (арфа) со студентами и аспирантами Московской консерватории Максимом Шабановым (Баба Яга), Марией Авдеевой (Настенька), Андреем Коденко (Иван), юными артистками Майей Соловьевой и Полиной Кабалевской(вредные сестры) и другими. По словам ректора, профессора А.С. Соколова «этот принцип перекрестного опыления, когда взрослые заслуженные музыканты делятся своим мастерством с молодым поколением, в Московской консерватории постоянно дополняется, расцветает новыми гранями».

По словам автора идеи и исполнительного директора постановки – лауреата Премии Москвы, доцента МГК Ярославы Кабалевской, «такие творческие коллаборации – неотъемлемая часть творческих проектов Московской консерватории. С помощью наших партнеров мы имеем возможность ставить новые и новые детские спектакли с музыкой российских композиторов, на которые приглашаются особые зрители – дети с ограниченными возможностями и дети-сироты. Разработана целая Благотворительная программа «Консерватория – детям», которая выполняет важную социальную миссию – приобщает детскую аудиторию к лучшим образцам нашей культуры, а также способствует инклюзивности через музыку и традиционные духовные ценности».

Опера была показана трижды. 14 декабря в Рахманиновском зале Московской консерватории состоялся благотворительный показ для подопечных программы «Консерватория – детям» в рамках новогодней программы Фонда «Серебряная нить». Спектакль посетили более 100 детей-сирот и детей с ограниченными возможностями. С приветственным вступительным словом к юным слушателям обратился сам композитор.

28 декабря опера была показана в павильоне Министерства культуры РФ «Наша культура» на выставке «Россия» (ВДНХ) как мероприятие, соответствующее программе патриотического и духовно-нравственного воспитания детей и подростков.

6 января «Морозко» приехал в концертный зал музея «Новый Иерусалим», который не смог вместить всех желающих посмотреть представление. Мероприятие прошло экспертную модерацию по программе «Пушкинская карта». Сказка не оставила равнодушными ни маленьких зрителей, ни их родителей – организаторы  получили множество положительных отзывов лично и в социальных сетях, среди которых: «Спектакль получился на славу», «Он полезен и детям, и взрослым своими жизненными советами, обращением к русскому фольклору», «Органично и гармонично все, опера смотрится на одном дыхании», «Морозко учит различать добро и зло, так как сейчас эти понятия сильно размыты» и т.п.

Выражаем благодарность проректору по творческой и международной деятельности МГИК Н.В. Калашниковой, благотворительному фонду «Серебряная нить» и АНО по развитию искусства и просветительства «ЗВУК» за организацию и сопровождение волшебного представления.

Профессор Е.Д. Кривицкая, доцент Я.А. Кабалевская

• 

• 

• 

В.Г. Агафонников: «Детской музыки я много писал…»

В преддверии премьеры оперы «Морозко» состоялось интервью с ее автором, композитором, профессором В.Г. Агафонниковым:

– Владислав Германович, как Вы пришли в музыку?

– Я начал учиться музыке в Подольске. Вспоминаю свою учительницу Розанову Веру Николаевну, которая вела у нас в Доме пионеров музыкальные классы, потому что сама музыкальная школа во время войны была закрыта. Она всегда очень интересно объясняла: «до» и «ми» – это домик, а в этом домике живет нотка «ре», и вот этот цикл очень легко найти между двумя черными клавишами. Ученик играет одну ноту постоянно и уже потом выдерживает паузу – и это обязательно нужно уметь. Пауза – это великая вещь в музыке. 

Взять, например, детскую музыку Прокофьева, это же сверхгениальная музыка. Все его творческие новации отражены в детской музыке, как в капле воды. У Кабалевского то же самое. Помню из детства, как в победном 1945-м я играл на радио пьесу Кабалевского «Клоуны». Я очень волновался и бесконечно повторял слова перед выступлением, боясь забыть их: «Я сыграю пьесу «Клоуны», музыка Дмитрия Кабалевского». На тот момент я был учеником второго класса, очень много играл Кабалевского и Прокофьева – честь и хвала моему педагогу тех лет, Нине Михайловне Шлыковой!

В 1944 году я поступил в Московское хоровое училище. А после училища – в Московскую консерваторию, в класс композитора Висссариона Яковлевича Шебалина. Я занимался на двух факультетах: фортепианном и композиторском. Фортепианный я со второго курса вынужден был оставить, потому что было тяжело, и Шебалин говорил, что «сочинением нужно заниматься так же, как на рояле, не меньше четырех часов в день». И на рояле я, конечно, много занимался, и вот на первом курсе у меня был экзамен по фортепиано, а на следующий день – по композиции. На экзамене по роялю я получил пятерку, а свои сочинения, естественно, толком не выучил, и Шебалин поставил мне четверку со словами: «Свои сочинения нужно учить не хуже, чем чужие, потому что сыграешь кое-как, и впечатление будет кое-каковое».

Мне кажется, у Шебалина любимым композитором был А.П. Бородин. Шебалин настаивал на том, что профессионал должен уметь делать все, от песни до симфонии, потому что одно другое оплодотворяет, помогает ориентироваться. Поэтому у меня есть своя композиторская программа, определенный план, которого я всю свою жизнь придерживаюсь, несмотря на разные бытовые отвлекающие процессы. Но все же своей основной линией я считаю симфоническую. 

Педагоги обычно дают что-то анализировать, и вспоминаю, как мне однажды достался сборник «30 русских народных песен» М.А. Балакирева. Там очень хорошо показана преемственность развития музыкального материала. Он начал с самых истоков, с русской народной песни. Это оказало огромное влияние на всех кучкистов. Это все нужно знать, нужно познать историю развития музыки, всевозможных музыкальных этносов. Очень важны в народной музыке распевы, идущие от колыбельных. Они есть и у Чайковского, и у Мусоргского, и у Лядова, и у Бородина – любимого композитора Шебалина.

С IV курса я начал преподавать в училище гармонию, полифонию и даже сольфеджио. У нас по сольфеджио был потрясающий педагог Николай Иванович Демьянов, который был мастером своего дела. Он был выпускником Синодального училища церковного пения, очень хорошо знал нашу простую мальчишескую жизнь, поэтому относился к нам с огромным пониманием. С Николаем Ивановичем мы издали много сборников детских пьес. Детской музыки я в то время много писал.

– А как родилась Ваша опера «Морозко»?

– С 1968 года я возглавлял в Союзе композиторов СССР направление по музыкально-эстетическому воспитанию детей и юношества. И у нас ежегодно проходил и проходит до сих пор фестиваль «Композиторы России – детям», который охватывает многие города нашей необъятной Родины. И вот в очередной раз местом проведения фестиваля стал Саратов. А поскольку я уже давно был знаком с дирижером Юрием Леонидовичем Кочневым (художественный руководитель и главный дирижер Саратовского театра оперы и балета – Н.Д.), и наш заключительный концерт фестиваля проходил на их сцене, то он предложил мне написать для их театра оперу. Я с удовольствием согласился. Так появилась моя первая детская опера «По щучьему велению» (1997).

В Саратовском театре в это время работал замечательный режиссер Андрей Вениаминович Альбанов. Он был потрясающим либреттистом, хорошо знал и понимал детей. Каждую сцену оперы Альбанов словно проживал сам, и получилось так, что многие цитаты очень откликнулись пожеланиям детей, поскольку Андрей Вениаминович удивительно тонко их чувствовал. Он-то и стал либреттистом моей второй оперы «Морозко».

– Почему Баба-Яга у Вас – баритон?

– Есть такой японский театр, где играют одни мужчины. Любую роль. Это нужно, чтобы показать мастерство артистов, чтобы они умели входить в любой образ – это называется экзальтацией образа. Вообще, в свое время в церковных хорах пели только мальчики. Жизнь прекрасна, только ее нужно знать, поэтому нужно общаться с людьми, знать разные направления в искусстве, интересоваться.

– Что Вы хотите передать детям своей музыкой?

– Во-первых, любовь к жизни. Любовь во всех ее ипостасях – это самое главное в жизни. Любовь к семье, к родным, к близким, к Родине… Все это очень тесно друг с другом связано. Во-вторых, любовь к народной песне. Я много ездил в фольклорные экспедиции: когда я писал оперу «Анна Снегина», то ездил в Константиново, чтобы почувствовать эту тонкую есенинскую ауру. Михаил Иванович Глинка был прав, когда сказал, что музыку создает народ, а мы, композиторы, ее аранжируем. Преподносим с какими-то своими добавлениями и посылами, вносим то, что не успели записать, договорить… Мы словно доделываем это.

– Каким главным принципам в музыке Вы учите своих студентов?

– Я учу своих студентов, что главное в музыке – это интонация. Есть интонация, есть и музыка. Часто бывает, что интонацию излагают так, что она расцветает благодаря теоретическим умениям, полученным уже в чисто композиторском образовании – без знания базовых профессиональных вещей невозможно делать музыку. А природа, сама интонация в народной музыке уже есть, она очень хорошо ощущается. Мало того, возьмите любую народную песню. Есть такие вибрации и мелизмы в народных песнях, которые просто невозможно передать, но это опять зависит от голоса, от умения.

– Ваши пожелания юным зрителям?

– Дорогие ребята, вам я желаю в наступившем году всего того, что вы сами себе пожелаете. Обращайтесь к Деду Морозу, он добрый человек, он принесет вам подарки, которые вы ему закажете. Желаю вам здоровья, успехов в учебе, благополучия вашим родителям! Трудитесь и добивайтесь своих целей, вырастайте большими и замечательными людьми нашей Родины – России!

Беседовала преподаватель Тамара Еприкян, записала Наталья Денисенко 

№2 (1403), февраль 2024 года

Факультет исторического и современного исполнительского искусства, самый молодой в Московской консерватории, приближается к своему 30-летнему юбилею. О работе факультета и собственной творческой деятельности рассказывает ассистент-стажер МГК, клавесинистка Ульяна Ловчикова, с которой беседует наш корреспондент:

На клавесине я занималась три года до окончания школы, после этого последовало поступление в Консерваторию. В выборе не сомневалась. Знаю, что практически все поступают на два факультета, например, на ФИСИИ и на фортепианный, но сама так делать не хотела – однозначно тогда решила, что необходимо заниматься несколькими старинными инструментами. Отмечу, что конкурс среди абитуриентов был большой: ФИСИИ всего 25 лет, и с каждым годом факультет привлекает все больше народу, ребята целенаправленно идут обучаться на исторических инструментах. В Консерватории, помимо клавесина, начались занятия на хаммерклавире.

– Предоставляют ли Вам возможность самой формировать репертуар?

– Конечно, интересно выбирать произведения самой, но не менее интересно советоваться и обсуждать выбор с преподавателями. Мне кажется, что сейчас существует тенденция, когда каждый выбирает себе довольно узкий круг исполнительских интересов. Это нормально – барокко неохватно, а эпоха фортепиано, кстати, длилась меньше эпохи клавесина (смеется). По мере обучения каждый выбирает для себя наиболее близкую и интересующую область: кто-то занимается сугубо русским барокко, кто-то – Моцартом и его современниками.

Я интересуюсь импровизацией, обработками и транскрипциями. В прошлом году я имела честь входить в состав оргкомитета фестиваля старинной музыки. Одной из моих задач было составление программы концертов и выстраивание из этой программы определенной концепции. Два концерта были посвящены обработкам и транскрипциям. Первый концерт был связан с именами композиторов первой трети XVIII века – Бахом, Генделем, Франческо Джеминиами. Интересно, как тема обработок раскрывается в современном мире. За таким «барочным» концертом последовал концерт с участием современных инструментов – исполнялась романтическая и современная музыка, которая «вдохновлялась» идеями барокко. Звучали, например, обработки прелюдий Баха, осуществленные Мошковским.

– Репертуар для клавесина и хаммерклавира довольно обширный. Есть ли среди произведений «хиты»?

– Я бы сказала, что обширность репертуара состоит не в количестве сочинений. Исполнитель должен уметь моментально переключаться с одной эпохи на другую, а это очень сложно. На мой взгляд, это умение – одна из важнейших задач, которую перед нами ставят в Консерватории. По мере освоения различных стилей и их комбинаторики в разнообразных вариантах способность быстрого переключения воспитывается. Мне кажется, в наше время эта идея особенно актуальна. Владимир Петрович Чинаев привел замечательную аналогию, сравнив множество существующих в XXI веке стилей с парадом планет. В эпоху «пост» и «мета» все находится на расстоянии одного клика, ощущение исторического следования одной эпохи за другой теряется – они все выстраиваются перед нами на одном уровне. Современный исполнитель должен уметь переключаться с одной эпохи на другую так, чтобы вместе с ним «по одному клику» переключились и слушатели.

Однажды я вела мастер-класс по импровизации в стиле Генделя. Вышел молодой человек, очень талантливый и одаренный, но четко было слышно, что внутренний слух настроен не на Генделя, а на Моцарта. Да, оба они связаны с итальянской традицией, тем не менее их эпохи говорят на разных языках, и очень важно исполнять то или иное сочинение «без акцента».

Произведения, вошедшие в так называемый джентльменский список, безусловно, есть. Это, кстати, касается не только сочинений как таковых, но и композиторов. Много ли на концертных площадках исполняется музыки Марини по сравнению с Вивальди? Понятно, что эпохи разные, да и с точки зрения исполнения музыка XVII века более трудна, тем не менее факт остается фактом. Хиты входят во все конкурсные списки. Обязательны к исполнению сонаты Скарлатти, некоторые баховские циклы, большие сюиты Генделя. Перечисленные сочинения – жемчужины клавирного репертуара, как бы пошло это ни звучало. Из Куперена чаще всего исполняют «Соловья», из Рамо – пьесу из «Галантных Индий». 

При всех достоинствах названных сочинений в клавесинном репертуаре все это звучит почти как шлягер. У Куперена 27 сюит, у Генделя есть собственные обработки из опер, сонаты, у Рамо – несколько балетных сюит. Я сейчас упомянула только имена, которые в концертных программах встали в один ряд с Бетховеном и Шопеном, прочно себя зарекомендовали. А сколько еще прекрасной, но гораздо менее известной музыки!

– Поделитесь своим опытом: чем отличаются манера и способы игры на старинных клавишных инструментах от привычного всем фортепиано?

