№ 2 (1322), февраль 2015

Десять лет назад я попросила В. В. Горностаеву написать о Л. Н. Наумове (1925–2005). Поговорить о нем, поделиться своими чувствами ей очень хотелось, а писать было некогда. По ее просьбе я приехала к ней домой, и из ее рассказа получился теплый портрет только что ушедшего коллеги и друга, который мы опубликовали («РМ», 2005, № 6, октябрь). Сегодня этот монолог может быть интересен читателям и потому, что Московская консерватория широко отмечает 90-летие Л. Н. Наумова, и потому, что он воспринимается как тонкая зарисовка самой Веры Васильевны, так внезапно покинувшей нас…

Т. Курышева

Пытаюсь вспомнить сейчас, когда же мы все-таки познакомились… Я поступила к Нейгаузу в 1948 году… Да, тогда же и познакомились!

У Лёвы очень интересная судьба. Он учился как композитор. Композиторы должны проходить общее фортепиано, и он учился по «общему фортепиано»… у Нейгауза. Ходил на уроки и был полноценным учеником класса Нейгауза, играл на классных вечерах, даже на конкурсе играл… Нейгауз его очень любил, выделял, это было заметно во всем. Потом, он же играл необыкновенно хорошо! Я помню его Четвертый концерт Бетховена, g-moll’ную Английскую сюиту Баха… А в первый раз я слышала, как он играл в Малом зале Прелюдии Кабалевского, которые в его исполнении показались мне тогда совершенно гениальной музыкой.

Лёва жил в своем особом мире. А реальный мир возник, когда появилась Ира и стала как бы стержнем всех его дел. Мы учились с Ирой на одном курсе. Она была дружна со Светиком – так звали в детстве Рихтера (они оба из Житомира). Слава помог ей устроиться в консерваторию к Нейгаузу.

Как-то Ира рассказала мне по секрету, что влюблена в Лёву. Я ответила: «Я тоже». В него было очень сложно не влюбиться. Это чувствовалось с первого момента знакомства с ним. В нем не было распущенности, развязности, часто свойственной студенчеству. Неразговорчивый, замкнутый, но когда улыбался, вдруг освещалось, озарялось лицо. До последних дней в нем была красота и благородство во всем…

Однажды Ирочка мне говорит: «Я перечитала „Онегина“ и написала ему письмо». Я подумала: «Ну вот, опередила меня, если бы ты это не сделала, я бы написала ему сама!». После этого письма они стали играть вместе в 4 руки. Он чудесно читал с листа, и Ирочка играла очень хорошо. Временами я что-то узнавала о том, как продвигается роман; в конце концов, кончилось тем, что они, постепенно сближаясь, поженились. Всю жизнь эти двое людей со мной постоянно общались. Позднее нас соединяло то, что 15 лет мы работали на музыкальных семинарах во Франции в Туре. У нас были теплые и ровные отношения, без единой кошки, которая могла бы пробежать между нами.

Ира умерла полтора года назад, и Лёва пережил ее совсем ненамного. После ее смерти все изменилось. Он отказывался от поездок (его же постоянно приглашали – он был всемирно известным музыкантом, а без нее ехать никуда не хотел – боялся). Ира была чрезвычайно способной к иностранным языкам. Она сидела на всех мастер-классах и переводила – переводила Наумова на понятный Западу язык. Нужно было упрощать: он говорил замечательные вещи – талантливые ученики его понимали, но были и такие, которым надо было объяснять – так, как умела это делать Ира. Она была как бы осью, на которой держалась его жизнь. Это было ей не легко, но она его любила и всегда охраняла. Следила за его едой, одеждой, за расписанием уроков, за всем. Он всегда был при ней очень ухоженным.

После смерти Ирочки их милая, добрая, очаровательная дочка Наташа, как могла, старалась организовать жизнь Лёвы. Его привозили и увозили на машине студенты, его нельзя было пускать одного по Москве. Лёва не был готов к этой сегодняшней деловой жизни. Непрактичный человек – художник, он жил в ином мире и постоянно находился в своем внутреннем пространстве. Помню, он слушал музыку в консерватории на балконе Малого зала и нельзя было понять, то ли он внимательно слушает, то ли уже отвлекся на что-то свое. И вдруг, если кто-нибудь очень хорошо играл, у него загорались глаза и было видно, что он встрепенулся и слушает.

Меня, конечно, очень интересовало Лёвино преподавание. Огромным талантом был наделен этот человек – композитор, пианист и, как вскоре выяснилось, гениальный педагог, абсолютно ни на кого не похожий. У меня сохранились видеозаписи Лёвиных уроков, и я их очень люблю.

Музыка для него была тайной, которую он умел выразить неожиданными словами. Например, как-то о Равеле: «Понимаешь, эти гармонии должны быть как „отравленные орхидеи“». Я до сих пор этот образ вспоминаю с восхищением. Его достаточно дерзкие музыкальные прочтения, которые талантливые ученики реализовывали, вызывали у более консервативно мыслящих педагогов неудовольствие и нападки. Выслушав их, я как-то ему сказала: «Ты совсем ушел в какой-то „во что бы то ни стало“ яркий стиль!» Он смеясь ответил: «Безумно надоела серость. Готов найти что-нибудь, что увело бы от скуки и банальности!».

Педагог вынужден повторять, но Лёва повторять не мог. Мысль не останавливалась. У него было обостренное ощущение странности бытия. И это то, что он слышал в музыке и чему пытался научить. На наших консерваторских обсуждениях он бывал молчалив. Все что-то говорили, критиковали, а Лёва всегда сдержанно и доброжелательно ставил «5». Как-то я стала его задирать и сказала: «Лёва, ведь это от равнодушия. Почему ты так оцениваешь?». Он ответил: «Разница не очень большая. Вот когда будет большая разница, я скажу».

О своих учениках отзывался с нежностью. Я помню случай, когда позволила себе отрицательное суждение о его ученике. Кто-то меня поддержал… Но дальше – тишина. Лёва молчит, лицо расстроенное. Тогда я спрашиваю: «Лёвочка, ну ты скажи что-нибудь по этому поводу. Что ты думаешь?». Он говорит: «Не знаю. Я его очень люблю». Он огорчался, но не огрызался, не вступал в дискуссию. Держался деликатно со всеми.

У него было очень много учеников, он всегда был перегружен. Учил вдохновенно (в Туре имела возможность это наблюдать). Хотелось понять разницу между моим и Лёвиным преподаванием. Я всегда начинаю с общего: ученик сыграл – говорю целиком о сочинении, подробно вникая в смысл музыки. Но когда я пришла послушать Лёвочку, меня поразило, что стратегия его урока совсем иная: он как бы идет от деталей, даже от какой-то одной детали. Вслушивается вместе с учеником в эту деталь, объясняя ее много раз. Я подумала: «Что же это он так, на одном месте? А почему о целом не говорит?»… Занятия заканчивались, а потом был уникальный результат: человек приходил на следующий урок и играл то же сочинение, но совсем по-другому. Видимо, Лёва через какую-то деталь мог объяснить целое.

Как преподавал Нейгауз? Мы с Лёвой говорили об этом. Он сказал: «Мы взяли от Генриха (Г. Г. Нейгауза. – Ред.) все, что могли, кто сколько смог, но все равно остались сами собой. И каждый из нас, как умеет, реализует, воплощает то, что понял. Сказать, что кто-то из нас фотографировал Нейгауза – нет! Это невозможно». Как преподавал Нейгауз? Очень по-разному. Иногда сидит, молчит, вообще ни слова не скажет. Иногда вдохновится (это еще от ученика зависело и от произведения) и конца не видно занятиям, на часы не смотрит, работает, совершенно не замечая времени, увлекаясь и увлекая за собой. Это ни в какие каноны не вместится…

Мы одного поколения с Лёвой. Но у него я тоже училась, потому что, наблюдая его годами, нельзя было чему-то не научиться. Он любил музыку. Не знаю, что в жизни он еще так любил. Это было, по-моему, самым главным утешением. Он расцветал за роялем. Помню, как чудесно вместе с Наседкиным играл в Большом зале Es-dur’ный двойной концерт Моцарта со своими каденциями. Мог быть замечательным пианистом, композитором, но ушел в преподавание – так сложилось. Может быть, к этому его подтолкнула жизнь: он ощутил в себе педагогическое призвание и пошел по этому нелегкому пути. Ясно, что при столь богатом таланте у него был не один путь…

Очень живой, тонкий и чуткий, он слышал в музыке многое такое, чего ординарные люди не слышат, и потому так интересно преподавал. Молодежь к нему просто валом валила.

С ним связана вся моя юность. Более полувека мы прожили рядом. До последнего дня не ощущала его старым. Врожденно элегантный человек. Когда видела его издали идущего по коридору, мною овладевала радость. Я никого в консерватории не любила так, как Лёву. Любила всю жизнь, глубоко, нежно и, потеряв, никогда не смогу забыть. Никогда.

Вера Горностаева

№ 2 (1322), февраль 2015

Орган Большого зала Московской консерватории – исторический художественный памятник мирового значения. Последний орган великого французского мастера Аристида Кавайе-Коля (1811–1899) был завершен в 1899 году. Созданный по заказу России для нового концертного зала в Московской консерватории, он по согласованию с дирекцией РМО и В. И. Сафоновым сначала был представлен в Париже на Х Всемирной выставке (1900) в парадном зале Русской секции. Во время выставки состоялся концерт виднейших французских органистов (Эжен Жигу, Александр Гильман, Луи Вьерн, Шарль-Мари Видор). Орган был удостоен высшей награды выставки «Гран-при» и Золотой медали. И уже затем был перевезен и установлен в Москве (1900–1901).

