«Научить учиться…» (размышления переводчика)
№7 (1354), октябрь 2018
С 1 по 21 августа в Московской консерватории прошла Международная летняя школа. Мне выпало счастье быть переводчиком уроков японских студентов и заглянуть в педагогическую «кухню» великолепных профессоров.
…Так бы я начала, если бы писала как полагается. Но я буду писать совсем по-другому. И поэтому начну еще раз…
На первой встрече со своими японскими учениками Елена Рудольфовна Рихтер сказала: «Каждый из вас привез несколько пьес, чтобы показать педагогу. Но мы не ставим перед собой задачу научить вас играть их. За три занятия это невозможно. Наша задача – научить вас учиться. Показать вам путь, как работать, чтобы вы могли потом делать это сами». Показать путь… Японцы очень любят слово «путь». По-японски – «до». Бусидо – путь воина, тядо – путь чая. Но значение слова намного шире, чем просто «путь, дорога, тропа». «До» – образ мыслей, образ жизни. «До», если хотите, судьба. И от нее никуда не деться.
Аи Ёсида, тихая девочка, которая приехала взять несколько уроков игры на виолончели у Игоря Ивановича Гаврыша. «Что будем играть? Сонату Шостаковича? Все четыре части? Господи, помилуй, да как же они берутся за такие сложнейшие философские вещи… Тут и взрослый-то… Ну да ладно, начнем…»
Девочка играет, профессор останавливает ее после каждой фразы, то и дело выхватывает из тонких рук виолончель и смычок, показывает сам. «Вот, смотри, какие здесь пальцы… Дашь мне ноты, я тебе к следующему уроку впишу ту аппликатуру, по которой играют в России… Пиццикато здесь делается всей кистью, скользящим движением, под острым углом, чтобы звук летел… Только не увлекайся, осторожно, а то можно большой палец выбить, видел я таких… Нет, нет, не зажимай смычок в кулаке, а то потом на arco перехватить не успеешь. Оставь средний палец на трости… А вот это лучше в пятой позиции на соседней струне сыграть, чем туда-сюда первым пальцем ползать… Ну-ка попробуй… Удобно?»
«Да», – лепечет девочка, вконец оробев сразу от всего: от обилия новой информации, от портретов великих музыкантов на стенах класса, от звучного голоса педагога, который, увлекаясь, начинает размахивать руками в темпе presto agitato и изобретать такие образные сравнения, что мои переводческие способности тают, исчезают. «Здесь ты бежишь, толкаясь локтями, сквозь толпу на вокзале! А здесь играешь в ночном кабаке для подгулявших гостей… смелее, смелее! Джаз знаешь что такое? Так вот здесь джаз, сарказм, гротеск! А вот здесь – переведите ей – у нее в звуке должна появиться такая, знаете ли… стервозность, что ли…»
Ну как мне объяснить это семнадцатилетней девочке?! И даже если бы я смогла это сделать – как бы она смогла изобразить это на инструменте? Но мы не сдаемся. Профессор, концертмейстер, девочкина мама в дальнем углу класса и я, грешная, – мы изобретаем самые невероятные объяснения, все четверо буквально пляшем перед ней каждый на свой лад, чтобы только она поняла, какие всплески страстей, какой накал чувств скрыты за страницами нотной записи, исчерканными рукой сэнсэя. И надо отдать должное – к концу третьего урока девочку буквально не узнать. Она очень продвинулась технически, в ее игре появилась осмысленность и глубина. Откуда? Что за секретная технология, волшебным образом завладевающая сознанием музыканта и делающая из него молодого Ростроповича, Когана, Рихтера?
Насчет Рихтера я не шучу. Денис Владимирович Чефанов, репетируя с пианисткой Сиори Сайто этюд Шопена, говоря о манере исполнения, долго ищет сравнение и, наконец, находит. «Сыграйте мне это мужественно, как… молодой Рихтер!» Бедная Сайто-сан, бедная я. Перевести эту фразу несложно, а вот объяснить, что она означает…
Вообще говоря, именно в этом заключается основная трудность нашей переводческой работы. Выучить музыкальные термины – не проблема, их не так много, да и итальянские обозначения темпов и нюансов очень помогают, но вот справиться с полетом фантазии и образностью сравнений: «Вот эту ноту надо буквально выкрикнуть! Сыграйте эту ноту на весь смычок очень громко, пожалуйста… Куда, куда провалилась? Здесь нельзя проваливаться!… Вот эту ноту прилигуй к предыдущему такту…» И сакраментальное – «Не бросать четверть, додержать!»
