№4 (1360), апрель 2019

26 марта в Московской консерватории прошел мастер-класс народного артиста СССР, дирижера, профессора Юрия Хатуевича Темирканова. Событие вызвало большой резонанс. Благодаря организованной трансляции происходящего в классе, студенты и педагоги разных кафедр заполнили не только аудиторию, но и пространство за ее пределами. Уникальную возможность представить мастеру свою работу, услышать его мнение и рекомендации получили студенты кафедры оперно-симфонического дирижирования: Алексей Федин (класс доц. С.Д. Дяченко), Мария Курочкина (класс проф. И.А. Дронова), Джереми Уолкер (класс доц. В.А. Валеева), Артем Великий и Иван Никифорчин (класс проф. В.К. Полянского). Сочинения, исполненные концертмейстерами Владиславом Виноградовым и Виталием Гавруком под руководством молодых дирижеров, в основном принадлежали Брамсу. Музыку его Второй, Третьей и Четвертой симфоний обрамляли Пятые симфонии Прокофьева и Шостаковича.

Удивительно складывался творческий диалог между Темиркановым и молодыми дирижерами. Одной из специфических сторон этой профессии является потребность в таком слове, которое при редкости появления и краткости формулировки окажется в достаточной мере содержательным и метким, чтобы позволить музыканту понять смысл того, что он исполняет. Общаясь со студентами на языке дирижерского жеста и показывая «как нужно», Юрий Хатуевич объяснял «почему нужно» – точным, ярким словом, которое пронизывало весь мастер-класс.

• 

• 

Говоря об объективности мировоззрения и, как следствие, музыки Прокофьева, дирижер дал указание к исполнению начала Пятой симфонии: «Состояние не здесь, а там». Значение ауфтакта для всего дальнейшего течения музыки мастер объяснил, процитировав своего учителя, великого теоретика дирижирования Ильи Мусина: «Как ауфтактнется, так и откликнется». Кроме того, рассуждая о важности ощущения «вдоха» Темирканов проводит параллель с театром:«У Станиславского в театре было так: перед выходом на сцену коврик лежал. И вот за пять минут артист должен был встать там и стоять. Не анекдоты рассказывать и потом выскочить, а стоять. И знаете, почему? Потому что, это важно – как начать. Ты должен быть в состоянии ауфтакта».

Общаясь с участниками мастер-класса, маэстро затрагивал темы, актуальные для любого музыканта: «Молодые дирижеры всегда думают, что надо все переживать. Это смотря какого композитора. Прокофьев – объективный, там замедления не написаны, и смены темпов, которые Вы делаете – там этого нет. Прокофьев – хитрый. Он вообще не советский композитор. Он как и Брамс чувства прячет».

Особенно было интересно отношение Темирканова к актерским навыкам дирижера, к его мимике, как к некой подсказке, благодаря которой музыканты смогут лучше осмыслить содержание исполняемой музыки. Обращаясь к Алексею Федину, дирижировавшему второй частью Пятой симфонии Прокофьева, маэстро заметил: «Слишком много движения и телом, и руками. Лицо должно быть. Ничего нет комичнее, когда дирижер на сцене стоит и изображает чувства, а в оркестре каменные лица [показывает]. Надо музыкантов заставлять играть так, чтобы лицо было в характере. Вы музыку дирижируете, но не изображаете. Самое сложное в музыке – быть с юмором. Гайдн, Прокофьев и, конечно же, Стравинский были с юмором. Это не нужно дирижировать, это нужно изобразить. Изобразить характер того, что вы дирижируете. Если на лице нет юмора – не получится. И музыкантов нужно заставлять играть так, чтобы лицо было в характере, потому что иначе – никак…»

Не только участники, но и зрители мастер-класса получили драгоценный опыт, включившись в процесс переосмысления концепции сочинения в зависимости от художественной интерпретации дирижера. После исполнения Артемом Великим первой части Четвертой симфонии Брамса, Юрий Хатуевич объяснил свою трактовку этой музыки. Маэстро подчеркнул, обращаясь к произведению, что необходимо хорошо представлять или воображать, при каких внешних и внутренних обстоятельствах сочинял композитор: «Я, например, читал как-то: Малер пришел к Брамсу вечером, о чем-то говорили, а потом Малер попрощался, уходит и видит, как Брамс набросил плед на себя и сосиски в камине жарит… Почему я это рассказываю? Потому что это имеет отношение к музыке, к тому, как Вы будете дирижировать. Он ушел и Брамс, предположим, сел за рояль и… [играет].По-другому нельзя, ведь, значит, ты не знаешь, какая погода была, какое состояние».

Продолжая рассуждать о трактовке произведения, Темирканов затронул вопрос особенностей менталитета композиторов различных национальных школ: «Ты не того композитора дирижируешь. Он – немец. И немец свои чувства так не открывает – у него внутри Везувий. Внутри бурлит, а снаружи нет. Он немец, он стесняется. Это Чайковский в зал так всю душу выплескивает, каждому, кто сидит в зале, каждому отдельно он открывает свой мир душевный. А немцы этого стесняются. Для них Рахманинов – очень чувственный композитор, слишком открытый. В справочнике у них написано: “Рахманинов – великий русский пианист”».

Особенно ярким было выступление Ивана Никифорчина, продирижировавшего первую часть Пятой симфонии Шостаковича. По поводу звучания этой музыки Темирканов выразил важное замечание: «Иногда у Шостаковича должно быть скучно, это правда…Это очень странно – то, что я говорю. Не должно быть музыкально интересно. Атмосфера кошмара, запах безнадежной страны, атмосфера, когда ничего не происходит».

Участники мастер-класса рассказали о своих впечатлениях после события: «Я знала, что Юрий Хатуевич великий, потрясающий профессионал, замечательный, выдающийся музыкант, но общение вживую с таким человеком все равно всегда впечатляет. Даже после большого количества мастер-классов это все равно большая радость и большое счастье. Я получила невероятный эмоциональный заряд и импульс к дальнейшей работе» (Мария Курочкина). «Участвовать в мастер-классе у такого дирижера – это, конечно, уникальная возможность. Сразу после общения – много чувств и мыслей в голове. Конечно, прекрасное понимание стиля. Юрий Хатуевич показывает как оркестр, и сразу понятно, что он хочет. Это неповторимо» (Джереми Уолкер).

Остается выразить благодарность Московской консерватории, которая дает возможность молодому поколению музыкантов учиться у мастеров, видеть образцы профессионального отношения к своему ремеслу и принимать участие в настоящем созидании музыки, ради которой все это и происходит.

Мария Невидимова,
студентка ИТФ
Фото Дениса Рылова

№4 (1360), апрель 2019

В этом году исполняется 215 лет со дня рождения Владимира Федоровича Одоевского (13 августа 1804 года) и 150 лет со дня его кончины (11 марта 1869 года). Так удивительно сложилось… Литераторы, философы, музыканты чтут нашего выдающегося соотечественника – князя Одоевского, его огромный вклад в развитие русской культуры. Нам, музыкантам, В.Ф. Одоевский известен, прежде всего, как основоположник русского музыкознания, музыкальной критики и музыкальной лексикографии.

Владимир Федорович Одоевский был последним потомком старинного княжеского рода – одной из старших ветвей Рюриковичей. Все мы, конечно, читали в школе «Городок в табакерке», роман «Русские ночи», знакомы с Одоевским как с русским писателем-романтиком, философом и мыслителем. Он был общественным деятелем, издателем ряда журналов и альманахов, директором Румянцевского музея, помощником директора Императорской публичной библиотеки, с молодых лет активно занимался благотворительностью. В годы службы в Цензурном комитете Министерства внутренних дел в Петербурге он выступал за облегчение в стране цензурных правил, явился одним из авторов либерального цензурного устава и первых в России законов об авторском праве.

Будучи членом кружка великой княгини Елены Павловны, Одоевский горячо приветствовал отмену в России крепостного права. Став в 1861 году сенатором, он продвигал тюремную реформу, ратовал за введение в России суда присяжных и за другие преобразования. О кругозоре и масштабе личности князя говорит и тот факт, что он был одним из учредителей Русского географического общества, а также одним из основателей Русского музыкального общества. В.Ф. Одоевский участвовал в Комиссии по введению церковного пения в народные школы, был активным деятелем Общества древнерусского искусства.

Князь постоянно поддерживал молодых писателей, безошибочно распознавал в них талант и побуждал к достижению новых вершин. Одно из ярких свидетельств тому – дарственная надпись В.Ф. Одоевского в книге, отданной 26-летнему М.Ю. Лермонтову: «Поэту Лермонтову дается сия моя старая и любимая книга с тем, чтобы он возвратил мне ее сам, и всю исписанную». По роковому стечению обстоятельств поэт не смог вернуть эту книгу сам, так как через несколько месяцев был убит на дуэли.

В.Ф. Одоевский был одним из идеологов создания Московской консерватории. Его музыкальный архив – ноты, рукописи о музыке, энгармонический клавицин – послужили ядром созданного в начале XX века (11 марта 1912 года) Музея имени Н.Г. Рубинштейна. Одоевский был дружен со священником Димитрием Васильевичем Разумовским – исследователем древнерусской церковной музыки, который по его рекомендации возглавил новую кафедру истории и теории церковного пения в открытой в 1866 году Московской консерватории. Протоиерей Димитрий Разумовскийбыл духовником князя, именно он исповедал и причастил Одоевского перед смертью.

На церемонии открытия Московской консерватории В.Ф. Одоевский произнес речь «Об изучении русской музыки не только как искусства, но и как науки». Он говорил о будущем русской музыки, которая должна соединить творчество и научное знание, призывал к этому профессоров и студентов. Князь ратовал за сохранение исконно русской самобытности, за изучение и исполнение народных мелодий и церковных напевов. Вместе с тем, считал важным соединять национальное с фундаментальными основами общеевропейской музыки.

Начиная с 1850-х годов, Одоевский был увлечен историей и теорией «исконной великоросской музыки». От народной музыки он перешел к исследованию древних церковных ладов и понял, что и здесь традиция не укладывается в рамки, задаваемые равномерной темперацией. Он стал изучать возможности энгармонических музыкальных инструментов, опубликовав много работ и статей на эту тему. Наиболее значимы: «К вопросу о древнерусском песнопении», «Русская и так называемая общая музыка», «Об исконной великорусской песне», «Музыкальная грамота или основания музыки для немузыкантов», «Музыка с точки зрения акустики».