Необходимость реставрации великого органа назрела давно. С момента его установки на сцене БЗК несколько раз проводились ремонтные работы, но полноценной реставрации не было ни разу. После блестяще реализованных реставрационно-строительных работ в Большом зале предполагалось, что их заключительным этапом станет реставрация органа.

1 и 2 декабря ушедшего года в Московской консерватории состоялось заседание международной комиссии экспертов по реставрации органа фирмы «Кавайе-Коль» («A. Cavaille-Coll»). Во главе с ректором Московской консерватории, профессором А. С. Соколовым в нее вошли авторитетные органисты и органные мастера: ректор Казанской консерватории, профессор Рубин Абдуллин; профессор Штутгартской Высшей школы музыки и театра Людгер Ломанн (Германия); главный органист собора Святого Сердца Христова на Монмартре в Париже Габриель Маргьери (Франция); профессор Высшей школы музыки в Граце Гюнтер Рост (Австрия); профессор Парижской Высшей национальной консерватории музыки и танца Эдуар Оганесян (Франция); доктор искусствоведения, член Национальной комиссии Франции по охране и реставрации исторических органов Марина Чебуркина (Франция); профессор Высшей школы музыки в Любеке (Германия), заведующая кафедрой органа и клавесина Московской консерватории, профессор Наталья Гуреева и др. Когорту органных мастеров представляли Дени Лакор (Франция), Наталья Малина, Александр Кравчук, Владислав Иодис, Артём Хачатуров, Андрей Шаталов (Россия). После осмотра органа комиссией фирма «Ригер» представила на утверждение экспертного совета план реставрации.

К восстановлению прославленного инструмента, который молчит уже более четырех лет, приковано внимание всей музыкальной общественности. Его будущее волнует и наших читателей. По поручению газеты «Российский музыкант» органистка Олеся Кравченко побеседовала с заведующей кафедрой органа и клавесина, профессором Н. Н. Гуреевой.

— Наталья Николаевна, долгожданная реставрация органа Большого зала начинается. Кто будет проводить реставрационные работы?

— Первоначально шли длительные переговоры со швейцарской фирмой «Кун» («Kuhn»), которая имеет значительный опыт реставрации органов «Кавайе-Коль». У органов этой знаменитой, но прекратившей свое существование французской фирмы, есть ряд существенных конструктивных особенностей, поэтому этот опыт был нам очень важен. В мае 2014 года согласно законам Российской Федерации был проведен конкурс на проведение реставрационных работ органа Большого зала, в результате которого победила фирма «ООО Рояль» (Санкт-Петербург) – фирма-посредник, которая, в свою очередь, представила австрийскую фирму «Ригер» («Rieger»). «Ригер» – известная в России фирма, прекрасно технически оснащенная, обладающая современными техническими возможностями, но, к сожалению, не реставрировавшая ни одного органа «Кавайе-Коль». В результате было решено создать экспертный совет, целью которого будет наблюдение и контроль всего длительного хода реставрации. К ноябрю 2014 года фирма «Ригер» представила подробный план реставрационных работ.

— И каков этот план и сроки реставрации органа?

— Первоначально предполагалось, и это было оговорено с фирмой «Кун», что вся реставрация будет производиться у нас, на месте, то есть они привезут оборудование в Москву. Но в настоящее время вопрос решился по-иному. Директор фирмы «Ригер» господин Венделин Эберле заявил, что современные технологии и оборудование, которыми фирма располагает у себя, значительно облегчат работу. Таким образом, целый ряд деталей поедет на фабрику «Ригер» в Австрию. Начало реставрационных работ придется на март 2015, к 31 августа 2016 года реставрация должна закончиться.

— Важный вопрос: не повредит ли органу его перевозка из одних климатических условий в совершенно другие?

— Этот вопрос поднимался на заседании экспертной комиссии. Однако господин Эберли заверил нас, что при перевозке деталей органа будут приняты все необходимые средства, позволяющие сделать это без вреда инструменту. Также был рассмотрен вопрос о влажности воздуха в помещении, величина которой крайне важна для нормального функционирования инструмента. Н. В. Малина настоятельно рекомендовала сохранить и на фабрике, и после ремонта необходимые для органа 50 % влажности.

— Будут ли органные мастера Московской консерватории участвовать в реставрационных работах?

- Непосредственно заниматься реставрацией органа они не будут. Но на заседании комиссии было принято решение о том, что хранитель органа Большого зала Н. В. Малина будет наблюдать за всем процессом ремонта, включая посещения фабрики «Ригер».

- Как решился вопрос с интонировкой органа (настройка труб, от которой зависит «лицо» каждого инструмента)? Кто будет ее проводить?

- Мы изначально хотели, чтобы работы по интонировке органа «Кавайе-Коль» вел французский интонировщик. И этот вопрос решен положительно: приглашен авторитетный французский эксперт в вопросах интонировки господин Дени Лакор, который еще до ремонта Большого зала подробно осматривал орган. Весь период реставрации он будет сотрудничать с фирмой «Ригер».

- Наталья Николаевна, известен тот факт, что сразу после установки органа в 1901 году, по инициативе известного французского органиста и композитора Шарля Мари Видора в органе были произведены изменения, коснувшиеся диспозиции органа (позитива). К какому виду будет приведен инструмент в ходе реставрации?

— На заседании комиссии экспертов было принято решение признать состояние органа, в котором он первоначально появился в Московской консерватории, аутентичным и восстановить именно этот облик инструмента. В связи с восстановлением аутентичной диспозиции органа поднялся вопрос о регистре Unda Maris. Считалось, что этот регистр, присутствовавший в первоначальной диспозиции инструмента, был заменен на Flûte conique при установке органа в Москве. Однако доктор искусствоведения, органистка Марина Чебуркина (Франция) представила комиссии доказательства (французскую газету начала XX века), в которых документально подтверждается, что регистр Unda Maris отсутствовал уже и на Парижской выставке, где орган был представлен перед его установкой в Москве.

- Есть ли проблемы с другими деталями органа?

- Во время Великой отечественной войны, а также в процессе ремонтов органа в 1958 (фирма «Ламанн», Лейпциг) и 1968 (фирма «Зауэр», Франфурт-на-Одере) годах была утеряна часть труб. Эти трубы утрачены навсегда, но у фирмы «А. Шуке» (Потсдам) сохранись документы с расчетами их мензур. На заседании экспертной комиссии было решено поручить Н. В. Малиной подготовить письмо от консерватории на фирму «А. Шуке» с просьбой предоставить нам материалы по этому вопросу.

- Как часто будет собираться экспертная комиссия?

- Следующее заседание комиссии запланировано на июнь 2015 года. Предварительные решения могут приниматься комиссией в сокращенном составе. Также возможен и виртуальный контакт членов экспертного совета.

Беседовала Олеся Кравченко
Фото Эмиля Матвеева

№ 9 (1320), декабрь 2014

События вековой давности – повод перелистать страницы истории, чтобы воскресить в памяти не только героические подвиги, но и выдающиеся художественные явления. В этом году память о Первой мировой войне, названной впоследствии «забытой» и «великой», как никогда жива. Ей посвящены сотни различных акций, проходящих не только в России, в числе которых уникальный проект, реализованный при участии Московской консерватории.

Сто лет назад композитор Александр Дмитриевич Кастальский (1856–1926), директор Синодального училища, позднее профессор Московской консерватории, начал работу над самым грандиозным своим сочинением – ораторией-плачем «Братское поминовение» памяти жертв мировой войны для солистов, хора и органа с уникальным замыслом соединить католическую заупокойную службу с православной панихидой. Даже части имели двойное обозначение:  «Requiem aeternam. Со святыми упокой»; «Kyrie eleison. Ектения»; «Rex tremendae. Сам Един еси безсмертный»; «Agnus Dei. Упокой, Боже» или «Requiem aeternam. Вечная память». «Русским реквиемом» назовет его позже Б. Асафьев.  Однако полагая, что недостаточно хорошо знает возможности органа, издавать первую редакцию Кастальский не стал (при жизни композитора она так и не прозвучала). Но на ее основе возникли две другие – дополненная новыми частями «светская» версия  для солистов, хора и оркестра и «церковная» для хора a cappella, получившая название «Вечная память героям. Избранные песнопения панихиды».

И вот 6 октября 2014 года в Конференц-зале Московской консерватории (где когда-то располагалось Синодальное училище) состоялась презентация партитуры «Братского поминовения» в первой редакции — совместной публикации издательства «П. Юргенсон» и Московской консерватории. Непосредственное участие в этой работе приняли музыковед Светлана Зверева, обнаружившая в Российском государственном архиве литературы и искусства неизвестную рукопись, и доцент кафедры органа и клавесина Московской консерватории Любовь Шишханова, осуществившая редакцию органной партии и ставшая первой исполнительницей.

Концерт в КЗЧ в Москве. Фото С. Б. Чеботарева

В свое время выбор композитором мало знакомого ему инструмента не был случайным. «Непрерывное братство и единение народов согласия, их круговая братская помощь в настоящей войне естественно рождает идею братского поминовения воинов, павших за общее дело», – писал он в предисловии к прижизненному изданию произведения. Наряду с полиязычным, политекстовым и полицитатным материалом, взятым из духовных напевов исповедуемых народами-союзниками конфессий, органу в этой «межконфессиональной заупокойной службе», отводилась семантическая роль.
Возрождение органной редакции на концертной сцене произошло в год празднования 150-летия со дня рождения А. Д. Кастальского: в Глазго (Великобритания) и в Ярославле – с участием Мужского камерного хора «Кастальский» (создан в 2004 году профессором Московской консерватории А. М. Рудневским) и Л. Б. Шишхановой (орган).