Какое счастье, что я – музыкант, сама в свое время прошла через горнило занятий с педагогом и научилась воплощать в смычке его образы и сравнения, порой, самые невероятные. Но у японцев слабо развито абстрактное мышление, поэтому им бывает крайне сложно объяснить… про ту же стервозность, например. Порой мне страшно жаль, что студент не может в полной мере оценить весь фейерверк остроумия и эрудиции педагога, который хочет вложить в студента как можно больше. Ведь времени совсем мало, и оно так быстро проходит.
Лариса Борисовна Рудакова искренне огорчается, отпуская с последнего урока Дзюнки Огути. Мальчик – фантастический баритон! – уезжает уже завтра и не сможет участвовать в концерте. А он потрясающе чувствует все слова педагога, тут же воплощая их в голосе. «Золотой ты мой! Умница! Какие еще нотки с собой есть? Скарлатти? Давай Скарлатти». «Скарурати-о додзо» («Скарлатти, пожалуйста!») – перевожу я, и пока парень поет, быстренько ищу в словаре всякие анатомические названия, которыми изобилуют уроки вокала в силу специфики звукоизвлечения: нижняя челюсть, лопатки, лобные пазухи, нёбо… «Все должно быть свободно! Плечи опусти, руки деревянные не делай, грудь расправь, собери звук в переносицу!» Не знаю, как парню это удается, но фраза, которая не получалась, вдруг звучит проникновенно и бархатно. Кто бы мог подумать, что в этом невысоком японском подростке – а Дзюнки всего семнадцать, он еще школьник – таится сокровище! Такие подростки бегают по Японии тысячами – шустрят, подрабатывая в забегаловках, на почте, в дорожных службах…
Хотя семнадцать – это не такой уж и подросток, это уже человек, который серьезно задумывается о своем будущем. Допустим, через год Огути-сан приедет поступать к нам в консерваторию. Он, конечно, поступит – но что ждет его на родине после получения диплома? Готов ли он отдать профессии музыканта всю свою жизнь? А если он старший сын? Старший сын по традиции наследует отцовский дом и семейный бизнес. Будет ли готова его семья к тому, что он изберет другой путь?
Пианисту Тайсэю Сигэно восемнадцать лет, он тоже еще школьник. Однако сам для себя уже все решил. Он – музыкант. И какой! После нескольких занятий, на которых вместе с Дмитрием Анатольевичем Людковым была отшлифована каждая фраза первой части Шестой фортепианной сонаты Прокофьева, Тайсэй сыграл ее на заключительном концерте так, что зал взревел! Концерт продолжался три с половиной часа, сонатой Прокофьева мы его завершали, бедняга Сигэно-сан в ожидании своего выхода буквально места себе не находил, но в итоге вышел и сыграл как зрелый музыкант, переживший в своей жизни многое… «Понимаешь, в этой музыке все построено на контрастах. Здесь постоянная борьба между светлым и темным началом, как будто в одном человеке борются две его сущности – добрая и злая. Смотри: вот главная тема – широкая, спокойная… и вдруг она резко прерывается этими диссонансами… как будто в безмятежный сон врывается ночной кошмар…» Я старательно подбираю сравнения, вспоминается даже акунин – злой человек, злодей… «А вот здесь – слышишь? – противопоставляются страстность человеческой жизни и равнодушное течение времени». Парень слышит. Он слышит все. И с энтузиазмом воплощает слышимое в пальцах: с лица не сходит радостное изумление, потому что ему открывается совсем другая музыка, чем та, которая написана в нотах.
Эти открытия – порой совершенно неожиданно для себя – делают все без исключения японские студенты. Репетируем «Музыкальный момент» Рахманинова. «Ну вот что вы видите, когда это играете?» Сато-сан молчит. Потому что в Японии на уроках студентам разговаривать не положено. Чефанов-сэнсэй объясняет, КАК играть и ЧТО при этом видеть. Но вдруг замолкает и становится очень серьезным. «Переведите ей, пожалуйста, как можно более точно. Этот образ и эти чувства – МОИ. А она должна показать мне СВОИ. Она должна выразить их этой музыкой так, чтобы я их понял. И чтобы все поняли. Сато-сан, Вы должны искать СВОЕ. Вы должны творить!» На лице Сато-сан – растерянное недоумение. Творить ее не учили…
Это, пожалуй, самая большая трудность, с которой сталкиваются практически все японские музыканты, приезжающие к нам учиться. Творчество, интерпретация, собственное вѝдение – все эти слова студент хоть и знает, но что с ними делать на практике, слабо себе представляет. В традиционной японской системе обучения любой профессии, в том числе творческой, процесс передачи знания требует беспрекословного подчинения учителю и как можно более точного повторения его технических приемов. И это правильно, поскольку способствует сохранению традиции. Кроме того, подобные отношения «учитель – ученик» заложены в конфуцианских нормах традиционной морали, которые по сей день доминируют в сознании японцев, пусть они порой сами того не сознают.