Долгое время князя Одоевского считали поборником официозной «народности». Между тем, он называл народность наследственной болезнью, «которою умирает народ, если не подновит своей крови духовным и физическим сближением с другими народами». Он полностью разделял идеи Шеллинга и всю жизнь был занят приобщением русской культуры к европейской. В своем романе «Русские ночи» он называл философа «Колумбом XIX века», который открыл человеку неизвестную часть его мира – его душу.

Одоевский считал, что в человеке слиты три стихии: верующая, познающая и эстетическая. Отстаивая свои общественные и философские взгляды, Одоевский полемизировал как с западниками, так и со славянофилами. В письме лидеру славянофилов А.С. Хомякову в 1845 году он писал: «Странная моя судьба, для вас я западный прогрессист, для Петербурга – отъявленный старовер-мистик; это меня радует, ибо служит признаком, что я именно на том узком пути, который один ведет к истине».

Литературный талант Одоевского восхищал многих. Известно, что Пушкин лично пригласил Одоевского к сотрудничеству в затеянном им «Современнике», издание которого продолжалось некоторое время и после смерти поэта только благодаря усилиям Одоевского, а позднее – Белинского. В статьях периодического сборника «Сельское чтение», издаваемого Одоевским, он (под маской дяди, а позднее «дедушки» Иринея) говорил о сложнейших вопросах простым народным языком, которым так восхищался В.И. Даль. В доме князя Одоевского был литературный салон, где собирались выдающиеся писатели, музыканты, издатели, ученые, путешественники. Там регулярно бывали Пушкин, Крылов, Грибоедов, Гоголь, Лермонтов, Кольцов, Тургенев, Достоевский, Островский, Гончаров, Глинка, Даргомыжский, Балакирев, Рубинштейн…

Музыка занимала в жизни Одоевского огромное место. Одоевским-писателем написано несколько романтических повестей с «музыкальными» сюжетами: «Последний квартет Бетховена», Opere del Cavaliere Giambattista Piranesi, «Себастиян Бах». Знаменита его «российская гофманиана» – повести «Сегелиель», «Косморама», «Сильфида», «Саламандра». Любовь к музыке возникла у него в раннем детстве. «Я могу припомнить своих первых учителей грамоты; но кто обучил меня нотам – положительно не знаю. С тех пор как я себя помню, я уже читал ноты», – рассказывал он А. Фету. В период обучения в Университетском благородном пансионе юный князь серьезно и с большим увлечением занимался музыкой, проявил себя как талантливый композитор и пианист.

Сохранились газетные сообщения о выступлениях Одоевского в качестве пианиста. Из «Воспоминаний» Е.В. Львовой мы знаем о незаурядных пианистических способностях Одоевского: «Мы… видели во Владимире какое-то чудо артиста, потому что он тогда уже играл с удивительной быстротой и беглостью на фортепиано самую трудную музыку, между прочим, Баховы фуги, сам сочинял и посвятил своего сочинения вальс сестре моей». В.Ф. Ленц – пианист, автор книги о Бетховене, свидетельствует, что Одоевский «был ученый музыкант… Бахова музыка была ему как своя. На Фильдов лад играл он превосходно, прямо читая ноты». Ю.К. Арнольд говорил, что «Глинка, князь Одоевский и Даргомыжский были хорошими пианистами». Сам Одоевский признавался в письме к Глинке: «Никакая партитура меня не пугает и всякая удобно ложится под пальцы». Антон Рубинштейн считал, что у Одоевского были выдающиеся, замечательные теоретические познания: «…он сочиняет органные фантазии, фуги, каноны и т.д., которые отвечают самым строгим требованиям искусства».

Успехи Одоевского-композитора не получили общественного признания, в отличие от его писательской и исполнительской деятельности. Между тем, он – автор многочисленных сочинений, из которых наиболее известны: «Сентиментальный вальс», канон, колыбельная, Andante grazioso памяти Й. Гайдна и «Молитва без слов» для органа, Сарабанда для органа в 4 руки. «Перо пишет плохо, если в чернильницу не добавить хотя бы несколько капель собственной крови» – эти слова, сказанные Одоевским о процессе литературного творчества, думаю, можно и должно отнести и к музыке – как к процессу создания научных текстов, так и к композиторскому творчеству.

Московская консерватория в год юбилея В.Ф. Одоевского посвящает его памяти конференции, заседания и творческие вечера. Совсем недавно, 3–4 апреля 2019 года, совместно с Общецерковной аспирантурой и докторантурой имени святых равноапостольных Кирилла и Мефодия мы организовали Международную научно-практическую конференцию «Владимир Федорович Одоевский и развитие церковно-певческой практики в России». Стало доброй традицией проводить научную конференцию в рамках Международного Великопостного хорового фестиваля.

Организаторы конференции – кафедра истории русской музыки и Научно-творческий центр церковной музыки при кафедре хорового дирижирования МГК – пригласили к участию ведущих музыковедов, историков, филологов, священнослужителей из разных городов России и из-за рубежа. Идею проведения конференции наиболее полно отражают слова В.Ф. Одоевского: «В нашем Отечестве искусство церковное непрестанно входит в интересы текущей жизни… это не прошедшее, а великое дело настоящего и будущего России».

Портрет нашего выдающегося соотечественника был бы неполным без его мудрого высказывания: «Мысль, которую я посеял сегодня, взойдет завтра, через год, через тысячу лет: я привел в колебание одну струну, оно не исчезает, но отзовется в других струнах».

Доцент Н.В. Гурьева

№4 (1360), апрель 2019

Конкурс действительно получился международным. Среди участников – кларнетисты из Германии, Австралии, Англии, Венгрии, а в жюри наряду с отечественными педагогами –профессионалы из Франции, Германии, Китая, Латвии, Венгрии и Австралии. Среди спонсоров – французские кларнетовые фирмы Buffet-Crampon и Vandoren, а одним из главных спонсоров стал мой выпускник в Московской консерватории, основатель фирмы по производству и ремонту духовых инструментов Владислав Гончаров. Сама Московская консерватория предоставила Большой зал для заключительного концерта и вручения премий конкурса.

На отбор, который проходил по видеозаписям, подали более 300 заявок, что говорит о масштабе и востребованности подобного события для нашей кларнетовой школы. Мне, как члену жюри, было отрадно отметить высокий уровень конкурсантов в младших группах именно среди российских участников. Это – наше будущее, уже через 10–15 лет они начнут входить в профессиональную жизнь. Для кого-то из ребят этот конкурс стал первым в жизни, для кого-то – очередным этапом, а для кого-то – трамплином. Но для всех конкурс Мозговенко стал событием, которое они запомнят на всю жизнь.

Сам Иван Пантелеевич был счастлив, что этот праздник кларнета состоялся, что музыканты, с которыми он не был лично знаком, готовы были приехать с другого конца света только ради самой идеи конкурса и чтобы поздравить его лично. За свою долгую и плодотворную жизнь ему удалось сплотить вокруг себя огромное количество людей и стать объединяющей фигурой русской кларнетовой школы. Это – самый большой подарок, который он нам преподнес в свой день рождения. Пожелаем ему многая лета, а его кларнетовому конкурсу стать традиционным!

Доцент К.В. Рыбаков

№3 (1359), март 2019

На киноэкраны мира вышла драма Константина Хабенского «Собибор». Кинолента, снятая по мотивам книги Ильи Васильева «Александр Печерский: прорыв в бессмертие» и посвященная восстанию в нацистском лагере в Польше, стала режиссерским дебютом известного артиста. Фильм режиссера Хабенского, в котором он также сыграл главную роль, высоко оценили не только зрители. Картина была выдвинута от России на премию «Оскар» – 2019 в номинации «Лучший фильм на иностранном языке».

В создании музыкального сопровождения к фильму участвовал настоящий консерваторский «десант»: автор музыки доцент К.А. Бодров, Камерный хор Московской консерватории под руководством профессора А.В. Соловьёва, партию солирующей скрипки записал преподаватель Г.Г. Казазян, партию виолончели – ассистент-стажер В. Степанов.

«Фильм замечательный, во многом благодаря музыке» – так прокомментировал свои впечатления после просмотра в Нью-Йорке в зале Организации объединенных наций Д.А. Полянский, первый заместитель официального представителя РФ при ООН. Сказанное прозвучало в разговоре с А.В. Соловьёвым, для которого участие в работе над музыкой к фильму «Собибор» стало важной вехой творческих контактов с композитором Кузьмой Бодровым. «Для нас осмысление темы войны через существующие в самых различных жанрах произведения искусства является заглавным в рамках Международного открытого фестиваля искусств «Дню Победы посвящается…», – подчеркнул дирижер. Понимая важность события как и невозможность оставить его без внимания, редакция «РМ» обратилась к композитору К. Бодрову с просьбой поделиться впечатлениями о работе над музыкой к фильму Константина Хабенского «Собибор»:

– Кузьма Александрович, Ваше творчество охватывает широкую жанровую палитру. Как Вы относитесь к созданию киномузыки и, в частности, к работе над фильмом «Собибор»?

– Я считаю работу над музыкой к «Собибору» своей первой, но очень серьезной работой в кино. Это волнительный опыт. До этого я уже достаточно давно работал с короткометражными фильмами, но их сейчас в расчет не беру. С одной стороны, говорят, что в кино выгодно работать, но это действительно огромный труд. Порой работа велась ночами, а утром меня ждали консерваторские студенты или репетиции в театре. Поэтому нужно было работать с огромной отдачей. Но это безумно интересно, потому что открываешь для себя новые грани творчества.

– Как начиналась Ваша совместная творческая работа с Константином Хабенским?

– Мы уже не первый раз работаем с Константином. До «Собибора» у нас был совместный проект на базе театра «Современник» – спектакль «Не покидай свою планету» по «Маленькому принцу» Экзюпери, который с большим успехом идет уже 4 года. В его создании участвовали две мощные в творческом плане личности – Константин Хабенский и Юрий Башмет с коллективом «Солисты Москвы». Константин исполняет все роли в спектакле, а Юрий Абрамович дирижирует и играет. Режиссером-постановщиком стал Виктор Крамер. Получилась очень удачная совместная работа, от которой остались прекрасные воспоминания.

– А как вышли на «Собибор»?