Беспрецедентным событием стала международная акция, которая прошла осенью этого года. Память о событиях Первой мировой войны, запечатленных Кастальским, послужила поводом к объединению трех творческих коллективов – Мужского камерного хора «Кастальский» под руководством Алексея Рудневского, «Фигуральхор Кёльна» (Германия) под руководством Рихарда Майлендера и Хора Домского собора Граца (Австрия) под руководством Йозефа М. Дёллера. 7 октября в Концертном зале имени П. И. Чайковского в Москве, а затем 7 и 9 ноября в кафедральных соборах Кёльна и Граца оратория была исполнена силами сводного хора под управлением Алексея Рудневского, солистов Екатерины Ясинской (сопрано), Дмитрия Фадеева (бас), Любови Шишхановой (орган) и Владимира Дегтярева (колокола).

После исполнения в Кафедральном соборе в Граце

Программу концертов дополнили два сочинения руководителя дрезденского «Кройцхора», композитора Рудольфа Мауэрсбергера (1889–1971), посвященные событиям уже Второй мировой войны. Это Мотет для хора a cappella «Wie liegt die Stadt so wüst» («Какой пустынный город…») на текст Плача Иеремии, написанный по случаю разрушения Дрездена в 1945 году, и «Дрезденский реквием» для солистов, трех хоров, инструментального ансамбля и органа на слова из Ветхого завета и сборников церковных песнопений. В России оба сочинения прозвучали впервые.

Несмотря на то, что немецкий и австрийский хоры – коллективы любительские, они прекрасно справились с масштабной партитурой, овладев не только произношением, но и манерой исполнения, свойственной русской хоровой школе. Обмен опытом оказался взаимным, вновь подтверждая, что высокое искусство и человеческая память ни во времени, ни в пространстве не знают границ.

Ольга Арделяну
На фото (слева направо): Й. Труммер, А.  С.  Соколов, Л. Б. Шишханова, А. М. Рудневский, Й. Дёллер и Р. Майлендер, которые держат памятный подарок – маленький стихарь, сшитый по всем канонам мастером Свято-Троицкой  Сергиевой Лавры

№ 9 (1320), декабрь 2014

К Леониду Борисовичу Когану в класс Московской консерватории я попал в 1967 году. И до его последних дней весь этот период жизни мы проходили вместе. Сначала я как студент, потом как аспирант, затем как педагог кафедры и его ассистент. Поэтому многие вещи в моей памяти отразились как бы с разных позиций. С позиций студента или педагога, с позиции участника конкурсов, к которым он меня готовил… Отсюда – много разных впечатлений и выводов.

С 1982 года Леонида Борисовича нет. Конец ХХ века отличался тем, что уходили великие мастера – целая плеяда скрипачей, которые занимали самые высокие позиции в мире музыки. Хейфец, Цимбалист, Ойстрах, Коган, Безродный, Менухин, Стерн… А если сейчас посмотреть на скрипичный мир в целом, то практически нет фигур того масштаба, что были тогда. Конечно, молодежи трудно. Это связано с разными причинами.

Хорошо, что сегодня много информации, которая поступает из Интернета. Но она портит вкус, меняет отношение к музыке даже самых талантливых молодых исполнителей, которые, возможно, могли бы занять эту нишу, но она так и не занята. Это одна из причин. Другая – исчезло серьезное отношение к нашему делу. Утрачено бережное отношение к тексту, к тому, что пишет автор. Появилось огромное количество каких-то фальшивых, плохих, никому не нужных записей. Что-нибудь шлягерное, что-нибудь полегче, что-нибудь поэффектнее… То, что себе не позволяли названные мастера – идти на поводу у публики.

Коган относился к классической музыке очень строго. Для него это было святое. Леонид Борисович был невероятно строг в прочтении текста и к студентам, и к самому себе. Не поддавался никаким внешним эффектам. Слава Богу, существуют видеозаписи: все слышно и видно – ничего внешнего. Сейчас отношение изменилось. Этот «крутеж», танцы под скрипку, Ванесса Мэй… Конечно, и в те времена были артисты, которые «работали на публику», переходили на исполнение мелкой формы, шлягеров, некоторые – очень талантливые. Но, несмотря на свой дар, они не достигли таких вершин, как великие мастера. Подпадая под влияние внешних эффектов и легкого зарабатывания денег, публичного признания, они теряли по дороге направление, которое выводило на высокие позиции. Сохранять их безумно трудно. Кстати, в одном из последних разговоров Леонид Борисович, упоминая каких-то исполнителей и коллективы, заметил: «Это – начало конца. Это умирание честного отношения к классической музыке».

В частности – аутентизм. Он ставил о нем вопрос, как ставил его и И. С. Безродный: их волновала эта сторона скрипичного исполнительства. И они «аутентичное исполнение» не восприняли. А учитывая, что Леонида Борисовича не стало в 82-м, а Игоря Семеновича – в 97-м, отношение к этой теме не менялось. Леонид Борисович говорил: «Кто придумал у скрипки аутентизм? Голландия и Англия. Назовите мне великих исполнителей этих стран на скрипке, которые бы создали школы. Их нет. Это не были страны, которые вели скрипку вперед, на новые высоты». Действительно, люди с плохой школой, с плохими данными приспособились. Слабые исполнители от нехватки мастерства называют это «возвратом к старому». Они выбрали другой путь и добились определенных результатов чисто экономически. Это – бизнес.

Конечно, среди аутентистов есть великолепные исполнители. Прежде всего, старинной музыки. Это нельзя не признавать. Но Леонид Борисович считал: «Зачем, имея “Мерседес“, пересаживаться на лошадь?! Зачем принижать инструментальные достижения?» И еще он говорил, и это тоже яркий пример: «Зачем играть только в низких позициях?» Есть куски в «Чаконе», в С-dur‘ной фуге, когда надо играть в самых высоких позициях – седьмой, восьмой… Не надо отказываться от завоеваний в звукоизвлечении! И вибрато не должно быть романтическим. Все-таки окрас звука – это достижение человечества! Этот вопрос его очень волновал…

Леонид Борисович отдыхал всегда в Одессе (а я – одессит, закончил школу Столярского). Санаторий, в котором он жил, находился за забором моего дома, и когда он в конце августа приезжал – это было 5–6 раз – я просто слышал, как он сам занимается. Это было очень интересно: он занимался открытыми струнами, упражнениями, легкими этюдами. Когда мы гуляли, я спрашивал: «Зачем Вам, Леонид Борисович, играя столько концертов, это нужно?» Он отвечал: «Надо каждый год становиться на капремонт (он был заядлым автомобилистом), надо чистить аппарат!» И от учеников требовал того же. Помню, в последние годы жизни у него был один мастер-класс в Ницце (мне рассказывали очевидцы), и к нему записалась масса народу. Он всех послушал и сказал: «Значит так: кто хочет – остается, две недели только гаммы». И многие остались.

Занимаясь, он больше любил объяснять. Хотя иногда брал скрипку в руки, играл замечательно. Любил хватать наши инструменты. И когда мы видели этот невероятный аппарат, как все извлекается, видели строгое отношение, это давало результат. Занимался он очень требовательно, даже жестко. На мой вопрос – почему? – отвечал: «Мне слабаки не нужны». Считал, что играющий на сцене должен быть сильной натурой. Как говорил Хейфец, выходящий на сцену должен чувствовать себя героем. Иначе не победить.

Сейчас студенты сами приходят и просят подготовить их к конкурсу. У нас предлагал только он, говоря: «Вы можете готовиться». Его первое требование – взять программу и посмотреть: если в репертуаре все есть, все обыграно, тогда можно начинать подготовку. Багаж не делается под конкурс, сначала создается репертуар. И еще одна позиция: если у вас в руках нет 5–6-ти концертов с оркестром, какой смысл получать премию? Надо быть готовым, что вам тут же предложат турне. Если симфонического репертуара нет – всё! Ваша карьера кончилась, не начавшись. Мы знаем такие случаи.
Сам он был безумно строг к себе. Помню концерт в Большом зале, когда я уже был его ассистентом, он страшно волновался, настойчиво попросил меня зайти к нему перед выступлением, и, когда я пришел, заявил: «Учтите, это мой последний концерт в Большом зале. Больше я в нем играть не буду. Всё. Идите». Концерт был замечательный, я пошел его поздравить, и он, улыбнувшись, сказал: «Ну, знаете, может быть, я еще раз попробую…»

Эмоциональные перегрузки у Леонида Борисовича были огромные. И огромное чувство ответственности. Напряжение до последних дней было просто безумным: выступления, преподавание, многочисленные общественные обязанности… Буквально за 2–3 дня до кончины он летел из Вены домой после выступлений в «Musikverein», где несколько раз сыграл концерт Бетховена. Рассказал мне: «Была такая пурга над Москвой, мы кружили и думали, что это конец, что не сядем. Был ужасный стресс». Он себя не щадил, иногда в порыве напряжения чувствовал себя на грани, в нем была тревога именно в связи с физической усталостью. И ушел из жизни внезапно – в поезде, по дороге на концерт в Ярославле. Никогда не жаловался на сердце, а оно внезапно остановилось. Все происходило на глазах у пассажира напротив: Леонид Борисович сел в поезд, положил скрипку наверх, взял книжку почитать, открыл ее и закрыл глаза. Когда книжка выпала из рук, он был уже мертв.