Однако при обучении западной (русской, европейской, американской) классической музыке эти принципы не работают. Например, в русской исполнительской школе ученик – соавтор интерпретации преподавателя. Он задает вопросы, он делится своими мыслями, он даже может предложить что-то свое. Если он до мелочей копирует манеру игры педагога, то это уже называется шарж и подходит больше для капустников, чем для серьезных концертов. Поэтому японским студентам, изучающим западную классическую музыку, приходится туго. Слушаться учителя и одновременно привносить в музыку что-то своё не так-то просто. Надо преодолевать себя. А это уже проблема. Мондай дэс нэ…
И еще есть проблема формирования технического аппарата. Говоря проще – постановки рук. У двух юных скрипачек, Мидзухо Сингай и Айки Икэсуэ, учениц Алексея Алексеевича Гуляницкого, неправильно поставлена правая рука. У обеих проблема с мизинцем. Педагог показывает им, какие упражнения делают в России совсем маленькие детки, когда только учатся держать в руках смычок. У Мидзухо-тян дела чуть лучше – все-таки она не первый раз приезжает заниматься в консерваторию, а уже в третий – но у Айки-тян зажата кисть, слишком широко расставлены пальцы и нет чувства баланса смычка, который – баланс – контролируется как раз мизинцем.
Мамы – а девочки, конечно, приехали с мамами – тщательно фиксируют все на камеру. Сэнсэй ставит в нотах аппликатуру, штрихи, колдует над более удобным распределением смычка, объясняет, как играть спиккато – а у Мидзухо-тян уже сейчас не совсем получаются «прыгающие» приемы: «Руку, срочно ставить руку! Ничего, я дам вам координаты одной японской скрипачки, она у нас училась, она все знает, она вам поможет… Это можно делать только под контролем… Большая работа предстоит…» Мамы несколько растерянно переговариваются между собой. Оказывается, спиккато у Мидзухо-тян не получается не потому, что она мало старается. Оказывается, здесь этот универсальный японский рецепт – «Гамбаттэ!» («Старайся!») – не поможет и даже навредит…
Но как хороши были обе на отчетном концерте – одна в сиреневом платье, другая в розовом, одна с блестящим «Рондо каприччиозо» Сен-Санса, другая с солнечным Концертом Бруха! Айка-тян, трогательно уснувшая в своем розовом принцессином платье под портретом Рахманинова, стала одним из символов нашей Школы. Как и чьи-то туфельки на шпильках, сброшенные после трудового дня куда попало – одна на кресло, другая под него… Как и слезы расставания с педагогами, которых не избежал, по-моему, никто, даже мальчики… Что поделать, это Путь…
Н.Ф. Клобукова,
кандидат культурологии,
НТЦ «Музыкальные культуры мира» МГК
Во втором отделении концерта состоялась премьера сюиты московского композитора Олеси Ростовской «Пять стихий звука» для терменвокса, двух кото и фонограммы. Появление этого сочинения в программе неслучайно, ведь из всех инструментов именно звучание терменвокса максимально приближено к звучанию человеческого голоса. Сюита была написана специально для этого концерта и основана на концепции пяти стихий (Годайрин): Дерево, Огонь, Земля, Металл и Вода. Как говорит сама О. Ростовская, ей показалось интересным использовать в сочинении звуки, порождаемые самими стихиями: удары по дереву и скрипы досок, звук горения, звук окарины (глина, из которой изготовлены окарины – это кусочки земли), звуки металла (от там-тамов до молотков и ножниц), звуки воды. Композиция была исполнена в сопровождении демонстрации натурных съёмок, выполненных автором, и поразила слушателей глубиной замысла и красотой воплощения.
В каком бы составе ни приезжали ансамбли Ассоциации, их выступления отличает стойкая приверженность самым высоким принципам музыки хогаку (японской классической музыки), демонстрация самого сложного канонического репертуара, преподносимого в оригинальной форме, без скидок на его восприятие инокультурным слушателем. На концерте, посвященном памяти Нисимуры Рэйтэя мы с замиранием сердца слушали традиционные композиции для кото, сямисэна, сякухати в исполнении его родных и друзей – Нисимуры Рэйко, Ёкоты Рэйко, Куроды Рэйсона, Уэдзимы Ясуюки, Ёнэкавы Тосико, Камэгавы Тосисато… Прощанием с дорогим нам человеком прозвучала одна из самых печальных пьес дзиута – «Дзангэцу» («Предрассветная луна»). «За соснами на взморье пряталась, в открытом море навсегда пропала… Как быстро лунный свет покинул этот мир!»…