– Даже если говорить без всякого субъективного взгляда – механика очень разная. Внешний вид инструментов является обманкой. Видим и там, и там клавиатуру, и в голове сразу мысль: «Это же очень просто». Я встречала людей, которые говорили, что по щелчку перейти с фортепиано на старинные инструменты очень просто. Мне их очень жаль (смеется). 

• 

• 

Клавесин – инструмент струнно-щипковый. Посредством контакта с клавишей мы защипываем струну, управляем щипком. Это в корне отличается от механики фортепиано и хаммерклавира. Последний к роялю в какой-то степени ближе, хотя и там есть свои особенности, так что сказать, что пересаживаться с одного инструмента на другой не составит труда, я не могу. Клавесин же ближе к гитаре, мандолине, лютне и любому другому струнно-щипковому инструменту. Другое дело, конечно, что, скажем, на лютне палец непосредственно соприкасается со струной, но это не значит, что на клавесине мы не управляем щипком.

Кстати, на занятиях профессора подобного рода объяснениям внимания не уделяют, и это, по-моему, упущение, потому что логика мышления не меняется – какая, мол, разница, нажимать клавиши на фортепиано или на клавесине. А от понимания механики клавесина зависит управление артикуляцией, штрихом, динамикой. При этом амплитуда различных изменений на клавесине очень мала, но градация все же есть. Новоиспеченным клавесинистам очень важно поменять систему восприятия и настроиться на более уточненное слышание. Возможно, именно поэтому клавесин – салонный инструмент, инструмент не для большого зала.

На раннем этапе обучения кажется, что в рамках одного концерта несколько раз поменять инструменты – момент, который тебе подвластен. Но чем дальше углубляешься в репертуар, тем больше усложняется этот процесс. Чтобы сыграть максимально приближенно к тому, как это могло бы звучать в далекие от нас эпохи, желательно оградить себя от музыки, которая выходит за рамки определенного исторического периода. Скажем, если хочется сыграть концерт ренессансной или раннебарочной музыки, из рациона на какое-то время лучше исключить Баха и Генделя, чтобы не перебить ощущение стиля. Мне кажется, добиться исторической правдоподобности можно только таким способом. 

Переключаться с одного инструмента на другой так же сложно, это равносильно смене эпохи. Юрий Юрьевич Полубелов высказал мысль: когда придет полное осознание того, что фортепиано и клавесин находятся в разных вселенных, возникнет новый пласт мышления. Тогда найдется нечто универсальное, соединяющее эти вселенные, как кротовые норы в космосе.

– Среди исполнителей на старинных инструментах многие не приемлют, когда, скажем, сюиты для клавесина исполняют на фортепиано. С Вашей точки зрения это излишняя консервативность или стремление максимально приблизиться к подлиннику?

– В наше время, мне кажется, можно играть что угодно и на чем угодно – музыкально приобщенных людей уже сложно чем-то удивить. Нам доступны различные исполнительские этапы от максимально приближенного к подлинному до чистого эксперимента, взгляду на прошлое из современности. Все дело в убедительности – сыграй на чем хочешь, но так, чтобы тебе поверили. Найди интересный контекст, ракурс, исполни «Соловья» Куперена так, как его еще не исполняли. А инструмент – лишь твой помощник. Не переноси на него ответственность. В барокко, кстати, играли на том, что было под рукой. У нас вот сейчас дома стоит фортепиано. Выходит, что самое аутентичное – играть на сподручном инструменте!

– Гарантирует ли игра на старинных инструментах аутентичное исполнение?

– Не гарантирует. Мы никогда не будем обладать нужным количеством сведений о том, как играли люди в то время. То, что мы знаем о старинном исполнительстве, можно уподобить пазлу с большим количеством недостающих частей. Залы другие, люди другие. Инструмент – не машина времени. Опять же, мы слишком много надежд возлагаем на инструмент, а лучше бы заняться улучшением собственного качества игры.

– Встречали ли Вы в фортепианном репертуаре сочинения, которые прекрасно прозвучали бы на клавесине? Например, бетховенскую Сонату ор. 14 №2 довольно легко можно представить в клавесинном исполнении. Какие мысли по этому поводу?

– Безусловно. Могу привести в пример 24 прелюдии Ясуси Акутагавы. Очень люблю этот цикл, не раз его играла частями. Надеюсь, доведется сыграть и целиком. Циклы прелюдий писали и Шопен, и Скрябин, но у Акутагавы гораздо более явственно ощущается связь с барокко. То, как он подходит к выбору фактуры, украшений, на какие поджанры ориентируется – с нашим бэкграундом все эти отсылки к барочной музыке явны. На сцену клавесинное исполнение этого цикла я пока не выносила, но в классе играла. Звучит очень естественно, прекрасно вписывается в специфику инструмента.

Пьесы Берио лично для меня тоже довольно легко представить на клавесине, хотя и сам композитор говорил о влиянии на его творчество музыки барокко. Многие фортепианные пьесы Мартину тоже легко можно перенести на клавесин. Единственная проблема, которая может возникнуть – клавесину может не хватать диапазона для музыки XX века. 

Беседовала Полина Москвителёва, студентка НКФ

Фото: Владимир Волков

№2 (1403), февраль 2024 года

В конце декабря в московской Библиотеке № 61 состоялся концерт класса доцента Н.Е. Бельковой – пианистки и педагога Московской консерватории. После выступления учеников Наталья Евгеньевна поделилась с нашим корреспондентом размышлениями о преподавании специального и общего фортепиано, а также рассказала о своей многосторонней деятельности.

– Наталья Евгеньевна, Вы работаете на межфакультетской кафедре фортепиано и с исполнителями-пианистами, и со студентами других специальностей. Насколько различается их уровень? Можно ли назвать тех, кто проходит курс общего фортепиано, «слабыми» пианистами?

– Называться пианистом как таковым это уже честь! Кто такой пианист? Это не просто человек, находящийся за инструментом. Пианист – это и технически оснащенный музыкант, и творец, который с помощью своих профессиональных навыков может выразить как душу композитора, так и свои личные устремления. То есть раскрасить изначально предлагаемый текст музыкального произведения с художественной точки зрения и индивидуально привнести те черты, которые будут отличать именно его исполнительскую трактовку от других.

А по поводу словосочетания «слабый пианист» можно вспомнить XIX век, когда довольно известные и оснащенные пианисты бросались друг в друга обидными формулировками. Например, про Чайковского говорили, что он «не пианист», «слабый пианист», да и как сочинитель пишет корявую пианистическую фактуру, которая требует дополнительной усидчивости и достаточного разгребания. Не всякий композитор может написать удобно. И у композитора, который удобно чувствует себя за роялем, например, как Сергей Рахманинов, фактура сложная, но не корявая. Чтобы «приручить», например, ту же самую фактуру Чайковского нужно изрядно постараться.

– От чего зависит, сможет ли студент другой специальности приблизиться к уровню пианистов-исполнителей?

– Секрет кроется не только в том человеке, который должен выучить свою программу и исполнить ее. Суть в том, кто сопровождает его на этом пути, а это –педагог. Преподаватели межфакультетской кафедры фортепиано или, как говорят в других учебных заведениях, общего фортепиано, отнюдь не «общие пианисты». Это люди, которые посвятили себя данной профессии, они не могут относиться к своему делу как к чему-то в общих чертах. За каждым чудом стоит свой волшебник. Если приходящий студент не безразличен к тому делу, которым он, может быть, вынужден заниматься, но рядом сидит чародей, который научит его смотреть на эту программу своими влюбленными в музыку и пианизм глазами, ушами, всем своим телом, – тогда рождается чудо. И любой не профилирующий музыкант, «не пианист», становится пианистом.

– Человеку со стороны, далекому от музыки, может показаться, что оркестрантам или вокалистам нет необходимости заниматься фортепиано. В чем, по Вашему мнению, наибольшая польза от этого курса для студентов других исполнительских специальностей? Или для дирижеров, музыковедов и композиторов?

– Польза от занятий фортепиано несомненна. Начиная с детского возраста – любой педиатр вам скажет, – чем больше ребенок занимается мелкой моторикой, тем лучше у него развиваются когнитивные способности мозга, и тем быстрее идет его интеллектуальное развитие. Но это действует и на протяжении всей нашей жизни. Пианизм можно сравнить с другими искусствами, связанными с мелкой моторикой (как, например, вышивание), или даже с разгадыванием кроссвордов. Ведь чтение текста – словесного или музыкального – и понимание того, что там происходит, это тоже своего рода разгадывание ребуса.

– То есть занятие на фортепиано – это гарант физического и психического здоровья?

– Не хотите ранних дегенеративных изменений своей личности – вот вам пианизм в карму: играйте, развивайтесь, прогрессируйте в этом. Ко всему прочему фортепиано очень физиологичный инструмент, удобный для человека. Я часто говорю своим студентам о том, что очень уважаю их самопожертвование в игре на выбранных ими инструментах. Потому что для струнника левая рука крайне противоестественна в рабочем положении, для флейтиста поворот головы чреват остеохондрозом, а для кларнетистов визит к стоматологу и капа почти как у боксера – это своего рода must have. Но не будем о печальном: удобно пользующийся своим аппаратом человек за роялем никогда себе не навредит. Более того, понимая то, как он пользуется своим телом, он, как в восточных техниках единоборств или практиках типа цигун, познает себя, начинает чувствовать те мышцы, которые нам не требуются в обычной жизни. И если начать удобно играть на фортепиано, то это даже можно использовать как своего рода лечебную методику.

– А что Вы, как доцент Консерватории, лауреат нескольких конкурсов, черпаете из занятий с не пианистами?

– Человек, общающийся с другими людьми и чувствующий эмпатию к этим людям, всегда получает что-то, поскольку другой человек – это своего рода микрокосм. Взаимодействие – это секрет общества как такового. Поэтому, если между студентом и преподавателем возникают отношения, это всегда ценно с точки зрения взаимовыгодного познания и обогащения. Естественно, если у каждого из нас есть свои сферы интересов, и если мы делимся ими, то каждый из нас выигрывает. Каждый мой студент – потенциально будущий коллега, потому что если он поступил в Московскую консерваторию, то наверняка у него есть для этого и дарование, и мотивация, и причины, и я даже на столь раннем этапе уже уважаю его как человека, сделавшего свой важный выбор.

– Вас часто приглашают в разные учебные заведения. Расскажите, пожалуйста, о Ваших поездках.

– Поскольку сфера моих профессиональных интересов связана со специальным фортепиано и концертмейстерским искусством, то и поездки тоже связаны с этой деятельностью. Это мастер-классы, членство в жюри, лектории на курсах повышения квалификации. Но я всегда подчеркиваю для приглашающей стороны, что абстрактные лекции, когда не предусмотрена обратная связь, не совсем желаемый для меня формат. Я все-таки практик, и мне безусловно интересно иметь живого исполнителя рядом с собой и на примере исполнения каких-то произведений говорить о том, в чем он прав, в чем заблуждается, а где у него есть вариативность в творческом и профессиональном поиске. Поэтому живая иллюстрация для меня не просто желательна, а даже обязательна – хочется опираться на непосредственный человеческий опыт.

– В каких городах Вы бывали?

– Я очень благодарна неравнодушным людям за приглашения как в города средней полосы России, такие как Псков, Кострома, Тула, Ярославль, Рязань, Великие Луки, Нижний Новгород и другие, так и за возможность более фантастических визитов в далекие – Читу, Улан-Удэ, Петропавловск-Камчатский. И, вне всякого сомнения, помимо чисто педагогического и творческого момента, эти поездки очень интересны для меня и визуально, поскольку я люблю разные новые места, люблю путешествовать, и повод оказаться и в творческом, и в человеческом плане в совершенно других условиях – это, разумеется, всегда интересно и познавательно.

– Расскажите о Вашем опыте джазового музицирования.

– Честно скажу, что в джазовом музицировании я скорее любитель, а не профессионал. Я с огромным пиететом отношусь к тем, кто умеет и делает это самозабвенно, профессионально и очень качественно. У меня зрела программа для одного концерта в Рахманиновском зале, и так случилось, что меня занесло в направлении джазовых импровизаций – это были две сюиты для флейты и фортепиано Клода Боллинга с участием перкуссии и контрабаса, а также Сюита для флейты и фортепиано Юрия Чугунова.

Бытует мнение, что джазовые музыканты нас, «классиков», считают очень неритмичными людьми. Даже когда мы точно знаем, каковы наши задачи в Моцарте, Бетховене, Гайдне, мы очень «рубатно» настроены внутри себя, мы смешиваем интонирование и выразительность с ритмическим пульсом. А настоящему джазовому музыканту, который свободен в своей импровизации относительно сильных долей, необходим железный костяк метра. Поэтому для себя я поняла, что внутри меня должен быть жесткий организующий момент, когда я прикасаюсь к джазовым импровизациям. Я могу отклоняться «ветвями», как дерево, в любом направлении, но мои «корни» должны быть упорядочены железной метроритмической сеткой.

– Насколько джазовое музицирование отличается от академического? 

– Лично для себя я нашла немало пересечений между двумя, на первый взгляд диаметрально противоположными стилями. Они и по времени находятся достаточно далеко друг от друга: это джаз и барокко. Но для меня они как два корабля примерно с одинаковым курсом. Если музыкант владеет одним стилем, скорее всего ему будут понятны задачи и во втором: басы, которые прописаны буквенно в джазе, и цифрованный бас, который нужно расшифровывать в барокко; отсутствие большого количества однозначно прописанных композитором рекомендаций непосредственно в партитуре – что в барокко, что в джазе. Исполнитель волен в выборе украшений, виртуозных каденционных моментов. Он знает в чем он свободен, а в чем структурирован. И в том, и в другом стиле соединяются уважение к нормам и полная свобода высказывания.

– С кем Вам довелось сотрудничать из джазовых музыкантов и где проходили подобные встречи?

– Я очень благодарна своим коллегам из джаза, которые были со мной на пути моего познания этого стиля. Помимо концерта в Рахманиновском зале, было несколько сейшнов в клубе Алексея Козлова. Мне посчастливилось сотрудничать с такими музыкантами, как Федор Андреев – исполнитель на ударных инструментах, Игорь Иванушкин – фантастический басист, легенда (не побоюсь этого слова!) современного джазового контента и совершенно уникальный, потрясающий, солнечный человек. Я крайне признательна судьбе, которая свела меня с ними, и очень рада, что эти люди есть в моем круге общения.