– Прошлым летом, когда я работал в Испании, я получил сообщение от Константина с предложением написать музыку к его режиссерскому дебюту. Уверен, что этому способствовал и Юрий Абрамович, который уже неоднократно делал мне заказы на сочинения. Я написал два пробных номера, которые отслушала вся команда и сказала «да, работаем». Иногда ведь бывает и так – напишешь хорошую музыку, а она не прикладывается к «картинке»… Приведу забавную часть нашего диалога с режиссером, который спросил: «У тебя уже был опыт в кино?» Я ответил: «Был, но не очень удачный, поэтому опыта у меня нет». «Прекрасно, такие люди нам и нужны!» – решил Константин. И наша кропотливая работа закипела.

– Как она происходила?

– Я получал готовые, но не смонтированные изображения, и уже тогда был шокирован силой их воздействия. Естественно, сначала день-два отходил, так как не сразу понимал, как на это откликнуться. Я писал номер за номером, мы встречались всей командой, обсуждали, аккумулировали идеи и мнения. Можно сказать, что я явился своеобразным проводником между режиссером и музыкой. Он, как большой художник, очень точно формулировал то, что хотел услышать, и контролировал буквально каждую ноту – мы все делали совместно. Особенно часто мы собирались на финальном этапе монтажа, порой засиживаясь до 5-6 утра. Иногда нам приходилось переделывать десятки раз один и тот же номер, пока не достигали того звучания, которое было необходимо.

– Были особые сложности, с которыми Вам пришлось соприкоснуться в процессе этой работы?

– Я столкнулся с интересной вещью: на изображения, которые вызывают сильнейшие эмоции – кровавые сцены, которые без боли смотреть невозможно, – у меня, естественно, сильно откликалось сердце, я эмоционально выкладывался. И вот тут ожидал подвох: музыка начинала комментировать действие, а этого делать ни в коем случае нельзя. Возникал диссонанс. Поэтому иногда мы были вынуждены намеренно «засушивать музыку», чтобы она оттеняла действие и делала «картинку» еще острее. Было очень сложно по-композиторски себя сдерживать.

Еще очень сковывало время, просчитанное до секунд. Хочешь-не хочешь, а надо закончить музыкальную фразу, проакцентировать какое-то событие, а где-то, наоборот, убирать звучность. Иногда в кино даже протяжный бас – важная музыка, и я старался даже внутри этого баса использовать интересные динамические приемы. И, конечно же, я должен сказать спасибо большому профессионалу и моему другу – композитору Дмитрию Селипанову, который выступил автором всех электронных аранжировок (так называемых демоверсий). Некоторые эффекты он мне подсказал из своей практики. В следующей моей киноработе – фильме Павла Лунгина «Братство» – мы уже выступили соавторами.

– Можете назвать какие-то особо значимые для Вас эпизоды в музыке к «Собибору»?

– Есть важнейший для меня номер. Между собой мы его называем «дикая ночь» (когда нацистских офицеров возят на тележках). Это большой симфонический фрагмент, где в финале блистательно вступает наш Камерный хор и солисты. Работать с ними и с профессором А.В. Соловьёвым было большим удовольствием. Благодаря выписанной партии виолончели (В. Степанов) и соло скрипки (Г. Казазян) получился своеобразный Маленький концерт для скрипки с оркестром. Оркестровую партию записал камерный оркестр РГСО кинематографии во главе с Сергеем Скрипкой.

– Можно ли будет услышать музыку к фильму «Собибор» на концертной эстраде или в записи?

– Да. Когда мы убедились, что моя музыка может жить вне фильма, то по решению Хабенского был издан диск, где в перерывах между основными музыкальными номерами Константин читает письма – воспоминания узников лагеря.

Беседовала Марта Глазкова,
студентка ДФ

№1 (1357), январь 2019

Его музыка – интеллектуально тонкая и поэтически чувственная, балансирующая на грани смысла и парадокса, логики и абсурда, серьезного и ироничного, – одно из самых ярких воплощений современной художественной культуры. Сын Кара Караева, навсегда связанный с именем своего знаменитого отца, но так не похожий на него в музыке, он – его ученик, которого в то же время трудно назвать прямым преемником и непосредственным продолжателем своего Учителя. Научившись у отца современной композиторской технике, восприняв его глубокую культуру, эрудицию и тонкий интеллектуализм, сын никогда ему не подражал, всегда оставаясь самим собой – оригинальным, самобытным, неповторимым.

Биография Фараджа Караева складывалась на пересечении разных миров. Его творческий modus vivendi – это постоянная жизнь «между», «неизменное напряжение времени», как говорит коллега и друг композитора В.Г. Тарнопольский. «Это жизнь между Москвой и Баку, между собственным выбором и всегда присутствующим авторитетом отца, между жизнью для себя и жизнью для учеников, родных, друзей. Это две различные жизни – между верой и неверием, между безнадежностью вопросов и иллюзорностью ответов, в конце концов, западным новаторством и традицией Востока!».

Благодаря этому в его творчестве удивительным образом переплетаются языки этих миров. Э. Денисов отмечал: «Фарадж Караев – один из самых интересных композиторов своего поколения. Прекрасно владея всеми приемами современного композиторского письма, он индивидуально ярко соединяет их с широко понимаемой национальной традицией».

Конечно, Караев – «европеец», глубоко усвоивший западную музыкальную специфику и последовательно нацеленный на языковые инновации. Он соединяет в своем творчестве стройность форм и импровизационную свободу алеаторики, серийную технику и экспрессивную свободу ритма, почти ювелирную тонкость оркестрового письма и «растворяющую» тембр сонорику. Но рожден он на Востоке, вот почему его музыка – это остановленное время, тишина и медитация. «Родившийся в Азербайджане, выросший под его солнцем и с молоком матери впитавший в себя прихотливую логику мугама, с детства слышавший волшебные звуки тара и каманчи, неумолимо развивающийся в русле национальных музыкальных традиций не может стать иным», – констатирует сам композитор.

Возможно, именно в этом секрет его совершенно особого, сверхчуткого отношения к самой материи звука, которая предстает в его сочинениях как «живая» субстанция. В «удивительно проникновенном и трепетном отношении Караева к красоте музыкального звука – отмечает В.Г. Тарнопольский, – находит отражение сентиментальность и чувственность его музыкального мира. Пожалуй, в этом, предельно честном и искреннем восхищении звуком и заключен основной смысл его творчества. И красота эта настолько ясная, зримая, что у меня часто возникает впечатление, что композитор не столько слышит свою музыку, сколько представляет как звучащий объект».

В каждом сочинении композитора соприкасаются языки различных культурно-исторических, жанровых и стилевых кодов в виде многочисленных интертекстуальных отсылок: посвящений, аллюзий, анаграмм или прямых цитат и автоцитат. Круг «внутреннего» творческого общения Караева необычайно широк, а имена, с которыми ведется этот «диалог», парадоксально разнообразны: от З. Фрейда и С. Беккета до А. Тарковского и И. Ахметьева, от Д. Скарлатти, В.А. Моцарта и Э. Грига до А. Шенберга, Дж. Крама, Э. Денисова и Н. Корндорфа.

В своем творчестве Караев обращается к ушедшему и уходящему, «говоря» на русском, азербайджанском, турецком, латинском, немецком, английском, французском, итальянском и испанском языках. За универсальным многоязычием (в самом широком смысле этого слова) прячется множественность контекстов каждого сочинения. В этом и уникальность, и главный парадокс его творчества, которое «столь многогранно и неоднозначно, вызывает такое множество ассоциаций и параллелей, что порой кажется, что речь идет не об одном, а о нескольких авторах одновременно». (Р. Фархадов).

Действительно, круг интересов Караева очень разнообразен: «чистая музыка» в его творчестве сочетается с искусством кино, литературной прозой и саунд-поэзией, театром абсурда и живописью разных стран и эпох. Жанры, ставшие традиционными еще во времена классики – соната, концерт, симфония, балет, а также более поздние постлюдии и моноопера, – соседствуют с теми, для которых он находит нетипичные, интригующие определения: «музыка для исполнения на театральной сцене», «фрагмент», «не-спектакль», «редакция» (или «вариант»).

Музыка Караева становится тонким воплощением экзистенциального мироощущения. Композитор словно живет в особом пространстве, в котором все иллюзорно, все события происходят в воображаемом времени, а «реальностью» становится внутренний мир бессознательного. Время в его сочинениях состоит из множества отдельных моментов, которые не всегда связаны «линейной» логикой, такое расслоение основано на парадоксальном соединении несоединимого. Спонтанность потока мгновений, «скрепленных» путем монтажа, точно передает спутанность и неупорядоченность ощущения мира как хаоса.

Такое мироощущение ярко отражает характерный постмодернистский феномен радикальной чувствительности. Он проявляется и в фрагментации музыкальных структур, и в «рваном» синтаксисе речевых элементов, воспроизводящих все тот же «хаос жизни». Тем не менее, в музыке за этой внешней хаотичностью всегда стоит строгий и рациональный порядок в организации композиции и всех элементов языка.

Музыка Фараджа Караева – это бесконечный «роман о любви», невыразимо печальный и ностальгический, наполненный напряженным ожиданием. Это мир тишины, одиночества, и, вместе с тем, внутренних волнений, необъяснимых тревог и колебаний. Это театр абсурда, игра знаков и цитат, маска, за которой скрывается тонкий и уязвимый поэтический мир автора. Такая музыка не зависима от «текущей реальности» и не подвластна историческим катаклизмам. Она глубоко интровертна и не отражает событийности внешнего мира, хотя ее называют «обжигающе современной, единичной, неповторимой, порой пугающе своеобразной» (В. Барский).

Композитор формирует в своих сочинениях эмоционально подвижную, «мерцающую» атмосферу, ускользающую от точных и банальных определений. Она проникнута то легкой иронией, то искусной мистификацией, то щемящей сентиментальностью. В его творчестве нет скуки «академического мастерства», но есть красота и изысканность высоко профессионального искусства!

Профессор И.И. Сниткова,

А.Р. Попцова, РАМ им. Гнесиных

 

№1 (1357), январь 2019

2 часа 45 минут ночи. На улицах украшенной к Новому году Б. Никитской – ни одной живой души. А в Большом зале Московской консерватории время словно остановилось. Позабыв про усталость и про то, что как-то нужно добираться домой, светские лица, артисты, студенты, сотрудницы зала и даже охранники слушают музыку. В исполнении Надежды Павловой звучит «Вокализ» Рахманинова, мелодия которого, как молитва, проникает в сердце каждого. В кромешной темноте, на сцене рождается сакрально-мистическое таинство, в которое нас ведет оркестр musicAeterna и его предводитель – дирижер Теодор Курентзис.

