№ 8 (1301), ноябрь 2012

…Из тьмы российской истории не X-го или XI-го, а ХХ-го века, который, увы, сулит нам еще немало, говоря словами Пушкина, «открытий чудных», всплыла на поверхность российской словесности проза замечательного композитора Всеволода Петровича Задерацкого… Содержательное и яркое предисловие его сына, профессора В. В. Задерацкого, гипотетически датирует эти сочинения военными сороковыми годами. Могу уверенно утверждать, что с выходом этого небольшого тома в нашей прозе зазвучала новая, в советское время в ней неслыханная нота.

…Одним из доставшихся по наследству от классической традиции качеств, которым в советскую эпоху преградили дорогу, стала дотошность, густота бунинской конкретности – с ее подробностями, осязаемыми и видимыми. Оказалась прямо противопоказанной печатным условиям живая наблюдательность – нужно было, так сказать, воспарять над реальностью… Тем более не подлежали ни дотошному, ни даже лаконичному описанию ни раскулаченные в землянках, ни зэки в советских концлагерях.

Не попали в литературу и многочисленные социальные типы ХХ века – как дореволюционных, так и советских лет. Когда-то «физиологические очерки»1840-х годов – «Петербургский дворник», «Петербургский извозчик» – произвели в читающей публике фурор. В советское время только после 1962 года – после обстоятельно описанного Солженицыным одного лагерного дня Ивана Денисовича – могли появиться наконец новые «физиологические очерки» ХХ века (например, памятный старшим поколениям «Дамский мастер» И. Грековой, 1963 год).

Но при чем тут, казалось бы, проза Задерацкого? Что за лакуны она заполняет – ведь он не пишет, подобно Солженицыну, Шаламову или Георгию Демидову, о миллионах тех, вместе с которыми тратил бесценную жизнь на Колыме? Он пишет только о России до 1917 года.

Но в том-то и дело, что и на эту тему сразу же после Октябрьского переворота были наложены негласные рамки. За них нельзя было выходить литератору, если он желал печатать плоды своих трудов и оставаться на свободе. Было два главных негласных запрета: не ругать Октябрьский переворот, не хвалить дооктябрьскую Россию.

Может показаться, что этими ограничениями наносился не такой уж большой ущерб: ведь в детстве была игра, в которой умели мы рассказать, как потратили присланные барыней 100 рублей, не отвечая на вопрос ни «да», ни «нет», не называя черного и белого… Но на деле ущерб оказался значительным.

Произошло вымывание важнейшей для прозаиков темы детства – свободный о нем рассказ исключался, поскольку детство у литераторов первых советских десятилетий – выходцев из дворянских, купеческих, офицерских, профессорских и прочих семей – как правило, не походило на изображенное в «Детстве» Горького, ставшее эталоном описания дореволюционного детства («Детство Никиты» А. Толстого и «Детство Люверс» Б. Пастернака были исключениями, объяснению которых в рамках моих заметок нет места).

И были исключены из литературного рассмотрения яркие образцы русских национальных типов России начала ХХ века: их уже нельзя было описывать вне принудительных рамок «классовой борьбы» и т. п. Практически реальная Россия эпохи 1900-х – 1910-х годов выпала из поля внимания отечественной литературы советских лет.

Проза В. Задерацкого восполняет этот пробел. Автор свободно и блестяще оперирует с опасным материалом: он, видимо, не собирался печатать свои сочинения в обозримом будущем. Это и бесцензурное детство – «Мальчик Боря», это и поразительные русские национальные типы – с тем размахом от поражающей силы добра до безразмерности зла, про который и было сказано: «Широк человек – надо бы сузить»…

Мариэтта Чудакова