Беседовала Арина Салтыкова, студентка НКФ

№2 (1403), февраль 2024 года

Ни для кого не секрет сегодня, что русское музыкальное образование высоко ценится во всем мире, в том числе в Китае. Наш корреспондент, студентка IV курса НКФ, побеседовала со студентом-альтистом IV курса Ни Сяньхэ (класс преподавателя И.В. Агафонова) о музыкальном воспитании детей в Поднебесной, китайской альтовой школе, первом знакомстве с русской музыкой и погружении в новую культуру:

– Среди китайских студентов-музыкантов чаще всего встречаются пианисты и скрипачи. В этой связи твой случай – любопытное исключение. Правильно ли я понимаю, что первым инструментом для тебя, как и для многих альтистов, все же была скрипка?

– Да, скрипкой я начал заниматься в 7 лет. Правда, моим педагогом был альтист, что он некоторое время скрывал от нас. Параллельно я пытался играть на фортепиано, но этот инструмент мне казался слишком сложным. В 13 лет передо мной встал выбор между общеобразовательной школой и музыкальной. В Китае каждый понимает: если ты решил в пользу музыки, значит ты уже выбрал профессию на всю жизнь. Так что это был серьезный шаг для меня. Мой преподаватель Хоу Дунлэй согласился обучать меня и дальше, взять в свой класс. Но предупредил, что, будучи альтистом, не сможет многого дать мне как скрипачу на профессиональном уровне. Он был лучшим педагогом музыкальной школы, и тогда мы с родителями решили, что нужно выбирать учителя, а не инструмент.

– Каждому из нас на просторах интернета когда-либо попадались видеоролики, на которых маленький мальчик или девочка из Китая (преимущественно) играет не по годам сложные виртуозные произведения. Невольно возникает вопрос: что же мотивирует этих крошек к такому взрослому исполнительскому труду?

– В Китае есть убеждение: чтобы быть достойным человеком, нужно пережить много горечи и преодолеть много препятствий. Поэтому ребенка надо заставлять заниматься, и общество не видит в этом ничего плохого. Когда ты решаешь продолжить обучение музыке в специальной школе, в твоей семье ставят на то, что ты станешь солистом. Всем в нашей стране хорошо известна история из детства знаменитого китайского пианиста Ланг Ланга, которую он сам очень любит рассказывать. По его словам, однажды, когда он не хотел заниматься, отец протянул ему бутылку якобы со смертельной дозой снотворного и потребовал немедленно выпить, потому что ему незачем жить, если он не хочет заниматься. Отец считал, что его сын должен стать «номером один». Эта история, уже ставшая легендой, очень распространена у нас и оказала большое влияние на музыкальное воспитание во многих китайских семьях. В нашей стране действительно много талантливых детей. Но одна из важнейших причин, по которой они так проявляют себя – это требовательность их родителей. 

– А тебя заставляли заниматься?

– В начале – нет. Вообще, мои отношения с занятиями музыкой прошли три этапа. Сперва был естественный интерес. Я начал играть по собственному желанию. Мой лучший друг детства, живший со мной в одном доме на нижнем этаже, стал заниматься на скрипке. А я завидовал ему: мне казалось, что это очень необычное занятие, а я любил заниматься необычными делами, постоянно приходил к нему и слушал. Несколько месяцев я упрашивал маму позволить мне тоже учиться и в конце концов она согласилась. Потом я понял, что этот путь необратим.

Спустя время начался другой этап. Моя мама стала требовать серьезного отношения к занятиям, поскольку считала, что если человек начинает заниматься каким-то делом, он должен довести его до совершенства. Она всегда сидела со мной и следила, как я занимаюсь. Когда я ленился, даже била меня скалкой. Решающий момент наступил, когда папа разозлился на меня за плохие занятия и в порыве гнева разбил скрипку. Папа – самый добрый человек в мире, так говорят все, кто его знает. Но в тот раз я его разозлил. 

– Обижался ли ты на родителей?

– Да, но при этом чувствовал себя виноватым, потому что знал, что я ленивый. Мне казалось, что это заслуженно. Родители решили, что пора остановиться. Два месяца я не занимался. В конце концов мама спросила меня, хочу ли я все-таки продолжать. Она сказала, что у меня есть абсолютная свобода выбора, и они с папой меня полностью поддержат. В тот момент я подумал: «Ну ладно, еще позанимаюсь». Со временем я привык к инструменту и осознал, что люблю его и уже не представляю своей жизни без музыки. У меня появилась мотивация. Я знал, что это моя будущая профессия. 

– Почему китайские музыканты так стремятся учиться в России?

– Русская школа и методика преподавания очень сильно повлияли на китайских педагогов. 95% преподавателей из нашей страны в прошлом имели опыт обучения в Советском Союзе. В их числе мой педагог, он учился в РАМ им. Гнесиных. 

– То есть, обучение в России для тебя было естественным шагом?

– Да, я мечтал учиться в России с детства. Почти все диски с классическим произведениями, которые мне дарили, были с записями советских исполнителей – Гидона Кремера, Давида Ойстраха, Эмиля Гилельса и других величайших музыкантов.

– Как ты считаешь, можно ли в таком случае говорить о китайской альтовой школе? И если да, чем она все же отличается от русской?

– Конечно, китайская альтовая школа – ребенок русской. Но она подает большие надежды. В нашей стране сейчас очень много хороших альтистов. Да и в истории альтовых конкурсов среди победителей немало китайцев. Во многом это связано, как мне кажется, с тем, что характер звучания альта схож с натурой китайцев. В детстве нас учили, что нельзя показывать себя слишком ярко, нужно быть скромным и всегда находить баланс.

Педагоги часто говорили мне, что в музыке нужно найти «инь-ян». В китайской философии огромное значение имеет книга «Чжун юн», что по-русски можно перевести как «Учение о середине»^[1]. Если кратко, она о том, что человек должен быть умеренным. Альт в каком-то смысле соответствует этой философии. Можно сказать, он находится в середине оркестрового звучания.

Что касается отличий школ, мне кажется, они обусловлены языковой разницей, то есть связаны с произношением в том или ином языке. Например, немцы склонны исполнять музыку более четко, рельефно, артикулировать фразу. Русские предпочитают продолжительные построения, глубоко экспрессивные. Китайский язык – тоновый, в нем все сглажено и мягко, поэтому и музыкальная фраза не бывает резкой. 

– А тебя получается «быть в середине»?

– С большим трудом. Мне нужно бороться с импульсивностью. Это создает для меня большие трудности в игре.

– С какого произведения началось твое знакомство с русской музыкой? Помнишь ли свое первое русское музыкальное впечатление?

– Самое впечатляющее произведение, которое первым пришло мне сейчас в голову, это «Симфонические танцы» Рахманинова. Я первый раз слушал это сочинение в живом исполнении и был сильно поражен. После концерта я стал вникать в музыку Рахманинова, искать его произведения. Мне было 12 лет.

– Какое первое русское произведение ты сыграл?

– Это была альтовая соната Глинки. У меня с ней связана особая история. Известно, что после смерти Глинки это произведение не было опубликовано, а поэтому и не исполнялось. Вернул ее в концертную практику В.В. Борисовский и дал пример ее исполнения. После она плотно вошла в альтовый репертуар. Когда я играл это сочинение подростком, я не знал, что спустя несколько лет приеду в Россию и буду заниматься в ЦМШ у ученицы Борисовского, Марии Ильиничны Ситковской. В ее классе я сыграл сонату снова. Может быть я фантазирую, но мне казалось тогда, что я чувствую связь между поколениями.

– Каков твой рецепт успешного погружения в чужую культуру?

– Нужно время. Когда я приехал, я был очень упертым, даже злым. Мне казалось, что все должны относиться ко мне так, как я хочу. Но потом я понял, что из-за языкового барьера я недостаточно красноречив, чтобы переговорить оппонента, а значит, и добиться своего. Это дало мне очень много. Кроме того, я не общался с другими китайскими студентами. Во-первых, считал, что должен налаживать контакт с местными. А во-вторых, я был высокомерным, и мне казалось, что другие оказавшиеся здесь китайцы недостаточно работают, чтобы быть достойными учиться в ЦМШ. Сейчас я понимаю, что не должен был судить их. И все же мое упрямство сильно мотивировало меня к изучению русского языка.

Я почувствовал полное погружение в культуру, когда в процессе общения стал больше узнавать о русском менталитете и принимать его. Только при отказе от предубеждений начинаешь понимать, как это общество устроено.

– Что нового ты для себя открыл в русском менталитете?

– Русские не боятся неловкости. Если их что-то не устраивает, они скажут тебе об этом прямо. Бывают перегибы, когда прямолинейность может обидеть другого. С другой стороны, я заметил, что благодаря этому качеству общение становится куда более эффективным, поскольку у сторон не остается недопонимания. Очень ценная черта, которой я научился здесь, это умение прощать. У русских людей широкая душа. Какой бы ни была обида, они легко ее забывают. Это качество проявляется как в повседневных мелочах, вроде той, что преподаватели часто прощают опоздания, так и в более существенных вещах.

Например, педагоги не критикуют тебя за ошибки на сцене. Это очень успокаивает. В Китае, выходя на сцену, я очень волновался, потому что боялся ошибиться. А, как известно, чем больше боишься, тем больше ошибаешься. Педагог оскорблял меня за сбои на сцене, что провоцировало еще большее напряжение. И в следующий раз я обязательно ошибался снова. Из-за этого мне ни разу не удалось сыграть без ошибок. В России же не принято ругать за неудачные выступления. Такое отношение придало мне силы и уверенность. У Марии Ильиничны в ЦМШ я впервые стал играть безошибочно.

– Я знаю, что ты читаешь русскую классическую литературу в оригинале. Помнишь, что прочитал в первую очередь?

– Первым произведением, которое я освоил, была «Митина любовь» Бунина. Он пишет достаточно простыми конструкциями. Тем не менее, чтение давалось мне с большим трудом. «Войну и мир» Толстого я не дочитал, этот роман был сложным для меня даже на китайском. Зато его «Воскресение» сильно повлияло на меня. Книга помогла мне измениться: я оставил свое эго и начал жить для других людей.

– Мне известно, что твоя девушка – русская. Ощущаешь ли культурные различия между вами? Стала ли Россия после начала отношений вторым домом для тебя?

– Хотя я чувствую, что мой настоящий дом в Китае, после встречи с ней я понял, что теперь дом у меня есть и здесь. Я попал в семью, где ко мне относятся так же тепло. Что касается различий, я бы не сказал, что они радикальные. Моя девушка похожа на мою маму и по характеру, и по взглядам на мир. Чем больше я общаюсь с ней, тем больше замечаю, что у них много общего.

– Планируешь ли после окончания Консерватории остаться в России?

– Думаю, что нет. Я собираюсь поступать в Швейцарию, поскольку считаю эту среду очень полезной для себя. Я уже был там, и мне все очень понравилось. Сама природа в этой стране великолепная, даже коровы симпатичные (смеется).

– Каковы твои творческие планы на ближайшее будущее?

– Сейчас меня очень увлекает барочное исполнительство. Этим летом я купил инструмент с жильными струнами и барочным смычком работы немецкого мастера. Хотелось бы позаниматься с педагогом с кафедры ФИСИИ. В будущем было бы здорово освоить виолу да гамба, может, даже лютню. Но это планы. В первую очередь нужно достичь совершенства в игре на альте.

– Хотел бы ты преподавать? 

– Я бы очень хотел. Думаю, что из меня получится хороший преподаватель – я хорошо чувствую людей и понимаю, о чем думает музыкант во время исполнения.

– Вслед за своими учителями будешь учить студентов искать во всем «середину»?

– Да, однозначно! Я считаю, что это очень полезно для музыканта. Сам пока еще не в полной мере овладел этим искусством. И все же, когда мне удается поймать ощущение баланса во время игры, я чувствую полную свободу.

Беседовала Анастасия Немцова,студентка НКФ

---

^[1] «Чжун юн» – конфуцианский трактат, который входит в «Четверокнижие». Другие варианты перевода – «Срединное и низменное» или «[Учение] о срединном и низменном [пути]».

№8 (1400), ноябрь 2023 года

– Сейчас на главных концертных площадках Москвы проходит цикл концертов, посвященный Вашему юбилею. Цикл достаточно объемный и многообразный, включая 30-летие Студии новой музыки. Чья это была идея? Кто участвовал в процессе организации?

– Консерватория! Александр Сергеевич Соколов, концертный оркестр МГК и профессор Анатолий Абрамович Левин. Симфоническая капелла России и профессор Валерий Кузьмич Полянский. Студия новой музыки и Евгения Изотова. Андрей Устинов – инициатор многих интересных музыкальных мероприятий и бессменный главный редактор «Музыкального обозрения». Благодаря их инициативе и стали возможны эти концерты.

– А как составлялись программы концертов?

­– Серенаду «Я простился с Моцартом на Карловом мосту в Праге» выбрал Валерий Полянский – это был первый концерт. Программу следующего мы обсуждали с Анатолием Левиным. Остальные четыре я составил сам, и каждая из них имеет четкую направленность. Инструментальный театр в Доме культуры «ГЭС-2» – мне давно хотелось поучаствовать в одном концерте вместе с В. Екимовским, А. Раскатовым и В. Тарнопольским, музыку которых ценю чрезвычайно высоко. В Камерном зале филармонии – камерн-инструментальные сочинения, в зале имени Н.Я. Мясковского – фортепианная музыка. Наконец, в Рахманиновском зале – «биографическая» программа от Кончерто гроссо памяти А. Веберна (1967), одного из первых пост-консерваторских сочинений, через сочинения 1989 и 2001 годов до Концерта для оркестра и скрипки соло (2013) в редакции для малого оркестра (это одна из последних моих «больших» партитур).

– Вы поменяли взгляд на свои ранние сочинения? Возникала ли мысль вновь вернуться к ним и отредактировать?

– Сегодня мне что-то кажется вполне приемлемым, что-то наивным, а что-то можно было бы сделать в деталях по-иному. Может быть, и стоило бы вновь вернуться к некоторым партитурам, но до этого дело так ни разу и не дошло. Вот и сейчас после исполнения Концерта для фортепиано с оркестром, написанного пятьдесят лет назад, мелькнула мысль партитуру слегка подчистить, и желание это пока не исчезло. Но, как известно, благими намерениями вымощена дорога в ад…

– Одно из Ваших сочинений – вокально-инструментальный спектакль «Посторонний» – исполнили на последнем концерте в ГЭС-2. Расскажите, пожалуйста, о нем подробнее. У меня была мысль, что это сочинение – автобиографическое. Так ли это? И насколько в целом Ваши сочинения автобиографичны? Или Вы некий сторонний наблюдатель, комментатор?