К подобным концертам пермских гостей Московской консерватории не привыкать. Многие до сих пор вспоминают шествие маэстро с бубном в фойе под ритмы Рамо или бой курантов в «Золушке» Прокофьева на воображаемом балу. Причина частых ночных откровений этого коллектива банальна – аренда зала, который может принять музыкантов только после семичасового концерта. Но для того, чтобы Курентзис и его подопечные приезжали как можно чаще, руководство консерватории, кажется, готово на любые эксперименты – даже если дирижер захочет провести перформанс у памятника Чайковского.

Но игра стоит свеч. Особое отношение худрука Пермского театра оперы и балета (а с недавнего времени еще и немецкого SWR Sinfonieorchester) к Большому залу Московской консерватории, безусловно, ценно и приятно. Именно на этой площадке звучат новые программы, предшествующие зарубежным гастролям пермяков. 29 декабря состоялся именно такой концерт, где musicAeterna исполнил «Рапсодию на тему Паганини» и Вторую симфонию Рахманинова.

Извинившись за получасовую задержку (начали в 23:30 вместо 23:00), Курентзис объявил, что концерт откроет российская премьера пьесы «Сvetić, kućica … / la lugubre gondola» Марко Никодиевича («Траурная музыка» на темы Ф. Листа). Создавая этот опус, сербский композитор был вдохновлен образами венецианских траурных гондол, перевозивших усопших к месту их последнего упокоения на острове смерти Сан-Микеле. Другой подзаголовок сочинения (переводится как «Цветочек, домик») навеян детским рисунком из блокнота пятилетней девочки, погибшей в затонувшем рефрижераторе во время войны в Косово. Выбор трагической тихой музыки в атмосфере предновогоднего концерта Курентзис объяснил в свойственной ему проповеднической манере: «Новый год и Рождество – это не елочные огоньки и не селедка под шубой. Христос пришел к нам очень кротко…»

«Рапсодия на тему Паганини» предстала в совершенно другой трактовке. Солист Игорь Левит удивил своим бережным отношением, осмысленным звучанием нюансов своей партии – будь то виртуозная каденция или аккомпанемент. Его прикосновение к клавишам, скорее, было в импрессионистском, нежели романтически-свободном духе, при этом характер тем остался привычным – таким, каким задумал композитор. Сохраняя главенство темы Dies Irae, всплывающей в Рапсодии подобно idée fixe, Курентзис, тем не менее, значительно «поиграл» с темпами и контрастами в динамическом плане. Каждая вариация у него стала самостоятельной пьесой со своей образной сферой, но драматургия и целостность данного цикла удивительным образом была сохранена. Наиболее ярким и пронзительным стал момент, когда музыканты, исполняя ре-бемоль мажорную вариацию, медленно поднялись со своих мест, словно провозглашая гимн любви и музыки.

Вторая симфония – монументальное симфоническое полотно Рахманинова – стала заменой «Симфоническим танцам», заявленным ранее в программе. В интерпретации оркестра musicAeterna симфония предстала не просто истинно русским сочинением. Перед глазами вдруг возник сам Рахманинов – настоящий, искренний, пишущий широкими, щедрыми, яркими мазками весну, который жил в своей любимой Ивановке, собирал сирень и катал деревенских на машине. Четыре части симфонии – четыре истории из его жизни, поведанные пермскими музыкантами буквально «на разрыв души». Инструментальные диалоги, мощь медной группы, широкая кантилена у струнных и любимая дирижером малеровская экзальтация превратили симфонию в лирико-эпическое высказывание, которое не было нарушено даже досадными аплодисментами между частями. Музыка переливалась всеми красками, словно дышала, впуская в зал какой-то особенный свет…

Наступил уже новый день, когда прозвучал последний звук симфонии. Словно очнувшись от гипноза, слушатели медленно приходили в себя. Кто-то смахивал слезы, кто-то начал выкладывать фотографии в соцсети, а кто-то стал требовать продолжения этой волшебной ночи. Но маэстро Курентзис и не думал прекращать свое действо: на сцене неожиданно появилась сопрано Надежда Павлова, и в пронзительной тишине зазвучала прекрасная мелодия, окончательно унося нас куда-то ввысь, ставя многоточие в этом незабываемом концерте…

Надежда Травина

Фото Александры Муравьёвой

 

№6 (1353), сентябрь 2018

Про таких говорят: воистину – человек мира. И мы можем только гордиться тем, что он – наш соотечественник. Но случилось неизбежное: на 88-м году жизни великий художник ушел в вечность. Уникальный русский Музыкант, который, как никто иной, удивительным образом умел раскрывать своеобразие, полноту и красоту окружающего мира. 16 июня 2018 года в дирижерском искусстве завершилась эпоха ГЕННАДИЯ НИКОЛАЕВИЧА РОЖДЕСТВЕНСКОГО. Кто-то может сказать: а разве нельзя назвать последние полстолетия, к примеру, эпохой Светланова, Караяна или других выдающихся дирижеров? Разумеется, можно, ведь вклад каждого из них в исполнительское искусство мира трудно переоценить. Но и в случае с Рождественским эпохальность его творчества настолько очевидна, что не требует никаких доказательств. Уникальна прежде всего сама личность художника, кажется, сумевшего при жизни объять необъятное:

Сколько партитур им освоено и отредактировано!

Сколько концертов им продирижировано (и с какими оркестрами)!

Сколько мировых и российских премьер сыграно!

Сколько просветительских акций с рассказами о музыке проведено!

Сколько гастрольных поездок совершено!

Сколько явлений мировой культуры осмыслено и усвоено!

Сколько книг прочитано и какие труды написаны!

Сколько записей оставлено!

Сколько композиторских имен открыто!

И, наконец, сколько молодых дирижеров воспитано!

Рождественский был столь щедро одарен от природы, что, казалось, какой вид творчества в начале жизненного пути он бы не выбрал, всё будет талантливо и превосходно. Обладая выразительной внешностью и красивым бархатным тембром голоса, он мог бы стать блистательным актером. Прекрасно чувствуя сцену и тонко ощущая нить драматургического развития, он был бы выдающимся театральным режиссером. Любовь к литературе и художественному слову привела бы его в избранный круг великолепных чтецов-декламаторов. Пытливая исследовательская мысль, любознательность, внимание к мельчайшим деталям и постоянный поиск истины открывали перед ним перспективу крупнейшего музыканта-ученого. Непрекращающийся до конца жизни интерес ко всем без исключения видам искусства стяжали ему славу одного из самых могучих эрудитов, корифеев и знатоков в этой области человеческой деятельности.

Но судьбе было угодно, чтобы все эти дарования воплотились в дирижерском искусстве. Именно в амплуа дирижера Геннадий Николаевич стал актером и режиссером, оратором и ученым-исследователем, художником-живописцем и музыкантом-просветителем. Как никто другой, умел создавать вокруг себя атмосферу музицирования и любви к искусству. Обладая способностью ощущать красоту, умел делиться этим чувством со всеми окружающими. Рождественский мог превращать труд оркестрового музыканта в удовольствие. Приступая к исполнению, он наслаждался сам и приглашал всех на свой «творческий пир».

В его интерпретациях неизменно присутствовала радость открытия музыки. Его мощнейший интеллект в сочетании с обворожительно-обаятельной эмоциональностью и отточенной мануальной техникой как магнитом притягивал музыкантов в желании следовать за ним. При всей своей работоспособности он никогда не выглядел больным и уставшим. И в жизни и за пультом Геннадий Николаевич всегда был свеж и бодр, элегантен и артистичен, энергичен и ловок, приветливо улыбчив и восхитительно остроумен. И одновременно академически сдержан и уравновешен, умен и стратегически расчетлив, безукоризненно ясен и понятен.

Энергия, которую он черпал в жизни и в искусстве, щедро дарилась исполнителям и, зеркально отраженная оркестром, выплескивалась в слушательскую аудиторию концертного зала. Каждая встреча с маэстро превращалась в праздник! И только в артистической после бесконечного потока благодарной публики лишь на какой-то короткий миг можно было уловить в выражении его лица невидимую всем колоссальную цену затраченных им творческих усилий…

Рождественский олицетворял собой пример настоящего русского интеллигента. Он был живой легендой, «последним из могикан», связующей нитью между прошлым и настоящим. Его аристократический облик нес на себе печать эпох Прокофьева, Мясковского и Стравинского, Оборина и Ойстраха, Шостаковича и Бриттена, Шнитке, Покровского и Любимова. Его речь была ясной и литературной, будто уходила своими корнями в творчество Толстого, Тургенева, Чехова. Характерные ее обороты воскрешали в памяти романы Булгакова и рассказы Зощенко. А с каким неподдельным саркастическим юмором он умел сыпать цитатами из советских газетных передовиц!

В личной жизни Рождественский был замечательным мужем и отцом. История его супружеского и творческого союза с выдающейся пианисткой Викторией Постниковой вписывается в тот же блистательный ряд, в котором уже стоят имена Голованова и Неждановой, Ростроповича и Вишневской, Щедрина и Плисецкой.

Его дирижерские уроки и мастер-классы, длившиеся, как правило, от трех до пяти часов подряд, оставляли ощущение причастности к высокому и прекрасному искусству. Каждое из его замечаний и пожеланий «полновесным золотым рублем» одаривало студента и навсегда оставалось в его памяти.

Когда после концерта-диплома наших выпускников (15 июня), дирижировавших Вторую и Седьмую симфонии Прокофьева в артистической мы подняли бокалы за здоровье Геннадия Николаевича, мы еще не знали, что этот вечерний концерт окажется своего рода прощанием с великим музыкантом, так искренне любившем и с таким совершенством исполнявшим музыку Прокофьева. Вместе с заключительными тактами Седьмой симфонии, словно по капле отсчитывающими последние удары сердца, иссякала и жизнь Геннадия Рождественского, творчество которого теперь уже навеки вписано золотыми буквами в историю мировой культуры.

В этом глубоко символичном стечении обстоятельств (вместе с непередаваемой никакими словами горечью утраты, как и в мажорном финальном аккорде Седьмой симфонии Прокофьева), услышим надежду на то, что наши молодые дирижеры будут верны художественным заветам Мастера и его беззаветному служению Искусству. Чем дальше вперед будет уходить время, тем дороже для всех нас будет и память о Г.Н. Рождественском, о человеке и музыканте, дарившем людям чудо прикосновения к Прекрасному.