Леонид Коган прожил ровно 58 лет – возраст Паганини, его кумира. И в этом тоже какая-то судьба. Незадолго до того вышел замечательный фильм о Паганини, где Леонид Борисович в кадре исполняет его музыку. В облике обоих было что-то демоническое… Он не вдавался в подробности, но это была его идея, чтобы фильм не просто рассказал о жизни музыканта, но показал серьезность дела, которым тот занимался. Паганини действительно сделал революцию в музыке, и для Когана он был «богом». У него было два «бога»: Паганини и Хейфец.

Однажды кто-то из студентов сказал ему: «Леонид Борисович, Вы – гений». На это он отшутился: «Э-э-э, нет! Гений – это Пушкин, Хейфец… У гения должно быть 16 компонентов. У меня их – 15. Одного нет, но какого – я вам не скажу!..»

Профессор С. И. Кравченко

№ 8 (1319), ноябрь 2014

С Ю. Башметом. Фото Э. Левина

24 ноября этого года Альфеду Шнитке исполнилось бы 80 лет. Но прожил он только неполных 64 года. Его нет с нами 16 лет – это много или мало? С точки зрения музыкально-исторического процесса – совсем немного. Для людей, которые знали композитора – немало. Для тех, кто слушает его музыку, достаточно, чтобы понять, какую роль он играет в современном музыкальном искусстве.

Еще живы люди, которые лично знали Альфреда Гарриевича и могут рассказать о нем не только как о композиторе, но как о личности, как о человеке необычном. Его окружала удивительная аура: особой духовности, благородства, избранности и одновременно это был человек с живым чувством юмора, теплый, простой, «свой», к которому можно было обратиться с любым вопросом.

С Г. Рождественским. Фото Э. Левина

В Московской консерватории Альфред Шнитке преподавал недолго (1961–1972). Причем ему, как и Эдисону Денисову, не доверяли воспитание композиторов, так как их авангардная – в то время – позиция была неугодна руководству консерватории. Поэтому в основном Шнитке вел чтение партитур и инструментовку. Но помимо этого и он, и Денисов в классе устраивали прослушивание современной музыки, и это было для нас, студентов, настоящей школой, импульсом для дальнейшей профессиональной деятельности.

Но дело не только в том, что Альфред Гарриевич был замечательным музыкантом, под руками которого рояль превращался в оркестр. Он был человеком необычайно эрудированным в самых разных областях знания. Он никогда не был «академическим» педагогом, занятия со студентами строились как свободные беседы, размышления. Нередко речь заходила о литературе, жизненных событиях, не боялся он обсуждать и острые вопросы культурной политики тех лет.

С С. Юрским. Фото Э. Левина

Из подобных бесед я, например, поняла, что Шнитке любит Достоевского, и это для меня, филолога по первому образованию, специалиста по Достоевскому, было очень важно. Так, мы говорили о «Бесах» Достоевского и об исповеди Ставрогина (не опубликованной в советском издании – 10-томном собрании сочинений), которую Альфред Гарриевич, однако, прочел по-немецки. Он сказал об этом просто: «Там всё правда».

С Г. Канчели. Фото Э. Левина

Отношения Шнитке со студентами перерастали профессиональные рамки и порой превращались в настоящие творческие контакты. Большая радость для меня, что Альфред Гарриевич, еще в годы моей учебы оказывал мне доверие, делясь своими творческими планами. Например, однажды он дал мне прочитать свою статью «Парадоксальность как черта музыкальной логики Стравинского». Это была одна из многих статей, которые он писал всего лишь как методические работы по кафедре инструментовки. Очевидно, он не придавал им особенного значения. Большинство из них при его жизни не было опубликовано; многие из этих прекрасных работ были извлечены из забвенья стараниями В. Н. Холоповой, разыскавшей их в читальном зале, после чего они стали доступны в качестве своего рода «музыковедческого самиздата», и лишь в настоящее время они, наконец, изданы.

Когда я прочитала эту блистательную статью о Стравинском – с ее каскадом мыслей, отнюдь не традиционных (здесь схвачена самая суть музыкального мышления Стравинского!) и выраженных отнюдь не академическим, но прекрасным литературным языком, свободно и ярко, – я просто

С женой И. Шнитке и музыкантами. Фото Э. Левина

пришла в восторг. Таких теоретических статей я тогда не встречала и, как начинающий теоретик, относящийся к своей миссии очень серьезно, я сказала слова, которые теперь, на временной дистанции в четыре десятилетия, могу воспринять лишь как нахальство и самоуверенность молодости. Итак, я сказала: «Альфред Гарриевич, Вам надо писать!» На что он, почти обидевшись, ответил: «Вы хотите сказать, что мне надо перестать писать музыку?» Я была ошеломлена и впервые задумалась над тем, какой разный смысл композитор и музыковед вкладывают в слово «писать» и что, на самом деле, важнее…

О своей музыке Шнитке говорил очень мало, так как был предельно скромным человеком, но охотно и всегда благожелательно отзывался о своих коллегах. Мягкий, чрезвычайно интеллигентный и в отношениях с близкими людьми даже, пожалуй, кроткий. Но закрытый. А что было внутри? Этого мы не знаем. Об этом говорит его музыка.

Могу сказать, что я счастлива, что Богу было угодно свести меня с композитором и человеком такого уровня, который навсегда остался для меня эстетическим и этическим эталоном. Не сомневаюсь, что музыка Альфреда Шнитке, бывшая знаменем в годы, когда она создавалась, останется жить и дальше, как это всегда бывает с настоящим искусством.

Профессор Е. И. Чигарева

К 80-летию со дня рождения А. Г. Шнитке в фойе Большого зала Музей имени Н. Г. Рубинштейна организовал фотовыставку под названием «Альфред Шнитке и его современники». Ее автор – Эдуард Левин (р. 1934), фотохудожник и фотодокументалист, много снимавший музыкантов-современников, постоянно сотрудничающий с фестивалем «Декабрьские вечера». Главной темой своего творчества он считает «музыку в портрете».
В предложенной вниманию экспозиции Мастер сумел уловить мгновения общения А. Шнитке с коллегами в дни исполнений его музыки или других творческих событий рубежа 80–90-х годов. Среди них: Ю. Башмет, Г. Канчели, Г. Рождественский, С. Юрский, жена И. Шнитке вместе с автором на сцене Большого зала.

№ 7 (1318), октябрь 2014

Летом в Смоленске прошел 57-й Международный музыкальный фестиваль имени М. И. Глинки, посвященный 210-летию со дня рождения композитора. Его главная цель – развитие традиций великого классика русской музыки, сохранение национального достояния.

История фестиваля, как рассказала Н. В. Деверилина, одна из организаторов, восходит к 1957 году, к гастролям И. С. Козловского, когда знаменитый певец написал открытое письмо в местную газету, призвав ежегодно праздновать день рождения Глинки. Идея понравилась, и сначала на Смоленщине стали устраиваться декады, потом всероссийские музыкальные фестивали. С тех пор день рождения композитора отмечается на его малой Родине большими музыкальными праздниками. Это – ежегодное значительное событие для музыкантов и любителей классической музыки, повод для паломничества на Родину великого русского композитора.

Каждый из фестивалей – фейерверк выступлений выдающихся исполнителей, всемирно известных творческих коллективов из России и зарубежных стран, открытие новых имен и явлений современного искусства. Пожалуй, трудно назвать крупные коллективы страны, которые не побывали бы на фестивале Глинки. В 2007 году вышла в свет «Летопись музыкальных фестивалей имени М. И. Глинки», где зафиксированы все исполнители, приезжавшие на Смоленщину за пятьдесят лет.

Охватить фестиваль как целое, послушать всех практически невозможно: часто артисты одновременно выступают на разных площадках – в концертных и театральных залах, на предприятиях, в домах культуры, просто под открытым небом. Нынешний фестиваль не стал исключением.

К юбилею вышли в свет интересные издания: библиографический указатель «Глинка и Смоленский край», книга-альбом «Смоленских Глинок древний род». Последняя –  рассказ не только о композиторе, но и о славном древнем роде Глинок, гордости нашей истории. Именно из глубины древней земли, вскормившей мощные корни и стволы громадного генеалогического древа этого рода, появляются такие великие личности, как Михаил Иванович Глинка.

Размышляя о проведении торжеств в Смоленске, нельзя не заметить, как согласованно и мудро действуют Администрация области, Департамент по культуре, филармония, библиотека, Музей-заповедник, Краеведческое общество.

Наряду с фестивалем традиционно прошла и музыковедческая конференция. Первый научный форум состоялся в год 200-летия со дня рождения М. И. Глинки (2004). Тогда в Смоленск приехали ведущие ученые из Украины, Грузии, Петербурга, Москвы и других регионов России. Такая встреча дала возможность коллегам плодотворно общаться друг с другом, быть в курсе новейшей проблематики исследований. С тех пор конференции являются неотъемлемой частью праздника. Они назывались по-разному: «Глинка. Личность. Музыка. История»; «Третий век Глинки. Проблемы сохранения наследия». Начиная с Четвертой, за конференцией закрепилось название «Эпоха Глинки. Музыка. Поэзия. Театр». Такое направление позволяет всеобъемлюще подходить к наследию композитора: исследованию творчества, особенностям и загадкам произведений, соотношению народного творчества и композиторского мастерства, влиянию музыки Глинки на современную культуру, жизни его произведений в современном обществе.

За 10 лет по крохам накапливались новые научные материалы разных направлений глинкианы, находившие каждый раз отражение и в очередной конференции, и в «Новоспасском сборнике» (всего вышло девять сборников, которые выпущены и в виде электронной версии Смоленской областной универсальной библиотекой им. А. Т. Твардовского). В общей сложности в 10 конференциях приняли участие более 200 специалистов из 20 городов России и из-за рубежа. Темы, предлагаемые докладчиками, практически неиссякаемы. Каждая конференция заканчивается подарком – посещением Музея-усадьбы М. И. Глинки Новоспасское, поистине благословенного уголка земли.