– В 1990 году, в интервью музыковеду Ханнелоре Герлах, напечатанном в книге Sowjetische Musik im Lichtder Perestroika («Советская музыка в свете перестройки»), я высказал мысль: «Всякое творчество, и музыка в том числе, – один из видов автобиографии». По прошествии трех десятков лет не вижу повода изменить это мнение. «Посторонний» – не исключение. Биография? Скорее, отражение биографии в зеркале, заглядывая в которое пытаешься понять, как ты в этом мире существуешь, как живешь, работаешь, любишь, презираешь, идешь на компромисс или с упорством, достойным лучшего применения, стоишь на своем. Заглядываешь, всматриваешься, но ответа нет… Эдакий quasi-философский подход, некое ergo sum, вот что такое «Посторонний». А вот Концерт для фортепиано с оркестром полностью автобиографичен и привязан к совершенно конкретным событиям, которые происходили в течение нескольких лет моей жизни.

– Значительно ли отличается композиторское образование в Ваше время в Баку от образования сегодня в Москве?

– В годы моей учебы в Баку нравы были гораздо строже, и это давало результат. В первый год обучения определяющим было изучение малых форм. Мы подробно разбирали, скажем, ми минорную Прелюдию Шопена, а затем сочиняли что-то свое именно в форме периода. Конечно, не копируя язык, а пытаясь найти что-то свое. Удавалось не всем. Разбирали десятую Прелюдию из ор. 11 Скрябина, а затем пытались высказать что-то свое, ориентируясь на простую двухчастную форму. Затем простая трехчастная и так далее. Много внимания уделялось граням формы, переходы должны были быть безупречными. Помню, как сражался со сложной трехчастной формой – переходы удавались с трудом.

Когда я заикнулся о Трио в составе: альтовая флейта, вибрафон и гитара – в ответ получил резкое: «Не фокусничай!». Но когда профессор убедился, что студент уже кое-что умеет, он, как говорится, «отпустил вожжи». Как итог – quasi-неоклассическая Кантата «Пестрые истории» и строго додекафонная Соната для фортепиано. К V курсу мне удалось стать достаточно обученным композиторским «полуфабрикатом» и четырехчастную «Музыку для камерного оркестра, ударных и органа» закончил за полгода до госэкзамена.

В Москве же подход к обучению композиторов сегодня гораздо либеральнее и гибче: состав Трио, о котором я уже говорил, вполне может быть разрешен. Правда, я не уверен, будет ли такая вседозволенность полезной, особенно на первом этапе обучения. Я бы и сегодня такое не разрешил (смеется)!

– С какими, на Ваш взгляд, главными проблемами молодые композиторы сталкиваются сегодня?

– Сегодня мы имеем огромное число выпускников композиторских факультетов, которые пишут музыку, но композиторов среди них единицы! Пишущие музыку зачастую хорошо осведомлены о том, что происходит в музыкальном мире, и готовы бесконечно рассуждать на эту тему. Они составляют прекрасные аннотации к своим сочинениям, но не знакомы с настоящей композиторской работой, их сочинения бессмысленны и беспомощны. Творческие проблемы таких «творцов» неразрешимы. Композиторы же много знают и уже кое-что умеют, а творческие проблемы у людей талантливых возникают на протяжении всей творческой жизни и разрешаются тоже на протяжении всей жизни. И это нормально.

• 

• 

– Чему самому главному в композиторском деле Вас научил Ваш отец, Кара Абульфазович Караев, признанный классик советской музыки?

– Профессор учил! Обучал азам мастерства, лепил из каждого студента профессионала. Был безжалостен к дилетантизму, не прощал отсутствия требовательности в выборе музыкального материала, всячески поощрял творческую инициативу. Повторял слова П.И. Чайковского – «Вдохновение рождается только от труда». Во время занятий никогда не отвлекался на посторонние разговоры: никакой философии, никаких рассуждений о высоком искусстве, все очень четко и конкретно – плохой переход, нет развития, кода не получилась… Сам садился за инструмент и показывал один из возможных путей выхода из тупика. Хвалил редко, любимой его присказкой было «Не ругаю, значит, хвалю». А сказанное без каких-либо замечаний «Работай дальше» – было похвалой наивысшей.

Когда занятия заканчивались, уставший, мог и пошутить, мог рассказать что-то интересное о Дмитрии Дмитриевиче Шостаковиче. Хорошо знал труды Канта и вообще немецкую классическую философию и мог удивить неожиданной цитатой «к месту». Интересовался бытом своих студентов, возможностью для полноценных домашних занятий, материальными условиями и помогал, когда в этом была необходимость.

– Какое было Ваше последнее потрясение в искусстве?

– Потрясение – это для слабонервных (улыбается)! Но для меня настоящим откровением стали два сочинения, которые прозвучали в концертах В. Юровского: Девятая симфония В. Екимовского и «Маятник Фуко» В. Тарнопольского. Скажу, что это – без преувеличения! – высочайшие вершины не только российской, но и всей европейской музыки! А еще – две мастерские миниатюры, которые я случайно обнаружил несколько лет назад в блужданиях по Сети: The Lamb (1982) Дж. Тавенера и «Меланхолия» (1981) С. Шаррино. Сотворенные буквально «из ничего», они поражают высочайшим мастерством, изысканным вкусом и талантом, талантом обоих авторов! Я не удержался и сделал редакцию сочинения Тавенера, добавив к авторскому хору a cappellа оркестровое сопровождение. Надеюсь, не испортил, но надо бы послушать.

– Какие Вы для себя определяете постулаты в искусстве и в жизни в целом?

– Делай, что должен, и будь что будет.

– Над чем Вы работаете сегодня?

– Пока на паузе… В прошлом году закончил «Мемориал» для оркестра и хора, в партитуре которого есть цитаты из Малера, Шёнберга, Берга и Веберна. Шесть частей цикла корреспондируют с шумановским «Карнавалом»: I. Преамбула. II. Реплика. III. Карнавал сумасшедших. IV. Мертвые буквы. Сфинкс. V. Нескончаемый кризис иллюзий. VI. Мемориал. Сочинению предшествует эпиграф: Ich verbeuge mich vor ihremAndenken und verfluche ihre Nachkommen («Я преклоняюсь перед их памятью и проклинаю их потомков» – прим.ред.). Не мог я не написать этого!

– Какие у Вас творческие планы?

– Хочешь рассмешить Господа, расскажи о своих планах. А смешить Его мне совершенно не хочется…

Беседовала Айдана Кусенова, студентка Vкурса НКФ, музыковедение

Фото из личного архива

№4 (1396), апрель 2023 года

Сергей Александрович Борисов – выпускник Московской консерватории (2003), победитель Всероссийского конкурса на звание лучшего преподавателя в номинации «Гармония», преподаватель спецкурса элементарной теории, гармонии и сольфеджио в АМУ при МГК на протяжении 16 лет. Его ученики – победители и лауреаты конкурсов имени Д.А. Блюма в училище и Ю.Н. Холопова в Московской консерватории. Сейчас он ведет работу над сборником задач по гармонии. Наш корреспондент встретился с известным педагогом и попросил рассказать о себе.

– Сергей Александрович, Вы – педагог. На каком жизненном этапе Вы пришли к тому, что это именно призвание? Были ли какие-то поиски, или это было озарение: «я должен учить других»? 

– Мне с раннего детства нравилось играть в школу. Сначала учил бабушку английскому, чистописанию, с удовольствием ставил оценки. Потом настал черед младших братьев, учил друзей, знакомых, в студенчестве часто помогал однокурсникам, если обращались с вопросами. Но даже тогда я еще не знал, что буду преподавателем родного училища. 

Озарения как такового не было. По окончании Консерватории я попробовал разные специальности. Работал концертмейстером в нескольких местах, в музыкальном издательстве, даже программистом был. Для меня тогда важно было расширение кругозора. По моему глубокому убеждению, учитель – это не просто специалист в своем деле, но прежде всего тот человек, который формирует мировоззрение, делится жизненным и профессиональным опытом. 

– Расскажите, пожалуйста, подробнее о музыкальном программировании. Чем Вы конкретно занимались? 

– Меня всегда интересовала тема акустики и звука. Команда, с которой я сотрудничал, занималась распознаванием звука, его высоты. Речь идет о многоголосии, конечно. Это не Shazam, который ищет в существующей базе конкретные звуковые дорожки. В нашем проекте речь шла о том, чтобы переводить звучащую музыку (мелодию с сопровождением) в нотный текст. В какой-то момент мне пришлось оставить эту работу.

– Вы учились у Ю.Н. Холопова. Каким Вам запомнился мэтр? 

– Он мне запомнился прежде всего серьезным отношением к делу, хотя сама манера общения была исключительно дружелюбная, и в любом вопросе или замечании сквозило искреннее любопытство. 

– Можно ли сказать, что его методы и система преподавания повлияла на Вашу собственную? Если да, то как именно?

– Что касается построения курса (тут, думаю, что мое мнение совпадет с мнением большинства учеников Холопова), стоит отметить его стройность и системность. Консерваторский курс рассчитан на студентов из разных музыкальных училищ, регионов, поэтому наши общие знания как бы заново приводились в систему. 

Более того, консерваторский курс гармонии принципиально отличается от училищного. Он не об «аккордах», а об историческом ракурсе уже пройденных студентами в среднем звене явлений. Он более полный, включает в себя больше стилевых моделей, периодов времени. В нем больше пересечений с другими дисциплинами, и тем интереснее было пройти этот путь вместе с Холоповым. В первой части лекции Юрий Николаевич всегда объяснял новый материал, снабжал нас терминологическим аппаратом, а во второй части предлагал анализ произведения. И это тоже была именно лекция, образец – Холопов показывал «как надо». 

Все это, конечно, не прошло для меня бесследно. В моих индивидуальных встречах с учениками, не претендуя на сравнение с Юрием Николаевичем, я сам особенно ценю те моменты, в которые мне удается наладить с учеником диалог. Не учителя и ученика, а просто двух музыкантов в поисках маленькой музыкальной истины.

– Я знаю, что Вам доводилось преподавать гармонию и на иностранном языке, в частности на английском и испанском, причем, по-испански Вы занимались с носителями. Насколько, на Ваш взгляд, меняется специфика работы, восприятие предмета со сменой языка? 

– Разница, конечно, есть, но она заключается, в основном, в сложности общения. Мышление принципиально не меняется. Говоря на иностранном языке, можно предварительно подумать на своем, но это тормозит процесс. А на иностранном языке начинаешь думать сразу более примитивно, чтобы свои мысли быстро высказывать. К сожалению, это интересный, но не такой уж принципиальный опыт для понимания предмета.

Для меня важно было другое: в процессе приходилось читать материалы из иностранных источников. Взаимодействие с иноязычной терминологией помогает лучше понять нюансы отечественной. Какие-то сугубо отечественные термины вообще в других языках не существуют, или обозначают другое явление или процесс. 

– Сколько иностранных языков Вы знаете?

– На более-менее серьезном уровне у меня сейчас английский и немецкий. Испанский сейчас уже чуть хуже становится без практики. Читаю, но не говорю по-французски и по-итальянски. Было бы интересно попробовать изучить греческий, а также восточные языки: арабский, китайский… 

– В числе выездных мастер-классов Вы также участвовали в проекте «Новые имена» в Сургуте. Какие у Вас остались впечатления об этой поездке? 

– Впечатления остались самые приятные. Было интересно пообщаться как с молодежью, так и с коллегами по цеху. Ребята очень понравились, и школа в Сургуте хорошая. Мне лично достались студенты старших курсов училища, но коллеги занимались и со школьниками.

– Насколько студенты региональных училищ отличаются от столичных и в чем эта разница?

— Об общем уровне как таковом по мастер-классу трудно судить, поскольку приходят заинтересованные ребята с разных курсов и отделений. Но вообще я был приятно удивлен, учащиеся показали очень достойный уровень. 

– Сейчас Вы работаете над сборником задач по гармонии. Что послужило импульсом к началу такого большого дела?

– Непосредственным импульсом послужило издание сборника по сольфеджио. Этот удачный опыт показал, что есть смысл и необходимость работать в этом направлении. Разнообразие материалов в учебной практике всегда приветствуется. 

– В чем его методическая ценность, уникальность?

– Уникальность – это приятные, но громкие слова. Мне в первую очередь хотелось, чтобы мелодии гармонических задач были художественно значимыми. Выполнение письменных заданий не должно быть исключительно заучиванием школьных оборотов. Наоборот, нужно, чтобы мелодия будила фантазию своими жанровыми или фактурными особенностями. 

– У Вас есть множество методических работ в разных жанрах, в том числе двух- и трехголосные диктанты, этюды по сольфеджио, аудио-задания для самостоятельной работы по сольфеджио и другое. Для Вас это вид творчества или, все-таки, своеобразная «игра в бисер»? 

– Не думаю, что это может быть игрой в бисер. Любой из преподавателей-методистов сознательно ставит задачу обеспечить себя, а может быть и своих молодых коллег достаточным количеством учебных материалов. Но, практика показывает, что каждый уважающий себя педагог не может не желать подбирать собственные упражнения, основываясь как на потребностях группы, для которой это в данный момент сочиняется, так и на своих представлениях о прекрасном. Поэтому не вижу особой заслуги в том, что у меня есть те или иные упражнения. Я думаю, что они есть у всех педагогов. 

Издание моих четырехголосных диктантов – это, наверное, нескромный шаг, но для меня это просто удобно: не искать их в тетрадях, а обращаться к уже готовому, систематизированному сборнику. Кроме того, хотелось поделиться с коллегами. 

– Расскажите немного о процессе создания учебного материала. 

– Это всегда происходит по-разному. Иногда чувствую, что назрела необходимость сочинить специфическое упражнение на конкретное музыкальное явление. Если говорить о контрольных заданиях – то все просто: садишься и пишешь. Но и здесь в процессе может возникнуть потребность придания некой художественной осмысленности. 