Доцент С. Д. Дяченко

 

№5 (1352), май 2018

Ректор А.С. Соколов:

Нечасто говорится в чей-либо адрес – «педагог от Бога». В этой высокой оценке человека, оставляющего добрый след на земле, совмещается многое. Это не только оснащение учеников тонкостями ремесла, привитый им истинный вкус и способность самостоятельно мыслить. Это и нравственные уроки, преподносимые на своем личном примере в сложных жизненных ситуациях.

Камерный ансамбль – сфера, где была сосредоточена творческая деятельность Т.А. Гайдамович, выдающийся педагогический дар которой сочетался с богатейшей эрудицией, проницательностью ученого. Будучи доктором искусствоведения, заслуженным деятелем искусств РФ, профессор Гайдамович многие годы возглавляла кафедру истории и теории исполнительского искусства в Московской консерватории, работая параллельно на кафедре камерного ансамбля. Из ее класса вышло немало первоклассных ансамблей, получивших широкую известность. Воспитанники Т.А. Гайдамович не только перенимали у нее секреты ремесла, приобщаясь к знаменитой московской школе, которую она унаследовала и ярко продолжила. Главное, чему учила своих питомцев Татьяна Алексеевна, это беззаветная преданность искусству, бескомпромиссность в восхождении к его вершинам.

Такой была Татьяна Алексеевна Гайдамович. Такой мы ее помним и любим. И лучшая дань ее светлой памяти, приносимая учениками, коллегами, последователями – это те творческие встречи на фестивалях, конкурсах, конференциях, где особенно ценится духовная атмосфера, неизменно окружавшая Татьяну Алексеевну, где и сегодня ощутимо ее незримое присутствие.

Александр Бондурянский, Владимир Иванов, Михаил Уткин:

Татьяна Алексеевна Гайдамович навсегда осталась в памяти своих воспитанников. Ее преданность Alma mater, верность своим учителям – носителям великих традиций – являла собой яркий пример служения делу воспитания молодых музыкантов.

Она поражала глубокими знаниями в области музыкального искусства, живописи, литературы, истории и, вместе с тем, относилась к своим ученикам как к младшим сотоварищам по искусству. Отсюда особая атмосфера класса, близкая по духу «боттеге» эпохи Возрождения.

Для нас, участников «Московского трио», она сделала невероятно много. И сегодня, когда мы отмечаем 100-летний юбилей педагога и 50-летний юбилей нашего ансамбля, мы переполнены чувством глубочайшей благодарности: Татьяна Алексеевна царила в классе, царила в консерватории, она продолжает царить в нашей памяти.

Татьяна Садовская:

Я была первой ученицей Татьяны Алексеевны в Московской консерватории. Вспоминаю о моментально возникшей симпатии. Ее темперамент, увлеченность музыкой не могли оставить равнодушными меня и моих партнеров. К каждому она относилась как к родному человеку. Уроки в камерном классе доставляли удовольствие и вызывали восхищение. Татьяна Алексеевна была удивительным музыкантом и мудрым педагогом, тонко чувствующим заинтересованность и стремления ученика. Я очень люблю Татьяну Алексеевну и всегда с теплотой вспоминаю о ней.

Ирина Красотина:

Мой горячо любимый Учитель был со мной в студенческие годы, в период совершенствования в ассистентуре-стажировке, в пору первых шагов в педагогике. Именно Татьяна Алексеевна заинтересовала меня научно-исследовательской работой, настоятельно рекомендовала преобразовать мой исполнительский опыт в диссертационное исследование. Именно она, в том числе и собственным примером, убедила в том, что административная деятельность тоже может быть творческой. Разделяя с нами тревоги и радости, Татьяна Алексеевна во многом определила наши мировоззренческие ориентиры, воспитала преданность к славным традициям Московской консерватории, навсегда увлекла любовью к искусству камерного исполнительства.

Наталия Рубинштейн:

Я помню первый урок, как и все последующие, в мельчайших деталях, почти дословно. Татьяна Алексеевна рассказывала так ярко, что, казалось, сама была свидетелем и участником всех событий и судеб. Она говорила с нами о Бетховене, перед которым преклонялась, и Александре I, о Наполеоне и Габсбургах, о Чайковском, которого обожала. Она рассказывала нам про Шостаковича – «ДД», как она его называла, про Свиридова, Амосова и Голованова, которых хорошо знала, про Елену Фабиановну Гнесину, у которой училась. Она будто протягивала нам эти нити, связывающие сегодняшних консерваторцев с великой традицией, частью которой была; с ошеломляющей щедростью делилась своими знаниями, передавала из рук в руки, в уши, в души свой восторг перед неизъяснимостью божественного дара и мощью человеческого гения, перед музыкальными сокровищами, наследницей которых она себя ощущала.

Почти тридцать лет назад я впервые вошла в 15-й класс. Сегодня мне страшно подумать, что этого могло не случиться…

Алексей Селезнев:

На моей книжной полке на видном месте находится книга «Т. Гайдамович. Избранное» с трогательной дарственной надписью автора «С искренней симпатией и неизменно дружескими чувствами». Свыше 30 лет я учился у этого Человека с большой буквы. Чему? С годами все лучше понимаю, что главным были отнюдь не только ее блестящее знание мирового искусства, великолепная музыкальная одаренность и незаурядный педагогический талант. Татьяна Алексеевна была подлинным наставником в жизни, в профессии, в этике отношений с коллегами и учениками.

Тамара Оганезова:

Она всегда работала на максимуме. Поразительной была ее энергия, трудоспособность, не было предела выдержке и такту, дружеской поддержке и неистощимому терпению, желанию максимально приблизиться к высокому качеству игры ансамбля. Ее знания камерной литературы, музыки, да и искусства в целом казались безграничными. И в то же время – ни следа высокомерия и демонстрируемого профессионального превосходства.

Наталия Липкина:

В классе Гайдамович нельзя было делать что-то вполсилы. К музыке Татьяна Алексеевна относились с трепетом и уважением, а заслужить ее уважение можно было только самым честным служением музыке.

Гугули Ревазишвили:

В юбилейный год 100-летия со дня рождения мы благодарно вспоминаем ее добро и то, как заработанный всей жизнью авторитет она умела направить на содействие благим начинаниям. Многочисленные ученики не могут забыть педагогической щедрости Татьяны Алексеевны и сегодня. Закономерно, что к юбилею заслуженного деятеля искусств РФ Т.А. Гайдамович приурочен праздник музыки – фестиваль «Дань почтения мастеру».

Валерий Попов:

Т.А. Гайдамович – значительная личность в истории Московской консерватории и, в частности, оркестрового факультета. В деятельности Гайдамович-декана сказались стратегические свойства ее склада ума, колоссальное дипломатическое умение налаживать контакт с людьми. Как обычно, большое видится на расстоянии, и сейчас, спустя много лет, можно сказать, что в подборе кадров и в умении руководить ими ошибок у нее практически не было. Будущее подтвердило верность ее выбора. Оглядываясь назад, понимаю, что было чрезвычайно трудно сочетать руководство факультетом, преподавание камерного ансамбля с научной и общественной работой… Я благодарен Татьяне Алексеевне за ту роль, которую она сыграла лично в моей судьбе.

Сергей Кравченко:

Я знал Татьяну Алексеевну с момента поступления в консерваторию. Она только стала деканом, это был 1965 год. И с тех пор мы шли по творческой жизни вместе. От нее я получил огромное количество тепла, буквально материнского. По любому вопросу, не только профессиональному, она всегда шла навстречу, и всегда это было искренне, от всего сердца. Она была великолепным человеком, замечательным педагогом, прекрасным справедливым деканом с характером. Это осталось у нас на всю жизнь.

Феликс Коробов:

Татьяна Алексеевна – тот человек, который тебя по жизни ведет. Речь, конечно, не о какой-то протекционной помощи. Просто у каждого, наверное, в жизни есть кто-то, перед кем может быть стыдно. И я всегда проверяю себя: не будет ли потом неловко попасться случайно на глаза Татьяне Алексеевне?

Владислав Агафонников:

Это был очень одаренный человек – и как музыкант, и как организатор. Она была замечательным деканом, к ней с огромным уважением относился А.В. Свешников – ректор консерватории. Трудно поверить – 100 лет со дня рождения, это ведь целая история! Но Татьяна Алексеевна и была этой историей – историей жизни и творчества человека, отдавшего много таланта, сил и здоровья воспитанию молодых музыкантов и созданию русской музыкальной культуры в том виде, в котором она является образцом для всех стран и народов мира.

Ольга Галочкина:

Мои первые воспоминания о Татьяне Алексеевне относятся к разряду детских впечатлений – я росла в семье музыкантов, в стенах Московской консерватории. Детские глаза всегда выхватывают из жизни все самое яркое. Татьяна Алексеевна была личностью неординарной: высокая, красивая дама, всегда одетая с безупречным вкусом и обладающая волевым характером… Человеком, к мнению которого прислушивались самые выдающиеся профессора консерватории. И, пожалуй, самый главный урок жизненный – это ее необычайная преданность нашей Alma mater. С огромной благодарностью храню память о выдающемся учителе.

Борис Лифановский:

Татьяну Алексеевну отличала невероятная серьезность и бескомпромиссность в отношении к музыке и музыкантам, нежелание делать скидки. Многие считали ее жесткой. Да, она умела быть такой: резкой, язвительной, «неудобной». Но это не было капризом – за каждым ее словом всегда была видна четкая позиция. В основе этой позиции лежало неумение и нежелание прощать «половинчатость» как в игре, так и в жизни. Она часто говорила на уроках: «Не надо себя беречь!» Сама не умела быть равнодушной, и не способна была вынести, когда кто-либо проявлял равнодушие по отношению к профессии и вообще к музыке.

Максим Пурыжинский:

Как точно несколькими словами она могла направить наше исполнение в правильное русло, помочь найти музыкальное решение в каждом непонятном для нас случае! Ее советами мы пользуемся и по сей день, понимая, что лучшего не придумаешь, как ни старайся…

Наталия Купцова (Злобина)

Татьяна Алексеевна не признавала халтуры. И, не умея учить спустя рукава, прекрасно обучила меня ни при каких жизненных обстоятельствах не снижать заданной профессиональной планки. За это я благодарна – судьбе, консерватории, и… ей.

Борис Петрушанский:

Это был поистине удивительный человек – в ней сочеталась твердость, без которой невозможно было руководить оркестровым факультетом, и, в то же время, чуткость, почти что нежность к каждому своему ученику. Она никогда себя не жалела, полностью отдаваясь искусству в любой своей ипостаси – педагогической, научной, организаторской, административной. И эта любовь к Музыке навсегда передалась её ученикам.