Значительный акцент в тематике нынешней конференции связан с фольклорными традициями края. В последние пять лет стали проводиться народные праздники в Данькове, где родился известный исследователь, этнограф и фольклорист В. Н. Добровольский, который вместе с Н. Б. Бером, племянником Глинки, записывал народные мелодии и в самом Новоспасском, и в близлежащих селах. Сюда приезжают исследователи из Фольклорно-этнографического центра Петербурга, где завершается исследование творческого наследия Добровольского. К публикации готовится четыре тома. Ученые полагают, что именно на Смоленщине, несмотря на многие трагические события, сохранились исконные  песни,  бытующие и сегодня.

Порой сопоставления и исторические аналогии оказывались неожиданными, но весьма убедительными. Таким стал доклад С. Ю. Сигиды о параллелях и влиянии фольклорных традиций Глинки в музыке американского композитора Луи Моро Готчока (1829–1869). Автор справедливо отметила, что и Глинка, и Готчок были дружны с Гектором Берлиозом. Показательно, что у Готчока есть такие произведения, как «Арагонская хота», «Ночь в тропиках», «Сувенир из Андалусии» и другие сочинения, в которых усматривается общий с Глинкой интерес к фольклорным традициям Испании…

Москва и Смоленск поддерживают давние дружеские и научные связи. По следам конференции 2004 года Музей музыкальной культуры им. М. И. Глинки опубликовал сборник статей «О Глинке», совместно со Смоленским музеем-заповедником – ценнейший каталог «Реликвии Глинки», «Письма Е. А. Глинки».

Особые отношения сложились между Смоленском и Московской консерваторией, давно шефствующей над Ельнинским районом. Каждый год профессора и студенты приезжают с концертами и мастер-классами в Ельню, где с благодарностью хранят память о консерваторцах, отдавших здесь жизнь в годы Великой Отечественной войны. Свидетельство тому – бережно охраняемый памятник воинам за Смоленскую землю…

Кандидат искусствоведения И. А. Медведева,
профессор С. Ю. Сигида

№ 5 (1316), май 2014

Директор МГК В. Я. Шебалин с коллегами. Н. Я. Мясковский, В. Я. Шебалин, С. С. Богатырев, М. О. Штейнберг. 1946 г

В марте нынешнего года Музей имени Н. Г. Рубинштейна совместно с Всероссийским музейным объединением музыкальной культуры имени М. И. Глинки восстановил в фойе первого амфитеатра Большого зала консерватории свою вторую постоянную экспозицию – «Московская консерватория. Страницы истории. 1920–1966 гг.». Она является продолжением экспозиции в Овальном зале Музея имени Н. Г. Рубинштейна и посвящена новому периоду в истории России и прославленного учебного заведения.

Материалы выставки запечатлели широко отмечавшиеся юбилейные вехи – 60-летие, 80-летие и 100-летие вуза, торжественное открытие нового органа фирмы А. Шуке в Малом зале. Жизнь Московской консерватории всегда была тесно связана с жизнью столицы и всей страны. Поэтому на стендах присутствуют фотографии студентов и профессоров, участвовавших в демонстрациях, в работе партийной ячейки, в редколлегии газеты «Советский музыкант», выступающих в музыкальных лекториях, на строительстве Угличской ГЭС, на фронте, на параде Победы…

Несмотря на трагические потрясения, выпавшие на долю России, история нашего вуза в 1920–1960-е годы отмечена колоссальными творческими взлетами. Ее студенты, выпускники и педагоги побеждают на многих международных конкурсах и участвуют в работе их жюри, двери Московской консерватории вновь открываются перед музыкантами, прославленными во всем мире, – И. Ф. Стравинским, М. Лонг, П. Робсоном. Фотографии, представленные на выставке, воскрешают в памяти Первый и Второй Международные конкурсы имени П. И. Чайковского в Москве, Международные конкурсы пианистов имени Ф. Шопена в Варшаве.

Р. Леонкавалло. Паяцы. Студенты класса оперной подготовки. 1942 г.

Особые разделы экспозиции посвящены факультетам, кафедрам МГК, сформировавшимся к 1936 году, и профессорам, расцвет деятельности которых пришелся на середину XX века. Фотографии, отобранные для выставки, были сделаны в часы занятий, экзаменов, репетиций, концертов. На них рядом со знаменитыми музыкантами порой запечатлены их юные ученики или коллеги; некоторые из них и сейчас трудятся в Консерватории.

Блистательные победы и яркие творческие свершения были бы невозможны без повседневной кропотливой работы ректоров и проректоров Московской консерватории, сотрудников ее библиотеки, инструментальных мастерских, административно-хозяйственного отдела. Их портреты сохранились и включены в настоящую экспозицию.

Много десятилетий деятельность уникального вуза протекает в тесном контакте с Музыкальным училищем и Центральной музыкальной школой. Их документы и фотографии демонстрируются в витрине. Здесь можно видеть и подарки, преподнесенные Московской консерватории к ее 100-летнему юбилею.

Представление об истории консерватории расширяет и углубляет экспозиция, расположенная в Выставочном зале Музея (первый амфитеатр Большого зала, левая сторона). Здесь собраны живописные, скульптурные и графические портреты, фотографии, мемориальные предметы, афиши и программы концертов, автографы, переданные в Музей имени Н. Г. Рубинштейна известными музыкантами и их наследниками. Благодаря щедрости и бескорыстию дарителей Музей по крупицам собирает и хранит память о замечательных людях, осветивших своим присутствием нашу Alma mater.

Е. Л. Гуревич,
директор Музея им. Н. Г. Рубинштейна

№ 4 (1315), апрель 2014

ПРИНОШЕНИЕ КАРЛУ ФИЛИППУ ЭМАНУЭЛЮ БАХУ

8 марта исполнилось 300 лет со дня рождения Карла Филиппа Эмануэля Баха, творчество которого связало две эпохи: барочную и классическую. Московская консерватория отметила юбилей композитора, второго сына И. С. Баха, целым рядом мероприятий. Они включали фестиваль его музыки и научную конференцию, которая объединила К. Ф. Э. Баха и К. В. Глюка, сыгравших ключевую роль в истории музыки XVIII столетия и, по велению судьбы, родившихся в одном и том же году.

С обложки буклета, выпущенного к фестивалю, на вас смотрит молодой человек. Это изображение Карла Филиппа Эмануэля Баха: рисунок пастелью, сделанный в Лейпциге его дальним родственником Готлибом Фридрихом Бахом, когда им обоим еще не было 20 лет (1733). Вряд ли тогда Карл (а именно так его звали в семье), студент Лейпцигского университета предполагал, что через 300 лет его музыку будут играть и в России.

Девиз фестиваля – «Для знатоков и любителей» – был взят из названия Шести собраний сонат, рондо и фантазий («für Kenner und Liebhaber»), осуществленных им в гамбургский период. Однако было бы ошибкой сводить все только к нему. На самом деле это позиция композитора, который, стремясь к передаче в музыке всей глубины чувств, одновременно и закладывал основы концертного стиля и думал о широком круге любителей музыки, сочиняя «Легкие сонаты», «Сонаты для дам», Духовные оды и песни.

Задачей фестиваля было как можно шире представить К. Ф. Э. Баха, музыка которого, хотя и исполняется в последнее время, но большей частью ограничивается небольшим кругом сочинений. Программы были лишены «академизма»: произведения разных периодов, сольные клавирные, ансамблевые, вокальные, концерты и симфонии чередовались, образуя причудливую картину. Вместе с тем концепция фестиваля, принадлежащая его художественному руководителю, народному артисту России, профессору А. Б. Любимову, была оригинальна и четко выстроена – четыре концерта, вечер за вечером приоткрывали слушателям богатство творческого наследия композитора.

Грандиозным открытием 18 февраля стал первый концерт, названный «Опыт истинного искусства игры на клавире» так же, как знаменитый трактат мастера. Это был своеобразный парад клавиров – гала-концерт на шести видах исторических клавишных инструментов. Как и во второй половине XVIII века, в Рахманиновском зале звучали клавесин, клавикорд, спинет, хаммерклавир, тафельклавир, тангентфлюгель. В этот вечер особую благодарность я испытала к любителям музыки, завороженно слушавшим звуки старинного клавикорда, столь ценимого самим К. Ф. Э. Бахом. На нем под сводами Рахманиновского зала играли Ольга Мартынова (Сюита ми минор Wq. 62/12, 1751) и Петр Айду (Рондо ми минор «Прощание с зильбермановским клавиром» Wq. 66, 1781).

Второй концерт, названный «Придворный клавирист короля», где сначала звучала камерная музыка, а потом два концерта – флейтовый (Wq. 166, 1750) и для двух клавесинов (Wq. 46, 1740) с участием ансамбля «La voce strumentale», словно перенес нас в обстановку, известную по картине Адольфа Менцеля и представляющую концерт в Сан-Суси.