Каждая мелодия рождается из одного мотива, и каждый мотив влечет за собой определенное продолжение. Нужно учиться следовать этой естественной «просьбе» или «потребности» мотива — я убежден в этом сам и постоянно говорю об этом своим студентам. В прикладных заданиях дополнительная сложность возникает из-за того, что одновременно нужно держаться в рамках пройденных гармонических оборотов и приемов голосоведения. 

– В Ваших задачах и диктантах чувствуется собственная стилистика. Как бы Вы ее охарактеризовали? 

– Значение стиля в методических упражнениях как таковых, по-моему, несколько преувеличено. Средства могут быть в большей или меньшей степени свойственны эпохе или автору. И я в своих упражнениях позволяю себе следовать каким-то ассоциациям вплоть до прямого цитирования. Даже в моем сборнике диктантов есть комментарии по поводу того, какое произведение или стиль можно вспомнить в связи с данным заданием. 

Я стараюсь, чтобы стиль моих экзерсисов значительно менялся. Иногда этого удается достичь даже в рамках одной темы. Например, одна задача в духе барокко, другая ближе к русской церковной традиции…

– Ваше бессменное хобби – игра в шахматы. И самый высокий рейтинг у Вас именно в решении шахматных задач – 2650 пунктов на платформе lichess! Скажите, пожалуйста, есть ли для Вас какая-либо связь между задачами шахматными и музыкальными?

– Шахматы и музыку вообще сравнивают часто, а для тех, кто еще не открыл для себя эту замечательную игру, будет удивительно узнать, что даже само слово «гармония» используется шахматистами. Они говорят о гармонично расположенных фигурах на доске. Каждая фигура готова поддержать другую, они находятся в тесном взаимодействии. Это может напомнить и о мотивной работе, и о контрапункте, и об архитектонике музыкального произведения.

– В этом году училище заканчивают студенты Вашего четвертого выпуска. По сравнению с первым выпуском насколько Вы и студенты изменились?

– С годами все меняется. Мы становимся то ли мудрее, то ли старее, то ли добрее, то ли справедливее. Конечно, набираемся опыта, методические разработки растут и множатся, появляется возможность выбора заданий для разных по уровню групп, накапливается опыт взаимодействия с учениками. Впервые приходя в класс, педагог всегда ожидает, что будет понят сразу. Увы, это далеко от реальности, и с годами понимаешь важность поговорки «повторенье – мать ученья».

Кроме того, с годами увеличивается дистанция. Когда я только пришел преподавать в училище, мне было 30 лет, и внешне меня даже иногда принимали за одного из учащихся (такие курьезы бывали не раз, и среди студенчества, и среди коллег). Теперь этой проблемы нет, но я все равно стараюсь не давить авторитетом на своих учеников, хотя, по-видимому, они порой чувствуют себя «задавленными». Раньше мне так не казалось.

– Что Вы могли бы пожелать нашим читателям-студентам?

– Я желаю студентам найти в нашей широко понимаемой профессии то, что их душе наиболее близко. И получать удовольствие. Искренняя увлеченность – это залог успеха и личного счастья!

Беседовала Анна Борисова, студентка НКФ музыковедение.

№2 (1394), февраль 2022 года

В 2023 году исполняется четверть века со дня ухода из жизни Альфреда Гарриевича Шнитке (1934–1998). Своими воспоминаниями о выдающемся композиторе и одном из своих учителей в бытность его работы в Московской консерватории поделилась профессор Евгения Ивановна Чигарева: 

– Евгения Ивановна, в классе Альфреда Гарриевича Вы занимались чтением партитур и инструментовкой. Можете вспомнить, какие практические советы он давал? 

– Конечно. Он давал советы в связи с конкретными заданиями: обычно мы делали переложения для оркестра небольших пьес (например, из «Мимолетностей» Прокофьева). Он, видя наши беспомощные попытки, воодушевлялся, садился за инструмент и по-композиторски четко размечал нотный текст. А как он играл – это был не рояль, а настоящий оркестр! Когда на следующий урок я приносила уже сделанное задание, он, глядя в ноты, говорил: «А это неплохо!», уже не помня, что это его вариант. Вообще обучение теоретиков (точнее, девочек-«теоретичек») умению писать партитуры, которые никто никогда не исполнит и не услышит, – дело не слишком перспективное. Оно невольно вызывало скептическое отношение Шнитке-композитора, который говорил: «Если, действительно, хотите этому научиться, надо идти в оркестр и все изучать там».

– На своих занятиях он часто выходил за рамки конкретных вопросов и вел разносторонние беседы?

– Да, это бывало. Особенно когда я была одна, разговоры на непрофессиональные темы невольно возникали. Помню, разговор коснулся Достоевского, которого очень любили и он, и я. По поводу романа «Бесы» он сказал просто: «Там все правда». Тогда в советском издании избранных сочинений Достоевского в 10 томах исповеди Ставрогина не было. Но он ее читал по-немецки. А когда у нас зашел разговор об одном известном музыковеде, который, как мы хорошо знали, был весьма «лоялен к системе» (со всеми вытекающими из этого последствиями) и я с энтузиазмом молодости начала осуждать его, Шнитке ответил: «Мы не можем судить их. Мы не знаем, ЧТО они пережили».

– Допускал ли Альфред Гарриевич групповые занятия? Если таковые были, как он выстраивал процесс? 

– Чтение партитур предполагает только индивидуальные занятия. Что касается инструментовки, тут был скользящий график. Студент приходил, показывал выполненное или только начатое задание, он делал замечания, правил и размечал, после чего студент садился за стол и писал, а в это время он погружался в кресло и о чем-то размышлял (это было очень красивое зрелище!). Потом приходил другой студент.  Иногда это был Реджеп Аллояров, единственный композитор, который у него занимался. И ему, и Денисову не давали композиторов во избежание «дурных» влияний (чтобы было поменьше авангардизма в музыке!).

– Чем отличались занятия Альфреда Гарриевича от занятий у других профессоров? Часто студенты рассказывают друг другу об учебном процессе… 

– Я знаю только о занятиях в параллельном классе у Э.В. Денисова. Но каковы они были, не знаю. Могу только сказать, что на экзамене Шнитке и Денисов сравнивали работы своих учеников и увлеченно говорили: «А, у тебя так? А у меня так». Они прекрасно понимали, что это их творчество, а не студентов!

– Альфред Гарриевич любил знакомить своих учеников с «запрещенной» музыкой». Какие произведения Вам больше всего запомнились? И каковы были его комментарии? 

– Да, это было у нас принято. И Шнитке, и Денисов давали в классе слушать современную музыку, которую мы тогда не знали и услышать ее было негде. Помню, что Альфред Гарриевич заказал в класс Пассакалью ор.1Веберна. Это было первое произведение Веберна, которое я услышала. Несмотря на ясную ре-минорную тональность, оно мне тогда показалось сложным. На его вопрос «Ну, как?» я, чтобы не ударить в грязь лицом, ответила с умным видом: «Надо было бы посмотреть партитуру». На что Альфред Гарриевич произнес слова, которые я запомнила на всю жизнь: «Музыка пишется не для музыкантов».

– Шнитке написал немало блестящих статей, посвященных оркестровому письму музыки ХХ века. Обсуждал ли он на своих занятиях связанные с ними проблемы?  

– Нет, этого я не помню. Но мы знали о них (особенно потом, когда уже «подросли»), они распространялись в своеобразном музыковедческом самиздате еще до того, как были опубликованы в сборнике статей А.Г. Ивашкиным. Можно предположить, что мысли, высказанные в этих статьях, могли присутствовать и в наших разговорах в классе.

– Под руководством Шнитке Вы писали курсовую работу об инструментовке в Симфонии ор. 21 Веберна. На что он обращал внимание?

– Это была для меня целая эпопея, открытие нового музыкального и художественного мира. Я не помню, как и почему мы вышли на Симфонию Веберна, но это, конечно, была инициатива Альфреда Гарриевича. Я тогда погрузилась в новую для меня не только музыку, но и атмосферу, в то, что стояло за этой музыкой, в духовный мир ее создателя. Это было волнующее событие.

Помнится, мы оба были увлечены. И конечно, сначала был предварительный этап серийного анализа. Сколько было у меня схем и сколько в моем восприятии было в них воплощено красоты! Музыка Веберна предстала как некий кристалл, который поворачивается разными гранями, и это казалось неисчерпаемым. Какую роль в этом процессе играла инструментовка – ведь именно этому предмету была посвящена работа? Оказалось, что это было тесно связано с серийной организацией Симфонии.

Выяснилось, что в этом сочинении (как это было характерно для позднего Веберна вообще) были черты сериализма: определенные звуки или сегменты серии поручались определенным инструментам (например, нота ми 1-й октавы в начале 2-го раздела первой части была всегда у кларнета, а тритон   звучал у арфы). Совершенно неожиданным было также то, что в трактовке серийной организации композитором присутствует «принцип общих звуков» между разными позициями серии, что создавало элементы тоникализации. Это открытие было настолько ошеломляющим и для педагога, и для студентки, что Альфред Гарриевич предложил мне написать статью об этом на материале работы.

 И я это сделала. Альфред Гарриевич рекомендовал ее в издательство «Музыка» для сборника «Музыка и современность», в котором тогда, благодаря Т.А. Лебедевой, публиковались весьма прогрессивные статьи (например, статья Э.В. Денисова «Додекафония и проблемы современной композиторской техники»). Но в это время произошел поворот на 180 градусов в позиции редколлегии, сборник раскритиковали, а вместе с этим и Лебедева потеряла возможность публиковать такие «сомнительные» статьи, как моя о Веберне. Так она и осела в архиве издательства, у меня даже не осталось ее черновика.

– Каким Вам запомнился Альфред Гарриевич как учитель? 

– Для меня Альфред Гарриевич был всегда, прежде всего, любимый композитор, прекрасный музыкант и незаурядная личность. Поэтому любое его слово ловилось на лету и оседало в памяти, можно сказать, ложилось на душу. Я навсегда благодарна Господу Богу за это: встреча с педагогом, тогда молодым и малоизвестным, оказалась для меня, как сейчас говорят, судьбоносной…

Беседовал Никита Зятиков, студент НКФ, музыковедение

№8 (1391), ноябрь 2022 года

Уходящий год, ознаменованный 150-летним юбилеем А.Н. Скрябина, выдался насыщенным на культурные события. Среди них – Первый Международный фестиваль имени Скрябина, многочисленные концерты с участием столичных оркестров, творческие мероприятия Фонда А.Н. Скрябина, успешно реализованная программа Мемориального Музея А.Н. Скрябина с выставками, детскими мастер-классами, лекторием «Скрябин-150» и ежегодным конкурсным прослушиванием на стипендию. Большим событием стал выпуск 12-томного Полного собрания сочинений в издательстве «Музыка» – «П. Юргенсон».

Талантливые музыканты России и всего мира поддержали юбилейный год и сыграли памятные концерты, на которых подарили слушателям возможность соприкоснуться с удивительным звуковым миром Скрябина. В их числе – доцент Московской консерватории Дмитрий Анатольевич Людков. Пианист подготовил со студентами серию классных вечеров, состоящих только из опусов Александра Николаевича, а в завершение концертов рассказал нашему корреспонденту о подготовке к выступлениям, о своем отношении к Скрябину и методах работы над сложными сочинениями.

– Дмитрий Анатольевич, какое место в Вашем творчестве и жизни занимает Скрябин? 

– Скрябин для нашего класса и, в частности, для меня – композитор особенный. Мой наставник – народная артистка России, профессор Маргарита Алексеевна Фёдорова (1927–2016), – выдающийся скрябинист. Будучи ученицей Генриха Нейгауза в Центральной музыкальной школе и в Консерватории, она была в прямом смысле слова заражена любовью к этому композитору. Впрочем, все ученики Генриха Густавовича отличались трепетным отношением к музыке Скрябина. Насколько мне известно, еще в ЦМШ Маргарита Алексеевна исполнила в классе профессора Нейгауза объемный скрябинский репертуар, включавший в себя Первую и Четвертую сонаты, многие этюды и прелюдии, Концерт для фортепиано с оркестром. В год 100-летнего юбилея Скрябина впервые в истории фортепианного исполнительства в Московской консерватории прозвучало полное собрание фортепианных сочинений композитора – более 200 произведений. Этот творческий подвиг совершила Маргарита Фёдорова, которая на тот момент была известной пианисткой и доцентом Московской консерватории. Все ее ученики также с большим интересом исполняли музыку гениального композитора.

– Вы продолжили эту традицию?

– Я как студент класса М.А. Фёдоровой тоже увлекался Скрябиным; позднее, когда стал ее ассистентом, мы делали тематические концерты с нашими студентами. Поэтому я посчитал своим долгом к 150-летию со дня рождения маэстро организовать фортепианные вечера, которые целиком состояли бы из произведений Скрябина.

Мы не преследовали цель исполнить абсолютно все сочинения, но нам удалось сыграть в одном отделении все этюды. Подготовка к концертам продолжалась около года. Программа была обдумана заранее с учетом наших классных вечеров. Очень рад, что мои студенты поддержали идею и без промедления приступили к процессу разучивания. Я также сыграл несколько сольных концертов из произведений Скрябина, в том числе в Рахманиновском зале, и выступил с Ярославским симфоническим оркестром. На классных вечерах прозвучали все этюды (соч. 2 №1, соч. 8, соч. 42, соч. 49 №1, соч. 56 №4, соч. 65 и альтернативная версия этюда соч. 8 №12), а также избранные сонаты, прелюдии, поэмы, вальсы, мазурки и полонез. Очень рад, что концерты прошли удачно и получили благодарный отклик у слушателей. 

– Что лично Вас связывает с музыкой Александра Николаевича? 

– Мое первое знакомство с этим композитором состоялось, когда я был еще студентом Хабаровского колледжа искусств. Тогда в моей программе были прелюдии одиннадцатого опуса. Вспоминаю, что Лариса Анатольевна Токарева, мой дорогой учитель, и весь фортепианный отдел благосклонно оценили мои юношеские интерпретации.

Первая же настоящая «скрябинская победа» случилась во время учебы в Консерватории: на нашем факультете проходил конкурс на лучшее исполнение Концерта Скрябина в преддверии 100-летнего юбилея В.В. Софроницкого. Тот конкурс принес мне первое место. После конкурса большой честью и радостью стала возможность исполнить Концерт на сцене легендарного Большого зала. Это значимое для меня событие оказало огромное влияние на мое творчество и становление в профессии.