Ирина Коженова:

Татьяна Алексеевна – яркое явление. Мне кажется, ее присутствие в консерватории ощущается по сей день. И когда мы вспоминаем любимую ею, вечно актуальную чеховскую фразу «Всякое безобразие должно иметь свое приличие!»… И когда я прихожу на лекцию в 15-й класс, где висит ее портрет, и красивая гордая голова оказывается так близко…

Татьяна Алексеевна обладала очень сильным, мужественным характером. Но при этом была настоящей женщиной. И когда она выходила на сцену Большого зала, чтобы произнести вступительное слово, ее статная фигура и блистательная речь – все производило прекрасное впечатление. В ней гармонично сочетались самые разные таланты, и эта многогранность приносила несомненный успех. Она была победитель.

№5 (1352), май 2018

13 марта 2018 года в Московской консерватории, в зале имени Н.Я. Мясковского прошел мастер-класс выдающегося композитора, классика современной американской музыки Джона Корильяно (John Corigliano), широко популярного не только в своей стране, но и за рубежом. Приезд Корильяно в Москву состоялся в период празднования 80-летнего юбилея композитора.

Джон Корильяно родился в Нью-Йорке в семье профессиональных музыкантов. Окончил Колумбийский университет (1959), а также Школу музыки Манхеттена, где занимался композицией под руководством Пола Крестона. На протяжении пяти лет был ассистентом продюсера знаменитых «Концертов для молодежи» Леонарда Бернстайна. В начале 1970-х Корильяно начал преподавать в Школе музыки Манхеттена на музыкальном факультете Колледжа Лемана Нью-Йоркского Университета. С 1991 года преподает на композиторском факультете Джульярдской Школы.

Джон Корильяно – один из самых успешных авторов нашего времени. Среди его наград: пять «Грэмми», «Оскар», Пулитцеровская премия, а также премия Гравемайера. В 1991-м Корильяно избрали членом Американской академии и института искусств и литературы, в 1992-м фирма «Музыкальная Америка» назвала его своим «Композитором года». В 1996-м был создан струнный квартет, названный его именем.

Корильяно является автором более 100 композиций в разных жанрах, им созданы многочисленные оркестровые и камерные сочинения, написана музыка для театра и кино. Он завоевал мировое признание благодаря выразительным качествам и яркой эмоциональности своей музыки, изобилующей многообразием композиторских приемов. Корильяно пишет преимущественно тональную музыку в неоромантическом стиле, иногда с элементами джаза и рока. Вместе с тем, он достаточно свободно владеет и использует другие техники письма – серийность, микрохроматику, пуантилизм и пр. Сам считает себя наследником таких мэтров американской музыкальной культуры, как С. Барбер, А. Копланд, Л. Бернстайн, отмечает также влияние К. Пендерецкого, подчеркивает, что приоритетным для него является романтическое чувство и мелодичность.

В музыке Корильяно гармонично сочетаются высочайший профессионализм и желание быть понятным слушателю. Известность пришла к нему после того, как на фестивале «Двух миров» в Сполето (Италия, 1964) он завоевал приз в категории «Лучшее камерное сочинение» за Сонату для скрипки и фортепиано (1963). На последнем конкурсе Чайковского ее играли уже как классическое произведение.

Среди его знаменитых сочинений многочисленные концерты – для фортепиано (1967), гобоя (1975), кларнета (1977), флейты (1982), скрипки («Красная скрипка», 2003) с оркестром. В 1989-м была создана Первая симфония (1989), которую включают в свой репертуар все ведущие оркестры США. Вторая симфония (2001) в марте 2003 звучала в московском Доме музыки, где проходил авторский концерт композитора. Важное событие в творческой жизни Джона Корильяно произошло в 2005-м, когда в Карнеги-холле впервые была исполнена Третья симфония, написанная для ансамбля духовых инструментов Университета Остин в Техасе.

Одним из крупнейших достижений творческой карьеры, по мнению самого композитора, стала его грандиозная опера «Призраки Версаля» («The Ghosts of Versailles»), написанная по заказу «Метрополитен-опера» к 100-летнему юбилею театра. С 1967 года там не было ни одной новой постановки современного американского композитора, и опера «Призраки Версаля» фактически явилась первой за 24-летний период.

В рамках мастер-класса в Московской консерватории Корильяно продемонстрировал свой Концерт для ударных с оркестром «Conjurer» («Фокусник»), который произвел очень сильное впечатление. Перед прослушиванием он подробно объяснил свой художественный замысел. Автор изобрел так называемый «архитектурный» метод композиции, который использовал и в данном Концерте. Об этом методе он говорит следующее:

«Бывает, что зерно сочинения – тема из нескольких нот; из нее еще не ясно, что произойдет дальше, а затем – пассаж за пассажем – следует развитие. По-моему, это неверный путь: мой путь – заранее представить себе целостный облик сочинения, я рисую его на бумаге, стараясь охватить все, что должно произойти. Потом, когда я смотрю на рисунок и вижу, что ничего не упустил, что в нем отражена каждая минута будущей музыки, я могу решать, с чего начинать. Например, Концерт для ударных с оркестром я начал сочинять с лирической темы средней части. Эту тему играли ударные, от которых совсем не легко добиться лиричности, но мне удалось. Мелодия родилась по вдохновению, затем я проанализировал ее и использовал ее элементы в двух других частях, проведя таким образом через все произведение. Часто начинаешь отнюдь не с начала, но, чтобы начать с середины, ты должен себе представить, где, собственно, она будет. Можно представить себе скульптора перед большим куском мрамора: если он мастер, он заранее знает, что у него должно получиться, должен заранее видеть в этом куске свою будущую работу. Как и я, когда мне предстоит сочинить пьесу длиной 20 или 30 минут (Из беседы Дж. Корильяно с музыкальным критиком И. Овчинниковым. Буклет юбилейного концерта 14.03.18 в КЗЧ).

Студенты композиторского факультета в свою очередь показали свои сочинения: Степан Игнатьев (кл. доц. К.А. Бодрова и проф. А.В. Чайковского) представил Сонату для фортепиано (для 4-х рук); ассистент-стажер Иван Гостев (кл.  проф. В.Г. Агафонникова) – сцены из оперы «Легенда о Данко»; Петр Дятлов (кл.  проф. А.В. Чайковского) – Фортепианный квартет. Дж.Корильяно в целом одобрительно отнесся к работам молодых авторов, внимательно прослушал и сделал ценные замечания.

Встреча с замечательным мастером оставила незабываемое впечатление. Все глубоко признательны профессору А.В. Чайковскому за организацию столь важного для консерватории мастер-класса. Огромная благодарность и студентке V курса ИТФ Маргарите Поповой, прекрасно исполнившей обязанности переводчика.

Профессор О.В. Комарницкая

№4 (1351), апрель 2018

«Заслуженный деятель искусств, доктор искусствоведческих наук, профессор Генрих Густавович Нейгауз родился в 1888 г. в гор. Елисаветграде Херсонской губернии (ныне Кировоград). Родители – учителя музыки, имевшие в Елисаветграде более 50 лет музыкальную школу. Отец полунемец – полуголландец (его мать голландка), мать – русская полька. (Оба русские подданные.) Воспитание получил домашнее, музыкальное и образовательное, кончил экстерном 7 классов в 10 лет. 16-ти лет вместе с сестрой отправился учиться у всемирно знаменитого пианиста Леопольда Годовского, который в то время был в Берлине. Я изредка выступал, да и раньше тоже. Одновременно занимался самостоятельно теорией, композицией, также философией и гуманитарными науками…»

О Генрихе Густавовиче Нейгаузе, чье 130-летие мы празднуем 12 апреля, написано много. Еще более ценно то, что он написал сам. Можно и нужно перечитывать его книги. Вспоминаются подробности его уроков и кажется, что это было совсем недавно, так ярко проходили общения с ним. Хочу предложить ближе познакомиться с Нейгаузом, прежде всего, юным студентам, а также тем, кто знает о нем понаслышке или вовсе не знает ничего (как не знают многие ни истории консерватории, ни имен Гольденвейзера, Игумнова, Фейнберга и других, потому что «не интересуются» – слова из ответа одного из абитуриентов на коллоквиуме).

29-й класс, легендарный, любимый. Много лет в нем занимался Г.Г. Нейгауз, а кроме него Станислав Нейгауз, Л.Н. Наумов, В.В. Софроницкий, А.А. Наседкин, Ф.М. Блуменфельд… Занимаюсь в нем и я. Хочу привести слова В.В. Горностаевой: «Сегодня, через 40 лет, прихожу в него на занятия со студентами, сажусь за рояль и встречаюсь глазами с портретом. На меня внимательно и насмешливо смотрит мой учитель»…

Я благодарна Вере Васильевне за эти слова. Ведь теперь мы, профессора и студенты, занимаясь в этом классе, повернуты к Нейгаузу спиной! Портрет скромно и застенчиво, незаметно для присутствующих, висит в простенке между окнами. Да и все портреты в классе развешены как-то неправильно, явно не с тем смыслом. На каждом из портретов – личность, яркая неповторимая индивидуальность – все музыканты, занимавшиеся в этом классе, были такими. Теперь их почему-то уравняли одинаковыми рамками, строго определенной высотой, это стало похоже на что-то совсем другое, напоминающее о бренности нашей жизни (то ли крематорий, то ли «геронтологическое» политбюро)… Надеюсь, что как-то это будет исправлено.

На уроки Нейгауза ходили толпами ученики из других классов (это было не зазорно), ходили любители музыки, его почитатели, знакомые и незнакомые (интересно, как все это могло бы происходить при нынешней пропускной системе?!), многие вели записи его занятий. В классе негде было яблоку упасть. Но когда появлялся очередной слушатель или слушательница, Генрих Густавович вскакивал со своего кресла и старался усадить пришедшего. Он не мог сидеть, когда кто-то стоял (особенно женщина или даже девчонка с бантиком в волосах).

Уроки писали за ним, стараясь не проронить ни слова. Когда к его столетнему юбилею я собирала книгу, у меня оказалась куча записей. Не все в нее вошли, вот некоторые из неопубликованных.

О Швейцере и Экзюпери: «Подобные люди редки, но все же, как огни во мраке, существуют. Великие люди бывают ни того, ни другого берега, а своего».