Новые грани облика К. Ф. Э. Баха могли оценить слушатели зала им. Н. Я. Мясковского на третьем концерте: здесь впервые звучали не только камерные инструментальные опусы, но его органная музыка и вокальные сочинения. «Свадебная кантата» («Trauungs-Cantate», Н. 824а), исполнение которой в тот вечер можно было бы назвать российской премьерой, была написана для брачной церемонии, причем заказчик остался скрытым за инициалами – «Cantate auf die Vermahlung des Hrn. Von G. Und des Fraul. G. componiret von Carl Philipp Emanuel Bach». Кантату представили барочная капелла «Золотой век» (художественный руководитель – Александр Листратов), солисты Александра Сафонова (сопрано), Андрей Андрианов (бас) и хоровой ансамбль. Новинкой для слушателей стали Духовные оды и песни на стихи К. Ф. Геллерта (Wq. 194, 1758), чрезвычайно популярные в XVIII веке, выдержавшие при жизни композитора четыре издания. Характер этих песен подтолкнул исполнителей Ольгу Гречко (сопрано) и Елизавету Миллер (тангентенклавир) к необычному решению: песни чередовались с характеристическими пьесами из клавирного сборника Wq. 117.

Безусловно, такой фестиваль мог состояться благодаря аутентичным инструментам, которыми располагает Факультет исторического и современного исполнительства Московской консерватории. И хотя мы знаем прекрасные записи музыкантов, играющих сочинения К. Ф. Э. Баха на современных инструментах (например, М. Плетнев замечательно исполняет его на рояле), тем не менее, звучание его пьес на инструментах той эпохи имеет особую прелесть и соответствует требованиям нашего времени. Не случайно среди представленных на фестивале опусов были настоящие художественные открытия, как, например, соната до минор (Wq. 78, 1763) в исполнении Дмитрия Синьковского (барочная скрипка) и Алексея Любимова (тангентенклавир).

Возможность вновь обратиться к сочинениям К. Ф. Э. Баха вызвала своеобразный взрыв энтузиазма у преподавателей, аспирантов, концертмейстеров, выпукников ФИСИИ – они буквально «выстроились в очередь», чтобы принять участие в концертах фестиваля. Опасаясь пропустить кого-то из участников этого прекрасного праздника музыки К. Ф. Э. Баха, назову еще хотя бы некоторых: Мария Успенская, Алексей Шевченко, Ольга Ивушейкова, Ольга Филиппова, Дарья Борковская, Александра Коренева…

В последнем концерте фестиваля 4 марта искусство К. Ф. Э. Баха представлял коллектив камерного оркестра «MUSICA VIVA» во главе с народным артистом России, профессором Александром Рудиным, который играет его музыку не только к юбилейным датам, а постоянно. Прозвучала ми-мажорная симфония из Шести, написанных по заказу барона ван Свитена (Wq. 182/6, 1773), и ля-мажорный концерт, существующий в трех вариантах – для клавира, флейты и виолончели. В данном случае был виолончельный (Wq. 172, 1753) в исполнении самого А. Рудина.

В завершении вечера при участии вокального ансамбля «INTRADA» (художественный руководитель – Екатерина Антоненко) прозвучал «прекрасный» Магнификат (Wq. 215, 1749), где Бах-сын предстал как продолжатель традиций духовной музыки своего великого отца. Его исполнение стало мощным – светлым и прекрасным окончанием фестиваля музыки одного из самобытных композиторов, творчество которого должно занять достойное место в современной концертной практике.

Доцент С. Г. Мураталиева
Фото Дениса Рылова

№ 1 (1312), январь 2014

В 2013 году исполнилось 80 лет Алле Кирилловне Кузьминой. Выпускница Фортепианного факультета Московской консерватории, она отдала 55 лет своей жизни ученикам Академического музыкального колледжа при консерватории. Многие музыканты, окончившие «мерзляковку», хранят теплые воспоминания об уроках фортепиано, об удивительной творческой атмосфере класса, о незабываемых концертах. А. К. Кузьмина окончила консерваторию по классу фортепиано у В. А. Натансона, занималась у А. Ф. Гедике по классу органа. Судьба распорядилась так, что она стала его последней выпускницей – 26 июня 1957 г. сдала на «отлично» госэкзамен, а 9 июля Гедике ушел из жизни. В интервью Алла Кирилловна рассказала о своей судьбе, тесно связанной с историей Московской консерватории, и ее легендарных педагогах.

— Алла Кирилловна, как Вы начали заниматься музыкой?

— В 1941 году маме кто-то посоветовал отвести меня к А. Б. Гольденвейзеру. Прослушав, он сказал, что этого ребенка нужно учить профессионально. Уже 22 июня я играла на конкурсе в ЦМШ, а 3 июля мы уехали в эвакуацию. По возвращении я начала ходить в «мерзляковскую» музыкальную школу (в то время там обучали и общим предметам), в 1948-м поступила в училище к В. А. Натансону. На третьем курсе у нас начался камерный ансамбль, и я попала к А. Ф. Гедике. Это и привело меня к органу. Как-то он спросил: «Вы будете поступать в консерваторию, хотите учиться играть на органе?» А я хотела стать оперным режиссером и готовилась поступать в Ленинградскую консерваторию. Но когда меня никуда не пустили из-за серьезной болезни, я отнесла документы в Московскую консерваторию.

— Что представлял собой органный класс, когда Вы туда пришли?

— В 1952 году в органном классе училось всего 5 человек: Д. Томчина, Г. Гродберг, С. Дижур, Н. Шустрова, В. Ласс. За мной пошли Б. Тевлин, В. Гневышева, И. Федосеева, А. Тупицына, Л. Бергер, Н. Кушнер, Л. Дигрис, А. Кончюс, А. Жюрайтис, В. Богатенко, В. Фраенов. С приходом такого большого количества людей Александр Федорович решил поделить класс между собой и Л. И. Ройзманом, его ассистентом. Я попала к Ройзману, и начались трения: мы «не дышали одним воздухом»…

Александр Федорович – это совершенно другое явление в моей жизни. Мне до сих пор не понятно, как у его отца, немца по происхождению, и матери-француженки могло родиться такое «русское дитя». Хотя в нем были потрясающая немецкая пунктуальность и французский романтизм. Звали мы его «Моржом» из-за характерных усов. Он был очень «теплый» – создавалось впечатление, что к нему можно «залезть на ручки» и он тебя обнимет. Я с восторгом восприняла широту и доброту этой прекрасной души…

— Как проходила концертная студенческая жизнь?

— В то время существовала практика: первые два года надо было заниматься на малом органе (мастера Ладегаста – сейчас он в Музее музыкальной культуры им. Глинки), на большой (в БЗК) переводили только на третьем курсе. И у меня родилась мысль хорошенько позаниматься, набрать репертуар и перейти на большой орган. Уже где-то 18 ноября на первом концерте я играла в Малом зале. Александр Федорович дружил с К. А. Эрдели, и они решили сделать концерт из произведений для органа с арфой – мы играли переложения для арфы и голоса с органом.

По окончании первого курса я побежала получать время на большом органе. Ройзман сказал: «Нет, второй год, как все, будешь заниматься в Малом зале». Но не

тут-то было: усилились амбиции, я стала ходить на уроки через раз и играть с листа! Кончилось тем, что Ройзман сильно накричал на меня. На что я ответила: «Леонид Исаакович, я вынуждена напомнить Вам, что мы в советском вузе и кричать на нас нельзя». Тут он взвился, и ноты полетели через два рояля в партер. Я все это собрала и перебежала к Александру Федоровичу в Большой зал. Там он сказал мне, чтобы я не ревела и что он будет со мной заниматься.

— Как проходили уроки?

— В Большом зале урок начинался в 6 утра. Как-то раз я опоздала, прибежала в десять минут седьмого и услышала фразу: «Аллочка, а Вы знаете, я очень люблю подниматься в Большой зал консерватории под звуки органа». Он приходил ровно в шесть утра, когда из радиоточки в служебных помещениях раздавался гимн СССР.

Я играла только на органе в Большом зале. Когда после часадвух занятий со мной он уходил в класс, я оставалась за инструментом до репетиции филармонии, начинавшейся в 9.30. Органы были также в Малом зале и в 44 классе. В 44 классе у нас проходил камерный ансамбль у Константина Кристофоровича Аджемова, которого мы звали Хризантемой Христофоровичем (он всегда ходил в галстуке с бабочкой и называл всех уменьшительно-ласкательно: «Алонька, где Ваш Игорек?» – альтист И. Вепринцев; «Никуша, где твой Робушка?» – Н. Копчевский, Р. Бушков). Однажды мы задержались на уроке, а мне надо было бежать на другие занятия. Не успеваю сложить ноты и вылетаю из класса, а там, между двумя дверьми, – тамбур, дверь с той стороны открывает Александр Федорович, и все мои ноты падают… Он говорит: «Садись на ноты! Так надо!». И я села, а потом он меня поднимал…

— Как занимался Александр Федорович и чему научил?

— Александр Федорович научил меня по-настоящему слушать. На занятиях по камерному ансамблю он садился за рояль и показывал, чтo должен слышать пианист, когда участвует в ансамбле. Играл он очень ловко, притом уже в преклонном возрасте (тогда ему было 73 года). Мы воспринимали абсолютно естественную фразовую структуру, агогику в романтических произведениях… Очень важно уметь дышать вместе с музыкой, учитывая, что сфера этого искусства – чувства, и главное в нем – время. То, как исполнитель дышит во время игры, свидетельствует о степени его музыкальности. Помимо того, что Александр Федорович помогал технически овладеть тремя мануалами, регистрами и педалями, он учил нас дышать и слышать орган. Он говорил: «Иди в зал и слушай». Включал регистры и просил определить их по слуху. Прежде всего, он был музыкантом. Этого же я стремлюсь достичь в работе со своими студентами.

На органных концертах Александр Федорович сам себе ассистировал и нас учил быть самостоятельными: сделать регистровку так, чтобы можно было всё заранее подготовить на том мануале, на котором нужно играть. При этом мы играли по нотам, где была указана регистровка, и сами себе переворачивали страницы…

— Был ли интерес у публики к органным концертам?