– На какие важные детали необходимо обратить внимание при разучивании произведений Скрябина?

– Скрябин – особый композитор. Конечно, существует ряд профессиональных требований, которые должны всегда присутствовать в работе исполнителя: правильный текст, аппликатура, звукоизвлечение и т. д. Но особенно важно погружение в мир автора. А в случае со Скрябиным это вдвойне необходимо. Студенты обязательно должны знать интересы и желания автора, его круг знакомств, реакции на происходящее в искусстве и в жизни. Например, как бы он отреагировал на исторический ход событий. Не только важные и значимые детали, но и незначительные нюансы рисуют полный, целостный образ человека. 

– Что лично Вам помогает при работе над сочинениями?

– Генрих Нейгауз говорил о внутренней творческой иерархии: Человек – Художник – Музыкант – Пианист. Я всегда прошу студентов «просканировать» исполняемое произведение сквозь эти составляющие. Что хотел сказать автор как человек? А какая художественная задача здесь стоит? Важной составляющей творческого процесса является анализ музыкальной стороны: как развивается форма, какие средства выразительности применил здесь автор? И только потом – самый важный вопрос: как воплотить все это пианистически? Думаю, этот универсальный подход поможет понять любого композитора. Все музыканты говорят, что для исполнения Скрябина нужна особая психо-техника, человеческая и слуховая реактивность. Конечно, здесь требуется большая фантазия, и, к сожалению, не все могут интерпретировать его музыку убедительно. «Тут либо дано, либо не дано», как справедливо говорит наша выдающаяся пианистка Элисо Константиновна Вирсаладзе. 

– Существует мнение, что есть произведения, которые хорошо звучат, если только человек имеет определенный жизненный и творческий опыт. Вы преподаете в музыкальной школе и в Консерватории. На Ваш взгляд, в каком возрасте оптимально познакомить ученика с произведениями Скрябина? И в какой момент они начинают звучать зрело и убедительно?

– Знаете, все зависит от таланта. Моя ученица со времен детской музыкальной школы Софья Юдина, ныне студентка второго курса Консерватории, в юном возрасте на ряде фестивалей проникновенно исполнила Концерт Скрябина и получила высокую оценку представительного жюри, состоявшего из профессоров Консерватории.

– Ее исполнение звучало уже по-взрослому?

– Скорее по-своему, и это главное – музыканты единогласно отметили ее яркое выступление. Я сам, когда слушаю ее игру, понимаю, что Софья попадает в стиль, тонко чувствует эту музыку. Мемориальный музей А.Н. Скрябина с 1992 года ежегодно проводит конкурсные прослушивания на «Стипендию имени А.Н. Скрябина», благодаря которым мы узнаем новые имена талантливых молодых музыкантов. Вспомним совсем юного Даниила Трифонова, который получил стипендию в 2004 году – уже тогда он убедительно и зрело исполнял музыку Скрябина.

– Мой педагог из Хабаровского колледжа искусств говорила, что у музыканта есть либо мощная творческая интуиция, либо техническое дарование, и эти понятия редко органично сочетаются, чаще всего приходится что-то развивать.

– Талант на то и талант, что многое происходит неожиданно. И, как правило, существует баланс между интуицией и техническим воплощением. Можно быть уязвимым в техническом плане, но тонко чувствовать стиль музыки. А можно быть виртуозом, но не уметь выразить дух композитора, его стиль. Совершенству нет предела – настоящий профессионал постоянно стремится создать собственный сбалансированный исполнительский «сплав» из авторского замысла, творческого вдохновения, звуковых и пианистических задач.

– С какими сложностями Вы сталкиваетесь при разучивании скрябинских произведений со студентами? 

– Каждое новое произведение зрелого периода Скрябина представляет нам совершенно нового автора. Бытует мнение, что ранние произведения разбирать сложнее: там богатая, порой перегруженная фактура. Поздние же сочинения учатся легче. Студенты об этом не знают. (Улыбается) Но, если объяснить, они начинают все это слышать и понимать. Скрябин при его уникальном языке классичен: музыкальная форма всегда четко выстроена. Из-за необычного музыкального языка многие не догадываются, что в этом композиторе заложена своя «божественная математика». Если же понять закономерности стиля и проанализировать их, произведение становится понятным.

– Как Вы воспринимаете Скрябина во всех его ипостасях – человека, музыканта, пианиста?

– Про него можно сказать абсолютно разные вещи: он и мистик, и сумасшедший эгоцентрист, но прежде всего – Творец! Время показало, что его произведения отражают веру в человека, воспевают его возможности и духовный потенциал. В этом отношении Скрябин для меня очень ценен. Ранние его произведения написаны с душевной теплотой, отражающей принадлежность к русской культуре и природе. Как говорил Рахманинов: «Музыка должна идти от сердца к сердцу». То же можно сказать и о Скрябине, его музыкальный язык очень проникновенный и искренний. И, конечно, нельзя обойти стороной его потрясающий темперамент. Многообразие чувств и состояний его музыки привлекает музыкантов и слушателей. Хочу отметить важное сходство Александра Николаевича с Шопеном, потому что Скрябина также можно назвать «поэтом рояля» – он тонко чувствует инструмент и открывает нам его богатейшие возможности. В случае полного понимания Скрябина как композитора случается волшебство на сцене: магическое звучание, состоящее из необычных гармоний и созвучий, завораживает и поражает. Я всегда с большим удовольствием исполняю скрябинские произведения. 

– Что Вы можете посоветовать молодым музыкантам, разучивающим Скрябина? 

– Уровень Московской консерватории необычайно высок, поэтому наши студенты не нуждаются в особых советах, ребята поступают уже вполне сформировавшимися музыкантами. Однако мне бы хотелось, чтобы у наших студентов оставалось живое любопытство к автору музыки, желание самим что-то узнать о нем. За двадцать лет мы сильно продвинулись в технологиях, интернет и гаджеты, безусловно, обогатили нашу жизнь. Но в чем-то они ограничивают человека, притупляют его природный творческий потенциал, жажду поиска и открытий. Сохранить в себе живой творческий импульс, желание творить самому, без оглядки на бесконечно развивающиеся технологии – мое пожелание всем начинающим музыкантам.

– Какие опусы из всего наследия композитора Вам особенно дороги?

– Я всегда стараюсь играть то, что мне близко. Очень люблю Прелюдию и Ноктюрн для левой руки, многие поэмы и этюды, и, конечно, Концерт для фортепиано с оркестром. С этими произведениями связаны дорогие для меня воспоминания. Сам характер этой музыки помогает установить доверительный контакт со слушателями, что всегда очень ценно для любого музыканта.

– Кто, по Вашему мнению, среди именитых музыкантов особенно хорошо исполняет Скрябина?

– Тонко и изысканно интерпретирует эту музыку Павел Нерсесьян, его исполнение – каждый раз открытие для публики. Замечательный скрябинист в Консерватории – Алексей Чернов, он исполняет цикл из всех произведений Скрябина. Среди пианистов северной столицы хочу отметить Петра Лаула, в репертуаре которого тоже полное собрание сочинений. На самом деле я боюсь кого-то не назвать: музыка Скрябина привлекает огромное количество исполнителей, и каждый из них по-своему «говорит» на ее языке, стараясь вслушаться в нее и найти к ней свой индивидуальный подход.

Беседовала Алевтина Коновалова, студентка НКФ, муз. журналистика

Фото Эмиля Матвеева

№5 (1388), май 2022 года

Благодаря Музыкальному театру имени К.С. Станиславского и Вл.И. Немировича-Данченко зрители в течение одного сезона смогли познакомиться с девятью операми на прозаические сюжеты Ф.М. Достоевского. Имя писателя, 200-летие которого отмечает весь мир, объединило два абсолютно разных проекта: вечер одноактных опер под режиссурой Людмилы Налетовой и первый спектакль Лаборатории молодых режиссеров «Круг внимания». Оба проекта были представлены на Малой сцене под музыкальным руководством дирижера театра, выпускника Московской консерватории Арифа Дадашева.

Первыми в ноябре 2021 года были сыграны две одноактные оперы – «Н.Ф.Б.» Владимира Кобекина(либретто Алексея Парина, первое исполнение в России) и «Кроткая» Алексея Курбатова (либретто Людмилы Налетовой, мировая премьера). С тех пор этот Диптих был показан еще дважды и, по словам Арифа Дадашева, запланирован на следующий сезон. А через месяц, в декабре, в театре состоялась премьера спектакля «Достоевский. Дневник сострадания», подготовленного творческой Лабораторией молодых режиссеров «Круг внимания».

«Круг внимания» – новый уникальный проект Театра, рассчитанный на привлечение молодых талантов. Шесть режиссеров, прошедших строгий конкурсный отбор, получили возможность поработать с музыкантами театра и представить на суд публики свои прочтения опер на сюжеты Достоевского. В спектакль, посвященный юбилею писателя, вошли семь отрывков из опер русских и зарубежных композиторов ХХ века: «Раскольников» Генриха Зутермейстера (реж. Анна Салова), «Князь Мышкин» Александра Балтина (реж. Дмитрий Отяковский), «Братья Карамазовы» Александра Холминова(реж. Антон Оконешников), «Белые ночи» Юрия Буцко (реж. Яна Селезнева), «Преступление и наказание» Арриго Педролло (реж. Грета Шушчевичуте), «Елка» Владимира Ребикова (реж. Виктория Агаркова) и «Игрок» Сергея Прокофьева (режиссер – куратор лаборатории Алексей Смирнов). 

Своими впечатлениями от работы над воплощениями прозы Достоевского в оперном жанре делится музыкальный руководитель обоих спектаклей, дирижер-постановщик Ариф Дадашев.

– Ариф, так сложилось, что в насыщенной программе театра именно ты был музыкальным руководителем всех «достоевских» событий. А какие у тебя лично отношения с творчеством писателя?

– Для меня Достоевский – один из наиболее значимых писателей России. Я ежегодно стараюсь обязательно что-то из него перечитывать, находить в его сочинениях какие-то детали, которые до сих пор от меня ускользали. На мой взгляд, в его работах есть эффект определенного очищения души – и словом, и образами героев, которых он создает.

– Музыкальные сочинения по его прозе до сих пор не обрели широкого признания за исключением, пожалуй, нескольких самых известных. И вдруг перед нами предстает ретроспектива целой группы опер… Можно ли по ней понять, как с течением времени менялась интерпретация творчества Достоевского в мире?

– Еще с консерваторских лет я был знаком с «Подростком» Бориса Чайковского, с «Идиотом» Вайнберга… И, конечно, с «Игроком» Прокофьева. И Диптих одноактных опер – это была запланированная работа, я к ней готовился целенаправленно. А вот Лаборатория молодых режиссеров досталась мне «по случаю» – я подхватил ее по просьбе Александра Борисовича Тителя. Там оперы уже были выбраны, я не вносил в этот список какие-то новые сочинения, единственное, что поменял – выбор некоторых сцен.

Ощущение «достоевской атмосферы», авторской речи, духа времени, – все это меняется от оперы к опере, от фрагмента к фрагменту. Понятно, что есть черты, присущие конкретному композитору, что с течением времени эволюционировали композиторский язык, техника, стиль. Это, безусловно, присутствует и в произведениях на сюжет Достоевского.

У Педролло в «Преступлении и наказании», например, музыка, продолжающая эпоху веризма, очень чувственная. У Зутермейстера в опере «Раскольников» есть определенная жесткость и мистицизм, даже ощущение присутствия сатаны в музыке – подавляющая музыка, хотя и очень интересное сочинение. А наши композиторы в большей мере воссоздают атмосферу города, который описывает Достоевский. И в нем присутствует какая-то тайна, пустота и постоянная тревога… Я могу сказать огромное спасибо всем режиссерам, они показали высокий класс: все сцены были очень яркими и точными, ни одна не осталась проходной!

– В отличие от Лаборатории, Диптих одноактных опер остался в репертуаре театра. Как в рамках одного вечера объединяются две совсем разные оперы? Насколько, с точки зрения дирижера, в них выходит на первый план «достоевское» начало и выходит ли?

– «Достоевское начало» обозначено режиссером Людмилой Налетовой – это была ее идея, и она также автор либретто «Кроткой». Несмотря на диаметрально противоположный музыкальный язык опер, Налетова объединяет их непростой женской долей, различием женских образов у Достоевского. И как бы задает себе вопрос: почему эти женщины обречены на гибель, самоубийство в одном случае и убийство в другом? Почему они не достигают счастья, не достигают радости?

Сам по себе процесс работы был интересным, хотя и очень сложным. У Курбатова более широкий состав исполнителей, там есть и деревянные духовые, и медные духовые, рояль, арфа, ударные и струнные. Его музыкальный язык близок киномузыке, хронике. У Кобекина же состав более камерный – валторна, фагот, флейта, орган (электропианино в нашем случае) и струнные. Сочинение Кобекина – непростое и по музыкальному языку, и по атмосфере. Это безостановочное движение, монотонное и отчасти остинатное, которое вдруг сменяется эмоциональными взрывами. Сложный клубок с беспрерывной вроде бы нитью, внезапно подверженной резким выпадам – музыка совершенно не звукоизобразительна, как у Курбатова, а скорее психологически окрашена.

Сложно говорить о музыке словами, а о музыке Кобекина говорить вдвойне тяжелее. Мир, в который он тебя погружает – это пространство, где нет свободы, не хватает кислорода… Это определенное состояние транса, вакуума, в котором и артисты, и даже дирижер могут утонуть. И тут, конечно, нужны артисты такого высокого уровня, которые смогли бы это все донести. Не только спеть, хотя и это безумно сложно, но и сыграть актерски, причем на Малой сцене, где все прямо перед глазами зрителей. Поэтому в этих операх у нас всего один состав. Конечно, в этом есть и сложность, потому что репетировать одним составом безумно тяжело – люди устают, репетиций нужно много. Но есть и большие плюсы, потому что можно успеть более качественно отрепетировать все.

– Что тебе, как дирижеру, особенно запомнилось в работе над операми по текстам Достоевского?

– Честно говоря, абсолютным открытием для меня стала опера Педролло «Преступление и наказание». Мне кажется, что композитору абсолютно удалось понять, осознать то, что хотел сказать своим романом Достоевский. Откровением для меня была и сцена из «Преступления и наказания», самобытно и ярко поставленная режиссером Гретой Шушчевичуте.