Нейгауз говорил: «Моя цель – привести учеников к культуре, и я этого достигаю, протаскивая их через музыку. Иногда это мне и не удается, но если удается, – я считаю свой долг исполненным». Конечно, он подразумевал не только музыкальную, но и общую культуру. Он говорил, что изучать надо все произведения композитора, а не одну, две или три пьесы, которые собираешься исполнять. «Задача всякого музыканта – приобрести культуру через знание. И вы должны выучивать как можно большее количество произведений, для того чтобы понять – что играешь и что хочет композитор». Вздыхал: «Слишком много непонимающих пианистов»…

Играет К. (фамилию не называю) b—moll-ную сонату Шопена: «Шопена нельзя играть как Прокофьева. Побочная партия в 1-й части – отнюдь не ноктюрноподобная, а гимноподобная. Accelerando и ritenuto нельзя начинать с 1-го такта, а постепенно, иначе это будет простым изменением темпа».

О Шопене: «Проще. Шопен не выносит риторики. Лист – другое дело». Или: «Сентиментальность допустима только как нечто стилевое, чувствительно преувеличенное».

Студент исполняет концерт Es—Dur Листа, Генрих Густавович говорит: «Это ресторан у тебя, пошлость. Лист и так театрален, не нужно добавлять. Экспрессия должна быть осмысленна, а экспрессия «вообще» – пошлость. Всегда играют «под кого-нибудь», то под Казадезюса, то под Петри, а нужно иметь свою физиономию, быть Selbstspieler, конечно, при условии, что есть что сказать. Пусть я не буду согласен, пусть никогда не буду так играть, но если в целом это будет убедительно, я приму исполнение с удовлетворением, так как было что сказать своего. […] Мы всегда слышим в игре исполнителя его человеческую суть».

Иногда высказывания Генриха Густавовича были жестокими. Например, ученик играет 3-ю сонату Прокофьева: «У Вас получается, как телеграфные столбы из окна вагона, а пейзажа не видно»… «Когда технический прием не определяется слухом, получается ерунда»… «Что ты играешь, как соловей в зубах кошки?!»

Или: «Ты играешь хорошо, но немного трафаретно, у тебя в музыке ничего не происходит. Шопен труднее, тоньше, утонченнее. Это аристократизм духа»… «Годовский, Бузони, Рахманинов, когда играли, – ничего не изображали телом, ничего не было видно, зато слышно».

О Первой балладе Шопена: «Вы хотели просто играть, но получилась простота хуже воровства. Это же значительная простота! Это же не доклад на профкоме! Посмотри всю партитуру как дирижер!»…

О сонате h—moll Шопена: «Это равнодействие между богатством материала и организацией его, понимаешь?»… «Читать надо больше, читать, видеть, слышать, чувствовать!»

Об одном из учеников: «Хороший музыкант не может быть «хорошим музыкантом», если он только «хороший музыкант»». Учитель критикует манеру сидеть, держать горбом спину, петь во время игры; одной студентке: «Напрасно ты думаешь, что тебе это помогает. Это просто дурное воспитание».

Несколько слов о юности Нейгауза по воспоминаниям его близких. С двоюродным братом Каролем Шимановским его связывала не просто большая дружба: Генрих Густавович обожал его, называл подлинным романтиком, пропагандировал его музыку. Зофья Шимановская (младшая сестра композитора) вспоминает: «Однажды под вечер появился в Тимошовке наш кузен Гарри Нейгауз. Гарри, милейший, очаровательный друг. Его приезд – всегда праздник. Он очень любил Катота [уменьшительное от Кароль] и не раз говорил мне, что для него непостижимо трудно расстаться с ним надолго. Мы с Гарри вели жаркие споры о музыке, искусстве. Гениальный пианист был музыкален всей своей сутью. Его необыкновенный интеллект простирался на все области жизни и искусства. Его светлые волосы венчали великолепное лицо человека высокой культуры. Он обладал невиданной силой вдохновения».

Но и когда ему было 70 и под сединой не угадывалась светлая шевелюра, он производил на окружающих то же впечатление своей невиданной силой вдохновения, своей потрясающей европейской культурой, своей духовной и внешней красотой.

В юности Нейгауза связывала большая дружба с Артуром Рубинштейном. Генрих Густавович писал о нем: «Он – пианист вдохновенный. Артист! Это в нем главное». Когда в юности они втроем (Гарри, Катот и Артур) влюблялись в одну девушку, побеждал всегда Артур. По воспоминаниям Э.Л. Андроникашвили (в 1964 г. они лежали в больнице в одной палате) Нейгауз говорил: «Артур даже в молодости казался мне авантюристом. Все-таки, в нем есть что-то такое авантюристическое. И раньше было, и теперь осталось». А Рубинштейн писал: «Вы себе даже представить не можете, как играл молодой Гарри Нейгауз!»

19 июля 1962 г. Нейгауз лег в больницу на операцию (Клайберн прислал ему туда корзину цветов). Генрих Густавович говорил, что не привык видеть такие страдания, какие вокруг него в палате, и что он хочет умереть. А после шубертовской симфонии (слушал по радио): «Опять хочется жить».

Уже в октябре 1964 г. В.Ю. Дельсон принес Нейгаузу книгу о Швейцере. Генрих Густавович радовался, как ребенок, говорил: «Эйнштейн сказал, что Швейцер – лучший человек. Эйнштейн все понимает, он же философ, его слова: “Gott ist raffiniert, aber nicht böseartig” [Бог коварен, но не злонамерен]»… Говорили об Эренбурге, Пастернаке, Пикассо, Прокофьеве…

О Нейгаузе можно говорить бесконечно. Читайте его книги, записи его уроков, книги о нем, и вы всегда найдете что-то новое для себя. Он опять будет «протаскивать» вас через музыку к всеобщей культуре, которой сейчас так недостает нашему обществу.

Профессор Е.Р. Рихтер

Фотографии предоставил Архив МГК

№4 (1351), апрель 2018

Президент Пушкинского музея Ирина Александровна Антонова в свой день рождения 20 марта провела творческую встречу в Рахманиновском зале консерватории. Антонова не только известный всему миру искусствовед, возглавлявшая ГМИИ им. А.С. Пушкина более полувека, а с 2013 года ставшая его Президентом. Она еще и сооснователь (1981) – вместе со Святославом Рихтером – знаменитого фестиваля «Декабрьские вечера».

Выдающиеся деятели культуры, как правило, периодически проводят творческие встречи, дают интервью, отвечают на вопросы публики. И в большинстве случаев, разумеется, разговор касается исключительно их «профильных» тем. Так, Ирине Антоновой из раза в раз задают примерно одни и те же вопросы о ближайших планах Пушкинского музея, Андрея Кончаловского спрашивают о кино, а у Мариэтты Чудаковой интересуются мнением о литературе – классической и современной.

Однако всем перечисленным (и многим другим) замечательным ученым, режиссерам, художникам есть немало что сказать и о музыке. Некоторым из них доводилось общаться и даже взаимодействовать с выдающимися музыкантами своего поколения, присутствовать на исторических премьерах. Мало кто знает, но Андрей Кончаловский (творческая встреча в МГК предполагается в этом году) не просто прекрасно знает музыку от классики до наших дней, но и четыре года учился на фортепианном факультете Московской консерватории! Мариэтта Чудакова, когда автор этих строк завел с ней разговор о музыке, сходу заявила, что это совершенно отдельная тема – «Большой зал консерватории в жизни моего поколения» (встреча с ней состоялась в Музее Рубинштейна в 2016 году). Неудивительно, что Ирина Александровна, человек весьма загруженный, поддержала идею творческой встречи в стенах консерватории и, еще немного помедлив, согласилась сделать это в свой день рождения.

Конечно, иногда, особенно в дни «Декабрьских вечеров», Ирина Александровна могла отвечать на различные вопросы о музыке и фестивале, однако никогда прежде ее общению с Рихтером и другими замечательными музыкантами не была целиком посвящена двухчасовая творческая встреча. Причем, ни много, ни мало – в 96-й день ее рождения! Антонова не просто не скрывает свой возраст, но и подчеркивает, что является «ровесником последнего года революции».

Символично, что Ирина Александровна родилась в один день – с разницей в несколько лет – со Святославом Теофиловичем, о чем в приветственном слове упомянул открывавший консерваторскую встречу ректор, профессор А.С. Соколов. Впрочем, в самом начале своего выступления Ирина Александровна поспешила отшутиться: «Я не хочу, чтобы вы подумали, что я каким бы то ни было образом примазалась к имени великого Рихтера, родившись с ним в один день. Видит бог, я в этом не виновата». И рассказала подлинную историю: «Когда я узнала, что он тоже родился 20 марта, я попросила всех, включая Нину Львовну, его супругу, и ближний круг Святослава Теофиловича, не говорить ему об этом. Как-то не хотелось сказать: “я тоже”. Поэтому он действительно ничего не знал. Он узнал за два года до своей кончины. Многие, наверное, знают, что он не любил говорить по телефону, но здесь снял трубку, позвонил мне и негодующе сказал: «Что же это такое? Вы мне приносите какие-то цветы, какие-то подарки, поздравляете, я говорю “да, спасибо”, и на этом все кончается. Как Вы могли утаить?!»».

Пересказать сколько-нибудь подробно встречу с И.А. Антоновой представляется едва ли возможным: лишь стенограмма этого насыщенного двухчасового выступления занимает без малого 15 страниц. Речь шла и о детстве, и о войне, и о премьерах Шостаковича, на очень многих из которых – начиная с Пятой симфонии – Ирина Александровна присутствовала. Ее мать закончила Харьковскую консерваторию по классу фортепиано, любила играть и слушать Шуберта, Шумана, Шопена, а отец рассказывал ей о том, как посещал концерты Шаляпина.

Первое московское исполнение Ленинградской симфонии Ирина Александровна вспоминает так: «Это было            30 марта в 12 часов дня в Колонном зале Дома Союзов. Зал был полный. И когда уже симфония кончалась, мы увидели, как на сцену из-за кулисы выходит человек в военной форме – мы поняли, что в городе объявлена тревога. Но он старался не помешать концерту, дал ему закончиться, а потом все-таки вышел и сказал, что “в городе объявлена тревога, мы просим всех спуститься в метро”, потому что метро было рядом с Колонным залом… Самое главное – это было, конечно, безумно сильное, потрясающее впечатление от самой симфонии.      С тех пор я не пропускала премьер симфоний Шостаковича в консерватории – Восьмой, Девятой и так далее». Одно из ее любимых сочинений Шостаковича – Первое фортепианное трио, прозвучало в качестве сюрприза-постскриптума встречи в РЗК в исполнении солистов «Студии новой музыки».