— Публика на органные концерты ходила, в зале всегда было много слушателей, по большей части преклонного возраста. Помнится, когда заканчивался концерт и Александр Федорович выходил кланяться, к сцене подходили дряхлые старушки, тянули к нему свои ручки, и он чуть ли не на колени вставал, чтобы их поцеловать… Это было очень светлое и чистое время, согретое присутствием в нем Александра Федоровича Гедике.

Беседовала Олеся Кравченко

№ 9 (1311), декабрь 2013

Творческим фестивалем «Тихон Николаевич Хренников и его ученики» отметили Московская консерватория и ее Композиторский факультет 100-летие своего знаменитого профессора, народного артиста СССР, лауреата Ленинской и Государственных премий СССР и РСФСР. Время доказало, что, несмотря на смену политических режимов и формаций, музыка Хренникова не потеряла своей гипнотической силы и обаяния: она по-прежнему пленяет безыскусственностью, мелодическим очарованием и способна растрогать до слез. При полном аншлаге прошли концерты в Большом и Малом залах, все программы включали сочинения не только самого Тихона Николаевича, но и его известных учеников.

Открытие фестиваля в Большом зале консерватории. А. Шелудяков и оркестр «Времена года», дирижер – В. Булахов

Концерт в день столетия композитора (10 июня, Большой зал) открыл Камерный хор Московской консерватории во главе с Александром Соловьевым, представивший на суд слушателей хоры a cappella Т. Н. Хренникова на стихи Некрасова, а также всеми любимую «Колыбельную Светлане» (в обработке Ю. Потеенко). Баритон Андрей Морозов и пианист Алексей Луковников прекрасно исполнили Три сонета Шекспира (в переводе Маршака). Затем Симфониетта для струнного оркестра в интерпретации Московского камерного оркестра «Времена года» п/у Владислава Булахова подвела к кульминации первого отделения – Четвертому концерту для фортепиано со струнным оркестром и ударными, в котором блестяще солировал Анатолий Шелудяков. Публика восторженно принимала каждое сочинение.

Второе отделение погрузило зал в мир современных звучаний: были исполнены Вокальная сюита для низкого баса и фортепиано А. Шелудякова, «Забытая увертюра №…» для струнного оркестра С. Голубкова, Концерт № 2 для скрипки и камерного оркестра А. Чайковского (солист Александр Тростянский) и Концерт для виолончели и камерного оркестра «Tsavt tanem» («Возьму твою боль») М. Броннера (солист Рустам Комачков). Несмотря на различие вкусовых пристрастий композиторов, во всех произведениях ощущались классические традиции русской школы, переосмысленные в новом, современном контексте. Порадовал и выбор солистов, признанных во всем мире, которые украсили вечер своим исполнительским искусством, не говоря уже об А. Шелудякове, проявившем себя сразу в трех ипостасях: композитора, пианиста и певца.

Программа следующего концерта (14 июня, Малый зал) также наряду с музыкой Т. Н. Хренникова представляла сочинения его именитых учеников. Тихон Хренников-младший (правнук Тихона Николаевича, лауреат всероссийских и международных конкурсов) замечательно исполнил Три пьесы для фортепиано прадеда и Две фортепианные пьесы собственного сочинения. Екатерина Ясинская и Герман Рудницкий душевно спели арии Натальи и Леньки из оперы «В бурю», а квартет имени А. А. Алябьева преподнес публике чудесный Струнный квартет (1988).

Среди других незабываемых впечатлений этого вечера – «Agnus Dei» для органа А. Чайковского и «Песнь блаженной ночи» В. Кикты для флейты и органа в интерпретации лауреатов международных конкурсов Сергея Журавеля и Константина Волостнова; Диптих для сопрано и фортепиано Т. Чудовой, запомнившийся сложнейшей вокальной партией (Наталья Гончарова, ф-но Алексей Воронков); сочинение И. Световой «Когда я слышу звук сирены», представленное фортепианным дуэтом (Мария Павлова, Ирина Ларионова); «Псалтырь десятострунный» для фортепиано А. Гордейчева в исполнении автора и, конечно, завершившие концерт фрагменты из опер «Безродный зять», «Мать» и оперетты «Белая ночь» самого Хренникова, а также две песни из его вокального цикла на стихи Р. Бернса.

Камерный хор Московской консерватории, дирижер – А. Соловьев

15 октября в Большом зале состоялся заключительный концерт фестиваля. В исполнении солистов и Симфонического оркестра Министерства обороны РФ под управлением Романа Белышева прозвучали три инструментальных концерта композитора, концерт для виолончели с оркестром Т. Хренникова-младшего и симфоническая фантазия Е. Щербакова «Песни Тихона Хренникова» (1997).

Третий фортепианный концерт, впервые исполненный автором в 1983 году, – одно из самых ярких и виртуозных произведений в творчестве Хренникова. В этот раз его представлял публике уже Т. Хренников-младший. Первый скрипичный концерт, премьера которого состоялась в 1959 году на музыкальном фестивале в Лос-Анджелесе в исполнении Леонида Когана, в Большом зале прозвучал в интерпретации блестящей скрипачки, лауреата международных конкурсов Юлии Игониной. Замечательный пианист и композитор, лауреат международных конкурсов Никита Мндоянц исполнил не менее знаменитый Второй фортепианный концерт (1972). А последовавший за ним интересный одночастный Виолончельный концерт Т. Хренникова-младшего в исполнении лауреата международных конкурсов Евгения Румянцева предоставил слушателям уникальную возможность в течение одного вечера познакомиться с симфоническим творчеством сразу двух Хренниковых – старшего и младшего.

Программу масштабного фестиваля завершила фантазия Е. Щербакова на темы песен Хренникова из кинофильмов. В зале их мог бы подпеть любой слушатель – их звучание стало еще одним убедительным подтверждением гениального мелодического дара, которым обладал Тихон Николаевич, и огромного значения его музыки для людей не только постсоветского пространства, но и всего мира.

Доцент М. В. Щеславская,
студентка КФ Марьяна Лысенко

№ 9 (1311), декабрь 2013

Обе годовщины связаны генетически: это возраст наших консерваторских газет. Будет идти (бежать, лететь!) время, а наши газеты продолжат отмечать юбилейные вехи вместе. Так не было задумано – все получилось случайно: юная «Трибуна молодого журналиста» появилась в 1998 году на пороге предновогодних торжеств, когда стареющий «Музыкант» (1938 года рождения), практически исчез из консерваторской жизни. С тех пор, подставляя друг другу плечо, в чем-то дополняя друг друга, постепенно обе газеты стали вместе представлять лицо Московской консерватории XXI века.

Среди авторов юбилейного года: 1 ряд (слева направо): Ю. Москвина, А. Попова, К. Старкова, М. Валитова; 2 ряд: Е. Гершунская, М. Тихомирова, проф. Т. А. Курышева,   А. Торгова, М. Богданова; 3 ряд: В. Тарнопольский, А. Смирнова, М. Вялова, О. Ординарцева, Н. Травина, А. Шляхов. Фото Дениса Рылова

По замыслу они – разные. У каждой – своя задача: «Музыкант» обращен к консерваторской творческой жизни, «Трибуна» стремится быть открытой всему миру. Но есть и общее, немаловажное: все, что публикуется, пишется по потребности разума и зову души. У нас нет ни гонораров, ни каких-либо других форм стимулирования и поощрения, кроме удовлетворения желания словом служить искусству и Московской консерватории. Правда, у студентов-теоретиков есть курс музыкальной журналистики и критики, где надо готовить материалы в заданных жанрах, что они и делают. Но не более. Ни обязать, ни заставить выступить на определенную тему никого нельзя, каждый автор и в той, и в другой газете – «свободный художник», которому можно лишь помочь отшлифовать его собственные идеи. И многое, если не все, неожиданное и интересное, приходит на полосы наших изданий по личной инициативе авторов. В такой непредсказуемости подходов и взглядов тоже заключена современная особенность обоих изданий. И тоже – общая черта.

Корни произошедшего сближения заключены в том, что «среднестатистический» автор «Российского музыканта» резко помолодел. Пятнадцатилетняя ныне «Трибуна» во многом оказалась законодательницей стиля: музыкальная газета студентов Московской консерватории, как значится в ее подзаголовке, невольно влияет на старшего брата «Музыканта» – теперь и в главном, вроде бы более «официальном», издании негоже писать казенным стилем типовые фразы на «нужные» темы. Обе газеты выходят рядом, у них один читатель, и интерес и спрос – равнозначный. Причем профессиональный уровень «писателей» и равная ответственность перед читателем – единая «головная боль» объединенной редакции.

Молодое авторство в «Российском музыканте» – новые преподаватели, ассистенты и аспиранты, студенты разных факультетов – знамение времени. И не потому, что «маститые» устали (они тоже пишут, и всем – огромное спасибо!) или что материалов не хватает, а потому, что студенческие тексты, якобы написанные для «Трибуны», переходят в базовую газету консерватории. Просто консерваторская тематика, освещаемая свежим взглядом, иногда неожиданным по подходам и трактовке событий, вдруг может оказаться более завлекательной для читателя. И то, что требуется для специальных работ по журналистике, – своя, авторская позиция, личностный взгляд, включая манеру подачи идей, – в равной мере желанно для обоих изданий.

Умелая «работа со словом» – абсолютное профессиональное требование журналистики. Наверное, музыковедам она привычнее и дается легче, но, что отрадно, наши авторы других специальностей также пребывают в творческих поисках на поприще музыкальной журналистики. Причем многие хотят присоединиться, хотят совершенствоваться, ощущая художественную значимость предполагаемого высказывания. Мы всем с удовольствием идем навстречу.