Лаборатория – очень хороший проект, которого не хватало ранее. Я надеюсь, что он будет продолжен, может быть, уже с другими писателями или, наоборот, с другими композиторами, эпохами, жанрами. Это очень интересно – разные люди со своими взглядами работают с артистами театра – происходит очень хороший творческий обмен. Конечно, осуществить полномасштабные постановки в рамках Лаборатории сложно, особенно сейчас. Но желание такое есть.

Публикацию подготовила Ольга Ординарцева, выпускница МГК (2014), член Международного общества Достоевского

Фото со спектаклей Сергея Родионова; Фото Арифа Дадашева – Наталья Гарцева

№4 (1387), апрель 2022 года

---

Беседа с профессором Московской консерватории, заслуженным артистом России, пианистом Игорем Котляревским

– Игорь Леонидович, каков был Ваш путь становления как музыканта? Он был довольно насыщенным – Вы поучились у многих, включая С.Л. Доренского, Б.М. Давидович…

– Мне очень нравились уроки Сергея Леонидовича и его манера заниматься со студентами. Тогда он был играющим пианистом и многое показывал, у него очень красиво звучал инструмент… Но больше всего мне бы хотелось рассказать о первом педагоге, которого наверняка не все знают, это Фаина Эммануиловна Иоффе. Я всем обязан ей, она научила меня любить музыку. Вы же понимаете, что первый педагог – это все! Тем более, если ты не из музыкальной семьи и не приучен к музыке с самого детства. Влюбить ребенка в музыку очень сложно, а она сумела это сделать. Она была фанат – могла заниматься три часа, могла хвалить, ругать, я даже плакал. Но она имела право на это, потому что она любила…

Второй важный преподаватель – Александр Адрианович Егоров. Он был удивительно мягким, интеллигентным человеком, на его уроках можно было понять, что многое не умеешь, но ты всегда выходил и видел какие-то необозримые дали. После Консерватории, будучи в армии, я выучил баркаролу Шопена. Она неплохо получилась, поэтому позже я пришел к нему и сыграл. Он никогда не хвалил, это вообще свойственно игумновской школе – все очень скромно, смиренно и мягко. После баркаролы он сказал: «Я тебя поздравляю, в тебе открылось лирическое дарование». Я задал глупый вопрос: «А драматическое?». Он ответил: «Драматизм идет из лирики». Сначала лиризм, романтическое восприятие вещей через склад общего ощущения красоты, природы, любви. Поэтому вопрос был смешной, конечно.

Также стоит сказать о Всеволоде Владимировиче Топилине – ученике Нейгауза, который много играл с Ойстрахом. Потрясающий музыкант, который очень многое мне дал. Он садился за рояль – его рубато, его интонация… Совершенно необыкновенно! Таких людей немного, поверьте мне, но они незабываемы. Они живут во мне, и я стараюсь хоть как-то к ним приблизиться и продолжить то, что унаследовал от них.

 – Вы сейчас затронули темы рубато и звукоизвлечения. Но на примере представителей XX века. Бытует такое мнение, что раньше играли по-другому, что тогда в исполнении присутствовало что-то, что сейчас уже ушло из игры всех инструменталистов. При этом технический уровень, наоборот, возрос.

– Правильное мнение.

– Вы можете сказать, что именно ушло?

 – Об этом обязательно нужно сказать. Вот, например, недавний конкурс Шопена. Кому-то он интересен? Мне, честно говоря, так… чуть-чуть послушал. Не может хорошее ремесло быть единственной составляющей. Почему играли лучше? Были другие задачи, они шли от художественного, сейчас же у многих задачи перестали быть художественными. Я глубоко убежден, что старики играли лучше, потому что сейчас идет поток чего-то стереотипного. Вы не отличите одного от другого ни по звучанию, ни по фразировке, ни по манере. Редко-редко у кого-то присутствует что-то свое. А если говорить о виртуозности – никто еще никого не опередил. Вспомнить Рахманинова, Фридмана, Левина, Аррау… Юджа Вонг замечательно владеет техникой, но часто слушать ее неинтересно.

 – Думаю, что Вонг все же больше про шоу, чем про искусство.

 – Это и есть шоу. А искусство всегда было, прежде всего, про передачу особых настроений. Например, Софроницкий мог играть неудачно, а мог сыграть несколько мазурок Шопена так, что потом ты три дня ходил под впечатлением. Сейчас же все очень чисто и рационально, но ничего за этим нет. Если бы молодые люди учились по записям старых мастеров, это было бы замечательно. У тех были особые заботы о звуке – сейчас же об этом перестали говорить. Особенно если речь идет о Шопене. Это поиск баланса, концертного звучания. Кстати, этого нет и у струнников – они перестали искать интонацию, играют выхолощено. Но такой век. Мы привыкли общаться по sms, но это же не литература, sms – это выхолащивание. Лихачев говорил: «По тому, как говорит человек, можно все понять». Можно понять и душу человека, и чем он живет. 

– Кто из нынешних исполнителей удовлетворяет Ваши вкусовые предпочтения?

– Дмитрий Шишкин или Костя Хачикян, мой бывший студент. Я его очень люблю и очень люблю его слушать. Леонид Егоров – у нас его знают мало, он очень своеобразно мыслящий, но это не «стерильность». Замечательных молодых исполнителей много, но все равно что-то ушло. Из более старших – люблю послушать Плетнёва. Или, например, Владимир Тропп – когда он играет миниатюры, в них слышно что-то старое, та настоящая русская игра. 

– Что Вы думаете об Андраше Шиффе? Мне кажется, у него как раз идет перевес в интеллектуальную сферу.

– Вы очень точно сказали, это действительно высочайший интеллект и качество.

– Когда я слушала его вживую – ловила себя на ощущении, что буквально вижу партитуру перед глазами.

– Касательно Баха могу согласиться, а вот в том, что касается романтики или даже Бетховена… Мне не очень интересно становится слушать, это очень объективная игра. Это лекция замечательного теоретика о музыке. А мне не интересно слушать то, что очень трафаретно и понятно. Искусство – это все же что-то другое. Почему я Вас адресовал к Софроницкому? Потому что там Вы услышите необычные вещи. Вы можете с ними согласиться, можете не согласиться, можете поразиться или оттолкнуть – но это личность ищущая, яркая. Это ужасно, но Шиффа как романтического артиста я не представляю. Он теоретик с великолепной головой, который играет очень хорошо. Или вот, как Кисин играл в 12 лет. Потрясающе! Канторов интересно играет, он – настоящий музыкант – мыслит, как он хочет. Или Дебарг – может что-то ему удается больше, что-то меньше, но он играет по-своему.

– Можно ли сказать, что они играют «себя» на основе материала, который дает композитор?

– Вы сейчас затронули архиважный вопрос, эта тема всегда вызывает очень много полярных рассуждений. Мне очень не нравится, когда говорят «нужно играть композитора, а не себя». Антон Рубинштейн сказал: «В нотах написано все и ничего». Почему? Потому что если ты артист, имеешь этот достаточно редкий талант, то здесь уже важно не то, сколько ты читал о композиторе и как долго смотрел в ноты, но то, что ты через это говоришь. Что ты акцентируешь в этом Бетховене. Спасибо Гульду: он когда-то очистил меня своей игрой, после него я начал искать свою «Аппассионату» совершенно по-другому.

– У Гульда был талант смотреть в ноты так, будто их до него никто никогда не исполнял. Он слышал музыку совершенно по-своему.

– Вот. Так Гульд играет как раз то, что написано в нотах.

– Да, и при этом звучит он совершенно не так, как все. Это удивительно.

– Этот парадокс заставляет на проблему посмотреть с юмором – ведь правы все. Сейчас то, что мы слышим, показывает, что люди совсем не видят того, что написано в нотах, или видят недостаточно. С другой стороны, что сказал Экзюпери в «Маленьком принце»? «Самое главное то, что глазами не увидишь».

– Думаю, еще важно преподнести свою интерпретацию убедительно. Если это убедительно – тогда это имеет право на жизнь.

– Но, когда человеку говорят «так нельзя играть», его этим губят. Можно так играть. В искусстве очень редко надо употреблять слово «нельзя». 

– Как Вы к Курентзису относитесь?

– Какой прямой вопрос!

– Это же человек, который как раз позиционирует себя как «новатора-интерпретатора».

– Есть люди, которые от него в восторге, у меня другое от него ощущение. Конечно, замечательная игра, поразительное качество оркестра. Я слышал как он занимается, и знаю, как он может влиять на оркестрантов.

– Вы очень много играли в тандеме с другими музыкантами. Можете выделить кого-нибудь, с кем Вам было интереснее всего? Удобнее всего?

– У меня замечательный сын-виолончелист, концертмейстер в Большом театре. Я ни с кем не получаю такого удовольствия во время игры, и не потому, что это мой сын, а потому, что он потрясающе может играть. У нас мгновенно складывается ансамбль. Так как я играл с очень многими, я могу это оценить. Ведь есть вещи, о которых нельзя договориться. Бывает приспособление, это как неудачный брак – вы пытаетесь угодить, а ничего не выходит. А угождать не надо, это должно как-то само получаться.

– Почему Вы играете «Времена года» Чайковского с «Сентября»?

– Внутренняя находка. Это же просто ноты изданы с «Января», а если подумать – церковное новолетие начинается с сентября. Если взять «Сентябрь» – замечательная пьеса для открытия, это начало чего-то нового: этапа жизни, может быть и этапа зрелости. Сложность в том, что заканчивать приходится «Августом» – удивительная пьеса, смутные времена… Вообще для меня «Времена года» это не про времена, это про «поговорить, душу излить».  Общение двух русских людей – «от души к душе». Словно чеховские рассказы – наши символы, наши мечты, обмен душевными дарами.

– Назовите самое важное качество музыканта.

– Быть человеком. Есть замечательные музыканты, у которых зашоренность на своем достигает сумасшествия – не существует уже ничего, ни семьи, ни детей. Так нельзя. Первое это Бог, затем Россия, потом семья, а потом музыка. Я ее очень люблю, но она будет на третьем или четвертом месте.

– Тогда все это будет в музыке – и Бог, и Россия…

– Все будет, но не наоборот. Должна быть иерархия. Так ведь можно сойти с ума, такому человеку можно посочувствовать. 

– Может быть, в этом и проблема, все устремляют свой взгляд исключительно на музыку (на технику). Раньше тот же Рихтер мог по пять часов гулять по ночной Москве без каких-либо гаджетов и просто рассматривать архитектуру.

– У него были очень широкие интересы. Но он был очень несчастным человеком. С детства изуродована психика. Вы знаете его историю?

– Да, конечно.

– Это же страшно. Для такого чувствительного человека как он, это почти сумасшествие. С другой стороны, Горовиц говорил, что Скрябин сумасшедший. Так обо всех можно сказать, все музыканты немножко «сдвинутые».

– Дадите совет музыканту, как не погрязнуть в этой «зашоренности»?

– Надо быть прежде всего нормальным человеком. Любовь к вашему делу никто у вас не отнимает. Но должна быть и любовь к жизни как таковой. Ваше «Я»  должно быть связано с большим «Я» и соединяться со всем миром. 

Беседовала Анастасия Метова, студентка НКФ, муз. журналистика

Фото из личного архива И.Л. Котляревского

№3 (1386), март 2022 года

«Академия Русской Музыки» Московской консерватории, объединяющая хор и камерный оркестр, известна своей просветительской деятельностью. На главных концертных площадках России музыканты «Академии» исполняют сложнейшие монографические программы, составленные, как правило, из раритетных партитур отечественной и зарубежной музыки ХХ–ХХI столетий.

В сентябре 2021 года фирма Toccata Clasics-London выпустила записанный «АРМ» диск полного собрания хоровой музыки А.К. Лядова, который совсем недавно был номинирован на одну из самых престижных мировых премий в сфере звукозаписи – ICMA-2022. Чуть ранее этот диск и премьерная запись полной камерно-оркестровой антологии Германа Галынина, также изданная в Великобритании, стали лауреатами Международной премии «Чистый звук», которой отмечаются высшие достижения в отечественной академической аудиоиндустрии (наша газета представляла вниманию читателей эту премию: «РМ», 2019, №8). Значительный резонанс имел оркестровый абонемент «Академии» в Московском Международном доме музыки, посвященный камерно-оркестровым и ансамблевым шедеврам русской музыки ХХ века – радио «Орфей» транслировало эти выступления. Запомнился и целый каскад российских и мировых премьер, осуществленных «АРМ». 

«Российский музыкант» уже знакомил своих читателей с молодым коллективом: о его создании несколько лет назад рассказал профессор Ю.Б. Абдоков («РМ», 2018, №9), а позднее основатель коллектива, его художественный руководитель и главный дирижер И.М. Никифорчин уже в собственном интервью («РМ», 2021, №3) познакомил читателей с некоторыми интересными деталями их работы. Новые творческие достижения «Академии» в ушедшем году, вызвали у нашего корреспондента желание продолжить этот интересный разговор:

Некоторые выдающиеся партитуры попросту возрождены нами – например, восхитительная «Музыка для струнных» Револя Бунина, посвященная Баршаю, да и многие другие сочинения. Для Барашая писали великие авторы: Борис Чайковский и Моисей Вайнберг, Николай Пейко и Александр Локшин, Герман Галынин и Георгий Свиридов. Все это – основа нашего репертуара.

– В Вашем репертуаре есть и премьеры, новые или возрожденные к жизни забытые сочинения. Есть ли среди них что-то, что Вы лично считаете особенно ценным?

– Из самого драгоценного – мировая премьера гениальной Сюиты для симфонического оркестра Моисея Вайнберга, сочиненная девятнадцителетним композитором в Минске, вскоре после его побега из Варшавского гетто. Музыка эта сочинялась в то самое время, когда родные Вайнберга погибли в нацистском концлагере. Премьера состоялась 12 июня прошлого года в Малом зале Консерватории — на концерте-презентации монографии о Н.И. Пейко моего учителя Ю.Б. Абдокова. А чуть ранее мы впервые записали этот опус в студии. Работа эта, при всей ее сложности, незабываема. Сейчас мы готовим для одного из ведущих мировых лейблов очень интересную программу с оркестровыми раритетами русского ХХ века в музыке, в которую войдет и Сюита Вайнберга. Уверен, это будет открытием для многих.