Ирина Александровна вспоминала о концертах Софроницкого, о вагнеровских операх в Байройте («просмотрела там практически все, кроме “Тристана и Изольды”»), о том, как из директорской ложи Большого театра смотрела балет «Красный мак» Глиэра (который произвел на нее большое впечатление) и оперу «В бурю» Хренникова (впечатления не произвела).

Конечно, кульминацией стал рассказ о «Декабрьских вечерах». В день рождения именинница не только получала цветы, но и сама сделала подарок консерватории в виде большого альбома-буклета фестиваля за все годы существования, подробно его прокомментировав. В первые годы «Вечера» были одним из немногих фестивалей, где можно было регулярно слышать музыку современных композиторов – за десять с небольшим лет до распада СССР там успели прозвучать С. Губайдулина, Э. Денисов, Н. Каретников, А. Шнитке, М. Вайнберг, Н. Рославец, Б. Бриттен, Я. Ксенакис, А. Дютийе, Л.  Андриссен, А. Копленд, О. Мессиан, А. Пярт, Л. Яначек, А.  Оннегер, П. Хидемит и др.

В завершении встречи, организованной Центром современной музыки, Ирина Александровна отвечала на вопросы публики и модератора беседы. Вероятно, она один из немногих современников, которому можно было задать вопрос: какое из двух роковых Постановлений – 1936-го года или 1948-го – было воспринято творческой интеллигенцией с большей тревогой? Несмотря на то, что 1937–1938 годы оказались для многих деятелей культуры более трагичными, второе Постановление, по ее словам, казалось более опасным – потому что в 1936 году многие посчитали его продолжением идущей полемики и еще никто не знал, какими окажутся последствия.

Разговор о важном проекте Ирины Александровны – идее восстановления в Москве Музея нового западного искусства (расформированного по распоряжению Сталина в 1948 году) – закольцевал встречу, в начале которой Александр Сергеевич сравнил строительство «музейного городка» Пушкинского музея с происходящим сейчас расширением консерватории: «Когда я был министром культуры, Ирина Александровна рассказала мне о своей идее музейного городка. Тогда это представлялось какой-то фантазией, но, как показало время, было действительной перспективой развития музейного дела, которая меня подбивала на то, чтобы и в Московской консерватории возник свой «городок». Сейчас он рождается за пределами нашего основного архитектурного комплекса: будущий оперный театр, библиотека, которая раскроет все свои фонды не только для консерваторцев, но и для широкого круга специалистов… Это все идеи, которые в какой-то степени тогда подсказала именно Ирина Александровна».

Владислав Тарнопольский

Фото Дениса Рылова

 

№9 (1347), декабрь 2017

Сегодня мировая пресса называет Родиона Щедрина одним из самых значительных русских композиторов последнего полувека. Как заметил Михаил Плетнев, неоднократно исполнявший музыку нашего соотечественника, живого классика мировой культуры: «Сочетание блестящего остроумия и глубокого чувства драмы, тонкой мысли и мощной конструкции, смелого, подчас дерзкого эксперимента и неизменности русской национальной традиции, помноженное на высочайшую технику письма, – это всегда восхищало и восхищает меня в творчестве Родиона Щедрина». В 2017 году почетный профессор Московской консерватории Р.К. Щедрин отмечает двойной юбилей: 85-летие со дня рождения и 70-летие с начала композиторской деятельности.

Родион Константинович – коренной москвич. Родился 16 декабря 1932 года в Замоскворечье, на улице Мытной. Отец его, Константин Михайлович Щедрин, окончил Московскую консерваторию по специальности композиция, но был известен в столице как замечательный музыкальный лектор. Преподавание было его вторым призванием, ученики его обожали и память о нем жива до сего времени. В конце 1944 года отец отвел мальчика в Московское хоровое училище, которое основал и которым руководил А.В. Свешников. «Александру Васильевичу Свешникову я обязан тем, что стал музыкантом», – напишет Щедрин через много лет.

В 1950 году будущий композитор поступил в Московскую консерваторию по двум специальностям: сочинение проходил в классе известного советского композитора, тонкого знатока русской поэзии и литературы Юрия Александровича Шапорина. В класс специального фортепиано его взял один из лучших отечественных музыкантов того времени Яков Владимирович Флиер. С первых лет обучения в консерватории произведения Щедрина обратили на себя внимание оригинальным мышлением, интонационной свежестью и ритмической яркостью.

В годы консерваторской учебы Щедрин написал Первый фортепианный концерт, который сам и исполнил 7 ноября 1954 года в Большом зале (студенческим оркестром дирижировал Г. Рождественский). «Каждый из моих фортепианных концертов всегда совпадал с новым этапом в моем творчестве», – скажет потом Щедрин. Действительно, Первый фортепианный концерт – это открытие для отечественной композиторской школы ярких интонационных, ритмических и формообразующих возможностей русской частушки. До Щедрина частушка считалась низменным жанром русского народного творчества. Еще Шаляпин не жалел бранных слов, называя ее не песней, «а сорокой, и даже не натуральной, а похабно озорником раскрашенной!» Консерваторские профессора также поначалу не оценили дерзкой смелости молодого автора. Однако уже в 1955 году сочинение было отмечено премией на V Всемирном фестивале демократической молодежи и студентов в Варшаве. А «частушечный период» дал такие блестящие опусы, как опера «Не только любовь» и первый концерт для оркестра «Озорные частушки».

В том же 1954 году 22-летний студент начал сотрудничать с Большим театром. Итог этого сотрудничества уникален в истории отечественного музыкального театра: на первой музыкальной сцене страны состоялись семь (!) премьер произведений, созданных композитором. Пяти балетов – «Конек-горбунок» (1955), «Кармен-сюита» (1967), «Анна Каренина» (1971), «Чайка» (1980), «Дама с собачкой» (1985), – посвященных жене, блистательной прима-балерине театра Майе Плисецкой. И первых двух опер: «Не только любовь» (1961) и «Мертвые души» (1977).

На яркое дарование московского композитора обратили внимание ведущие отечественные и зарубежные исполнители. Н. Аносов осуществил запись Первой симфонии (1958). К. Кондрашин исполнял «Озорные частушки» (1963), именно по его настоянию Щедрин сделал сюиту из оперы «Не только любовь», которую выдающийся дирижер записал на пластинку. Многие премьеры Щедрина провели Е. Светланов, Г. Рождественский, Ю. Темирканов, Д. Кахидзе, В. Синайский. В середине 1960-х великий Л. Бернстайн сыграл «Озорные частушки», после чего Нью-Йоркская филармония, оркестром которой он руководил, заказала композитору сочинение к своему юбилею. Им стал второй концерт для оркестра «Звоны», исполненный Бернстайном в 1968 году.

Долговременное сотрудничество связывает композитора с ведущими дирижерами и исполнителями мира М. Янсонсом, С. Озавой, М. Венгеровым, О. Мустоненом. «Я люблю его музыку слушать, я люблю его музыку исполнять. Я думаю, что его творчество является важнейшим вкладом в современное искусство», – сказал художественный руководитель Нью-Йоркской филармонии Лорин Маазель.

С именем Л. Маазеля связаны громкие премьеры третьего концерта для оркестра «Старинная музыка российских провинциальных цирков» (1989, Чикаго), Концерта для трубы с оркестром (1993, Питсбург), Третьей симфонии «Лица русских сказок» (2000, Мюнхен). По предложению Маазеля Щедрин написал своего «Очарованного странника». Премьера четвертой оперы, созданной композитором на сюжет одноименной повести Н.С. Лескова, была представлена Л. Маазелем в декабре 2002 года в Нью-Йорке. Дирижер охарактеризовал музыку одним словом – «шедевр» (masterpiece).

Особая и значительная страница в жизни Щедрина связана с Мариинским театром и его художественным руководителем В. А. Гергиевым. Сегодня музыканты «Мариинки» исполнили, кажется, все крупные театральные, оркестровые, кантатно-ораториальные и концертные сочинения композитора. Его оперы и балеты получили новую жизнь на замечательной сцене. Ежегодно театр проводит абонемент произведений композитора. Но самое главное – Мариинский инициирует рождение новой музыки Щедрина. Две последние оперы – «Левша» и «Рождественская сказка» – обязаны своим появлением В.А. Гергиеву. По его инициативе камерный зал театра получил имя Щедрина.

В течение всей своей жизни обращался к хоровой музыке композитора его большой друг, профессор Б.Г. Тевлин. Исполнение им поэмы «Казнь Пугачева» непревзойденно. «Пиши для хора!», – неизменно повторял Тевлин. Именно для него и Камерного хора Московской консерватории Щедрин создал хоровую оперу «Боярыня Морозова».

Общеизвестно, что жизнь художника – это его произведения. Творческая судьба Родиона Щедрина редкостно богата и разнообразна. Казалось, нет в ней каких-то особых предпочтений, все существующие в современности музыкальные жанры подвластны «хранителю Ордена профессионализма», «Великому Мастеру», как образно и точно назвал его поэт Андрей Вознесенский. Итог творческой деятельности композитора впечатляющ. Двенадцать произведений для музыкального театра: помимо названных сочинений для Большого театра – оперы «Лолита» для Стокгольма, «Очарованный странник» для Нью-Йорка, «Боярыня Морозова», «Левша», «Рождественская сказка». Три симфонии, пять концертов для оркестра, множество инструментальных концертов – шесть фортепианных, скрипичный, альтовый, два виолончельных, концерты для трубы и для гобоя, двойной для скрипки и трубы, двойной для фортепиано и виолончели, а также симфонические, хоровые, камерно-инструментальные, фортепианные сочинения…

К юбилейным для композитора декабрьским дням приурочен большой фестиваль его музыки под названием «Запечатленный ангел», инициатором которого стал профессор Московской консерватории А.В. Соловьёв. В Нижнем Новгороде, Калуге и Боровске, в Саратове и Туле, Красноярске и Сургуте, во Владивостоке и Улан-Удэ, в Санкт-Петербурге и Москве состоятся концерты, на которых будут звучать сочинения композитора разных жанров и времени создания. М.В. Плетнёв и В.А. Гергиев со своими коллективами также подготовили интереснейшие концертные программы-приношения юбиляру, которые пройдут в Концертном зале им. П.И. Чайковского в Москве.

70 лет музыка Щедрина с нами. Созданный им художественный мир огромен, разнообразен и неповторим. Его искусство уже неотделимо от отечественной истории и культуры. Наша благодарность Мастеру неизменна.

Играем музыку Щедрина!

профессор Е.С. Власова