Конечно, сегодня пишут многие. Речь идет, естественно, прежде всего об Интернете. Социальные сети привнесли в общественную жизнь глобальный словесный поток, причем не только в виде обмена фактологической информацией, что важно чрезвычайно, но и рассуждений всех и обо всем. Они дали ощущение личной свободы высказывания и неограниченных возможностей. Однако наш главный объект осмысления – музыка и человек в музыкальном, художественном мире – достаточно специфичен и сложен. И наличие печатного и электронного пространства для профессионального, по-своему элитарного, обмена мнениями трудно переоценить. Поэтому наши молодые и заинтересованные авторы, в том числе и каждый год новые, позволяют смотреть в будущее консерваторской периодики с оптимизмом.

В сегодняшней России уже несколько лет одна за другой идут «новые годовщины» – отмечаются разные 15- и 20-летия. Но праздник, обозначенный в заголовке, – особенный. Он олицетворяет и связь времен, и преемственность поколений, равно как дает надежду на сохранение единства новых подходов, свежих взглядов с профессиональной ответственностью и благородным «цеховым» консерватизмом.

Главный редактор газет МГК

№ 6 (1308), сентябрь 2013

К 100-летию профессора Т. Н. Хренникова (1913–2007)

Феномен Хренникова – именно так я называю жизнь, судьбу и творчество одного из крупнейших композиторов XX века в России – Тихона Николаевича Хренникова. Столь одаренный композитор и талантливейший организатор мог появиться только в России, причем именно в России социалистической.

Тихон Николаевич родился в Ельце. Этот город был очень пестрым по пластам населения: были и богатые люди – купцы, которые позволяли себе строить церкви, красивые здания; был средний уровень – служивые люди, мещане; были и нижние слои. Он был десятым ребенком в многодетной семье, в детстве помогал родителям и пас по берегам реки Сосны гусей и свиней – наверное поэтому хорошо знал народную музыку, различные обряды. Несмотря на то что семья была простая и небогатая, в доме был рояль, братья имели неплохие голоса и сам Тихон Николаевич также учился музыке, пел в церкви и был костыльником на службах, хорошо знал все службы. По праздникам в елецком парке играли народные и духовые оркестры, звучали хоры – и в церкви, и на концертах, приезжали театры, цирки – город мог себе позволить принимать артистов. Он слышал разную музыку, и его музыкальный вкус складывался из этих впечатлений. Когда он почувствовал необходимость реализовать свой талант, написал письмо в Москву М. Ф. Гнесину и послал некоторые свои сочинения – вальсы и польки, то, что он воспринял из окружающей музыкальной среды. Затем Хренников стал студентом Московской консерватории, где получил самые глубокие знания, умения и композиторскую технику. И уже с Москвой связан его жизненный и творческий успех.

Хренников был настоящим гражданином своей страны и очень остро это чувствовал. Осознанная любовь к Родине, ее истории, желание справедливости, победы и даже самопожертвования ради нее – это тоже формировало сознание музыканта, который только что ступил на композиторский путь. Хренников был свидетелем военных действий, с концертными бригадами был и у танкистов, и у пехоты, и у артиллеристов – все слушали его песни, и с армией Чуйкова он вступил в Берлин. Эти сильнейшие впечатления сформировали абсолютно убежденного патриота, любящего свою страну человека.

Порядочность и разум были во всех его действиях. Все его поступки были человеколюбивыми. Возглавляя Союз композиторов, он старался дружески объединить разных по стилю композиторов. То, что ему приписывают негатив по отношению к композиторам, писавшим более «современно» и менее понятно для масс, – неправда. Он никогда ничего не запрещал и старался, чтобы все было исполнено: сначала надо услышать произведение, потом уже о нем судить. Он много сил положил на то, чтобы по примеру Союза композиторов СССР создать Союзы в других республиках и чтобы там композиторы творили свою национальную музыку. В результате появлялись национальные оперы, балеты, камерная музыка, очень развивались хоры, было оживление в концертной жизни и т. д. Все это я приписываю в некотором роде и Тихону Николаевичу, его деятельности, потому что он был большой пропагандист музыкального искусства и стремился, чтобы исполнители играли новую музыку.

Я проработала с профессором Хренниковым больше 20 лет в качестве его ассистента. Практически до самой его смерти я наблюдала, как он занимается со студентами. За 40 лет работы в Московской консерватории он создал целую школу и выработал свою педагогическую систему. Она была направлена на развитие таланта ученика и давала самые нужные творческие понятия юному человеку: «Ваша музыка должна быть прежде всего темпераментной, эмоциональной. Если она никого не затронет – это не музыка». Он всегда следил, чтобы в музыкальном материале были эмоциональные взлеты и высокий уровень событийности. У него был безупречный вкус во всех музыкальных стилях: даже если сочинения написаны в авангардной манере, он мог абсолютно точно сказать, какое произведение талантливо, а какое сухое и безжизненное, мог дать правильный совет и тем, кто пишет в манере, не близкой ему самому. В его классе всегда было безумно интересно, в нем воспитывались музыкальные индивидуальности, которые за 5–7 лет из просто фамилий становились художественными именами. Из учеников Тихона Николаевича вышло много известных композиторов. Сам работая практически во всех жанрах, он изнутри понимал процесс творчества и помогал другим в создании новой интересной современной музыки.

Профессор Т. А. Чудова

Тихон Хренников – это целая эпоха. Замечательный советский композитор прожил большую творческую жизнь, совпавшую с вехами становления советского государства, отражая все повороты в его формировании.

Шестнадцатилетним юношей Хренников попадает в столицу, где получает музыкальное образование как пианист и композитор, сначала в техникуме у М. Ф. Гнесина, затем в Московской консерватории у Г. Г. Нейгауза и В. Я. Шебалина. Молодой задор, романтика поисков, наконец, формирование новой советской культуры в ее корпоративных формах – создание Союза композиторов – вот та атмосфера, в которой живет молодой музыкант. Уже в консерваторские годы он пишет Первый концерт для фортепиано с оркестром и Первую симфонию (дипломная работа), которые вошли в репертуар таких маститых дирижеров, как Л. Стоковский, Ю. Орманди, Ж. Себастиан; позднее их исполняли В. Ферреро, Е. Светланов.

Одновременно в его творчество стихийно врывается песня и на всю жизнь становится любимым жанром, своего рода романтическим отблеском окружающей действительности. И также на всю жизнь сохраняется особый интерес к театральным жанрам и музыке кино, завязывается многолетнее и плодотворное сотрудничество с режиссерами – Вл. И. Немировичем-Данченко, Н. Сац, И. Пырьевым. А насыщенная песнями музыка к фильмам «Свинарка и пастух», «В шесть часов вечера после войны», «Верные друзья», «Гусарская баллада» по сей день имеет самостоятельное существование.

Начало этому положил Вахтанговский спектакль 1936 года «Много шума из ничего» Шекспира. Его музыка оказалась сродни своему времени: колоритная, темпераментная, с уникальными в своей пластике мелодиями, она как будто воплощала жизненный тонус той поры – эпохи созидания, надежды, мечты. И сегодня спустя восемьдесят лет серенады и песни из этого спектакля – «Ночь листвою чуть колышет», «Как соловей о розе» – покоряют неувядаемой свежестью. Здесь впервые заявил о себе романтический колорит, который стал типичным для композитора на протяжении всего его творчества.

Романтизм Хренникова надо трактовать широко – как стремление к эмоциональной выразительности образов, как патетику самого тона высказывания. Эти классические заветы композиторов-романтиков в музыке Хренникова проявились с первых шагов его творческого пути, причем песни стали доступным проводником романтического колорита. Именно «легкая» театральная музыка, комические оперы и балеты оказались наиболее жизнеспособными, став истоком для многих новых смешанных форм музыкального театра.

Свыше сорока лет Хренников был бессменным руководителем Союза композиторов СССР, менялись лишь названия его должности – Первый секретарь, Председатель… Он во многом определял судьбы советской музыки во втором пятидесятилетии ХХ века. Занимая важные общественные посты – бессменный депутат Верховного совета, член множества различных правительственных организаций и подразделений (а также и зарубежных), Хренников не только надежно защищал интересы своей корпорации, но и систематически способствовал пропаганде творчества ее представителей. Мне как его заместителю в 1986–1991 гг. повезло многое услышать из первых уст: особенно сложной была работа до 1953 года, отнявшая у композитора много сил и здоровья, – пятилетний период систематических походов на доклад к Сталину, после которых он по три дня лежал молча и без движения. Так выковывался характер Хренникова-политика и дипломата, каким знали его мы. Он руководствовался правилом не раздувать из искры пламя, а когда от него требовали неоправданных рисков, отвечал: «Рисковать надо проверенными средствами».

Когда рухнула страна, активизировались его скрытые недруги из так называемых коллег-музыкантов, в свое время получавших из его рук квартиры, машины, назначения на престижные должности. Это были трудные годы анархии с лозунгом «Теперь можно все». По-прежнему незыблемый Хренников подвергался укусам коллег, в прессе и устных выступлениях, которые подобно рыбам-пираньям пытались парализовать его только за то, что он последовательно отстаивал сложившиеся принципы советского музыкального искусства. Замечу, что и сегодня празднование 100-летнего юбилея мэтра порой омрачается нетактичными высказываниями в его адрес незрелых молодых критиков, так и не осознавших роль Хренникова в истории отечественной музыки. В действительности же его богатая событиями творческая и общественная жизнь представляет целую эпоху, которая завершилась с переходом к новой России.

Профессор Р. Г. Косачева