– В одном из интервью Вы говорили, что, соприкоснувшись с творчеством Германа Галынина, Вы сразу почувствовали, что это созвучный Вам, и шире – нашему времени, художник. Это так?

– Абсолютно так. Музыка Германа Галынина – особая, со своей интонацией и неповторимой палитрой – яркая, обжигающая. Она о том, что волнует нас сегодня и всегда – о любви и страдании, о жизни и смерти. В ней мысль соразмерна чувству. Мясковский и Шостакович – великие учителя Галынина, – считали его природным гением. В этом художнике меня привлекает чистота и честность – свойства, без которых даже самое изощренное мастерство кажется бессмысленным, пустым. Между прочим, после одного из первых наших концертов, который состоялся в Большом зале Консерватории, к нам неожиданно подошел ректор А.С. Соколов и выразил свое восхищение музыкой Галынина. 

– То есть музыка может быть «актуальной»? А какие композиторы, на Ваш взгляд, звучат наиболее актуально в наше время?

– Размышлять об актуальности всегда непросто хотя бы потому, что субъективность в этой области, простите за неологизм, и есть сама объективность. Для меня актуально то, что заставляет серьезно мыслить, преодолевать ординарность, чувствовать тоньше и чище. Актуальна, как мне думается, только вечность: Бах, Моцарт, Борис Чайковский, Мессиан… Все то, что собирает тебя из осколков и открывает грандиозность пространства вокруг – равно профессионального и метафизического. В этом смысле и репертуар «Академии Русской Музыки» весьма избирателен. Мы не гоняемся за трендами, но и механическое охранительство, выдающее себя за традиционализм, мне крайне чуждо.

– Можете привести какой-нибудь конкретный пример?

– Из ныне живущих авторов мы очень много и неизменно с восторженным откликом у самых взыскательных слушателей играем сложнейшие партитуры Юрия Борисовича Абдокова, которого я считаю выдающимся художником. Размышляю сейчас не просто как благодарный ученик весьма строгого наставника, хотя именно он воспитал во мне и в нашем коллективе чувство стиля и дал нам то, что в прежние времена называли школой профессионального мастерства, благородства тона и духовной ответственности. Я размышляю как один из интерпретаторов его утонченных партитур, который давно понял: если в концерте звучит музыка Юрия Абдокова или его великого учителя Бориса Чайковского, слушатели уйдут с концерта другими людьми. 

– Как Вы работаете над партитурами? Слушаете ли Вы интерпретации других дирижеров? 

– Изучая партитуру, нелепо делать вид, что до тебя этого никто не делал, если это, конечно, не новинка. Опыт больших мастеров учит очень многому, но это не повод калькировать чужие исполнения. Я иногда слышу, как в той или иной современной интерпретации механически копируются записи выдающихся маэстро — в дирижерском деле эпигонство не менее распространено, нежели в композиторском! Это всегда вызывает неловкость. Только если у тебя сформировался свой собственный образ партитуры, то изучение несметных фонографических богатств, не говоря уже о штриховых и агогических ремарках великих дирижеров, очень полезно и просто необходимо. Было бы нелепо приниматься за симфонию Брукнера, игнорируя опыт Ойгена Йохума и Гюнтера Ванда, Карла Бёма и Станислава Скровачевского…

– Качество Вашего репертуара свидетельствует о большой подготовительной и даже исследовательской работе. Часто приходится работать с архивами?

– Безусловно. Само название нашего коллектива апеллирует не к громким институциям, а к поиску, изучению, непрерывному творчеству. Подготовка нотографического материала – это не чистая механика, а интереснейший, хоть и изнуряющий иногда редакторский, аналитический труд. Подобная редактура требует очень тонкой стилевой атрибуции. Например, при подготовке к исполнению и записям камерно-оркестровых сочинений Галынина, мы обнаружили массу несуразностей, внесенных при печати и переиздании его опусов. Совершенно неприемлемые метрономические, темповые, штриховые ремарки, идущие как бы против музыки.

– Как это возможно?

– Так часто бывает, когда нотный материал печатается после смерти рано ушедшего автора. То же и с Лядовым – мною исследовался, агогически и динамически редактировался каждый такт музыки. И сейчас в работе десяток интереснейших партитур, которые будут не просто исполнены, а возвращены слушателю. Я очень на это надеюсь.

– И последнее: Вы выступаете в разных залах, городах, странах. Для Вас существенно – где играть?

– Для нас особенно ценно то, что главными площадками, на которых мы представляем свою работу, являются залы Московской консерватории.

Беседовал Собкор «РМ»

Фото из архива Ивана Никифорчина

№2 (1385), февраль 2022 года

Международный музыкальный фестиваль Ars Longa прошел в Москве в 21-й раз. Он был посвящен двум великим композиторам – Бетховену и Чайковскому. В первой части программы были исполнены все симфонии Бетховена, во второй – все концерты и произведения для солистов с оркестром Чайковского. 19 октября в Большом зале Консерватории состоялось исполнение Девятой симфонии Бетховена Московским государственным симфоническим оркестром под управлением Александра Рудина. Находясь на этом замечательном празднике музыки, нам удалось побеседовать с народным артистом России, известным дирижером и многолетним художественным руководителем оркестра Musica Viva, профессором Московской консерватории А.И. Рудиным.

– Александр Изралиевич, благодарю Вас за то, что согласились дать интервью. Вы дирижировали Девятой симфонией Бетховена на концерте фестиваля Ars Longa, который организовал Иван Рудин. Можете немного рассказать об этом событии?

– Фестиваль организуется Иваном давно, он проводится уже в двадцать первый раз. Лично я никогда не принимал участие ни в идее этого фестиваля, ни в составлении программ. Могу только порадоваться и поздравить Ивана, что ему удалось с очень молодого возраста проявить себя как менеджер и организатор, как генератор идей. Знаю, что фестиваль расширяется, что в нем участвует много молодежи. В этом году совершенно особым достижением можно считать исполнение всех симфоний Бетховена в течение короткого периода времени. Это успех Ивана как руководителя.

– Ваша интерпретация Девятой симфонии отличается от многих других исполнений. В чем главное отличие?

– Я много играл Бетховена, дирижировал все его симфонии. Первая, Третья и Шестая записаны мною с оркестром Musica Viva. За счет чего мое видение может быть другим? Мы стараемся быть внимательнее к тексту – к артикуляции, к темпам. Я стараюсь облегчать фактуру, особенно в Бетховене, где она очень плотная. Придерживаюсь авторских темпов. Как известно, после изобретения метронома, Бетховен выставил метроном во всех своих симфониях. На этот счет есть разные точки зрения: некоторые считают, что эти метрономы ошибочные, и прибор в то время был какой-то другой. А я полагаю, что метроном совершенно правильный, и он дает нужное направление в смысле движения этой музыки. В эти метрономы она очень хорошо укладывается, поэтому симфонии становятся динамичными. Я имею в виду темпы быстрых частей, хотя и медленных тоже.

– Вы и раньше уже осуществляли эти идеи?

– Два года назад в зале Чайковского мы с оркестром Musica Viva и хором Intrada тоже исполняли Девятую симфонию. Это был хороший концерт. Там еще больше проявилось то, что, мне кажется, нужно делать в этой музыке – рельефные оркестровые линии, так как ведь композитором не всегда прописывается подробная артикуляция и динамика. Известно, что чем ближе к ХХ веку, тем больше композитор пишет указаний. Раньше больше вещей оставляли на волю исполнителя. В частности, это делал Бетховен. Я стараюсь по возможности прояснить фактуру, чтобы какие-то голоса, которые наиболее важны, были слышны и выразительны, остальные звучали тише. Такой подробный подход к этому тексту, возможно, отличает его от других. Хотя все делают по-разному. Конечно, кроме тех исполнителей, которые просто следуют общей традиции и не имеют конкретных задач. Такое тоже бывает.

– Как Вы готовили исполнение Девятой и других симфоний Бетховена с Московским государственным симфоническим оркестром? Как проходили репетиции?

– У нас было не так уж много репетиций. Все симфонии мы обыграли до консерваторского исполнения в Концертном зале НИТУ МИСиС на Октябрьской площади. Мы занимались буквально раза три до первого концерта и потом всего один раз перед основным. С певцами и хором мы встретились также один раз, а после была еще общая репетиция, где были уже и хор, и солисты, и оркестр. Так что не так много репетиций у нас было. Единственное, я провел отдельную репетицию со струнными и с духовыми. Дело в том, что с этим оркестром у меня был только один опыт, и так хорошо мы друг друга еще не знали. Нам нужно было о чем-то договориться.

– Исполнение всех симфоний Бетховена было связано с его юбилеем? Они должны были прозвучать немного раньше? Возможно, это нарушил карантин?

– Конечно, да. По идее, этот проект должен был состояться раньше. Конечно, разные мероприятия с музыкой Бетховена переносились. Многое, что должно было быть в 2020 году, игралось в 2021-м. А что-то так и не сыгралось, к сожалению.

– В Вашей программе часто появляется имя Бетховена и других классиков. Когда начал проявляться Ваш интерес к музыке Бетховена?

– Бетховен такой композитор, который довольно рано входит в репертуар музыкантов самых разных специальностей. Это классика, которая сопровождает всю жизнь, хотя со временем и переосмысляется. Первые виолончельные сонаты Бетховена я играл в 15 лет. Потом, естественно, репертуар расширился. Я сыграл все виолончельные сонаты, некоторые скрипичные и фортепианные. Во время учебы проходил камерные ансамбли, но никогда не играл квартеты Бетховена. С оркестром Musica Viva мы исполняли «Фиделио» несколько лет назад. Так что довольно часто возникает возможность и радость с ним соприкоснуться.

– Как Вы думаете, в современном мире музыка и идеи Бетховена остаются актуальными?

– Безусловно, как любая великая музыка, как любое великое искусство. В чем именно актуальность этой музыки и вообще любой музыки? Она вроде бы не связана с какими-то социальными явлениями или непосредственно с психологией конкретного человека. Это искусство более общее, эмоциональное и сложное, меньше всего поддающееся какой-то программе. Например, другое искусство – изобразительное, пластическое или литературное, – в нем есть наглядность. В музыке же нет наглядности. Ее актуальность лежит не в социальной сфере. Просто в смысле общечеловеческих идей, которые выражаются посредством звуков. Если эта музыка способна дать человеку какую-то пищу для переживаний и размышлений, если она способна менять его душевное состояние, значит, она актуальна. Я думаю, что в случае с Бетховеном это на сто процентов верно.

Другое дело, что любая музыка может быть актуальной лишь в процессе исполнения. На бумаге она существует только для музыкантов. Задача же исполнителя каждую музыку сделать актуальной для сегодняшнего слушателя. Совершенно точно, что интерпретация меняется от века к веку. В XIX веке, наверное, играли немного по-другому, затем что-то менялось, стали романтизировать и нивелировать острые углы этой музыки. Сейчас мы снова возвращаемся к тому, чтобы быть более внимательными к текстам. Музыка Бетховена, конечно, актуальна, а задача исполнителя это проявить. На нас лежит ответственность за то, чтобы люди поняли, что эта музыка уникальная.

– На фестивале также исполнялась симфоническая музыка Чайковского. Почему были выбраны именно эти композиторы? Возможно, между ними проводится параллель?

– Да, некая параллель проводится. В «Зарядье» проходит серия концертов, которая называется «Бетховен и Чайковский», где мы тоже играем. Может быть, этих композиторов объединяет то, что они очень прямо воздействуют на аудиторию. С другой стороны, у них есть нечто общее: два великих имени, два композитора, которые всегда были очень исполняемы, во всяком случае, в наше время и в обозримом прошлом. Причем это композиторы, которые исполняются самым противоположным образом. Шкала вариативности исполнения очень широкая, это их тоже объединяет. Чайковский очень уважал Бетховена, но боялся, по его собственным словам. Он сам говорил, что ему ближе Моцарт, а Бетховен для него слишком большой и опасный. Если представить их вместе, то Чайковский был человек хрупкий и робкий. И вот эта бетховенская грандиозность и смелость, может быть, такого человека как Чайковский держала на отдалении.

– В октябре у Вас было два концерта буквально с расстоянием в три дня. 16 октября Вы выступали и как виолончелист, и как дирижер, 19 октября снова как дирижер. Одинаково ли Вы настраиваете себя на концерты, где выступаете в разных сферах?

– Настрой примерно одинаковый, в сущности, большой разницы нет между тем и другим. Разница только в том, что когда человек играет, у него должен быть подготовлен мышечный аппарат, чтобы руки и пальцы были готовы к игре. И в том, и в другом случае нужно иметь какую-то концепцию произведения в целом, представлять себе его форму. Даже если это не вопрос анализа формы, все равно представлять как фрагменты следуют друг за другом, какие движения наиболее подходят этому сочинению, какие характеры, какая агогика, артикуляция. В этом смысле это одно и то же. Но единственное, когда дирижируешь, имеешь дело с бóльшим количеством исполнителей. Нужно, чтобы всем музыкантам были понятны твои намерения.

– Вы начинали музыкальную учебу как виолончелист, что повлияло на то, что Вы решили стать дирижером?

– Мой профессор по виолончели Лев Евграфов, думая, что я еще могу реализоваться в другом качестве, подтолкнул меня к этой идее. Он посоветовал и организовал так, чтобы я прослушался, а после начал учиться как дирижер. Он направил, проявил инициативу, за что я очень благодарен. Наверно, я сам этого хотел, но точно не знал. Так что это в основном его заслуга.

– Что вы думаете о дальнейшем репертуаре в этом сезоне, что еще прозвучит в Вашем исполнении?

– У нас много чего было сыграно уже после Бетховена. Мы исполняли музыку Стравинского, Гавриила Попова. Например, 18 ноября у нас был концерт в зале Чайковского, в программе которого была немецкая романтическая музыка: Шуман, Шуберт и Вебер. У меня даже есть в планах этого сезона опера Делиба «Лакме», но это будет не в Москве. Концерт Шумана в Петербурге, потом концерт Мясковского…  Кстати, это тоже один из моих любимых композиторов. У меня есть запись двух его симфоний, и я надеюсь, что скоро появятся новые записи. Много чего в планах…

Беседовала Полина Шмелёва, студентка НКФ, музыковедение

Фото Алексея Молчановского