Звенящее эхо чужих нот. К 130-летию Леонида Сабанеева
№ 5 (1297), май 2012
Счастливы художники, чье искусство не связано с сиюминутностью дня – они имеют возможность возвратиться к зрителям и читателям спустя столетия. Для них ничего не решают даты, рядом с ними меркнут любые числа, потому что царственное слово и сердцем повторенный звук преодолевают тяготение настоящего в прошлое. Остракизмы и награды, преследования и скитания, невостребованность и недооцененность – все отходит в историческую даль, покрывается тонким тленом забвения, потомкам бывает трудно связать хорошо знакомую книгу или картину с трагедией или фарсом жизненного пути их создателя. Счастлив тот, кто и в несчастье уверен в негорючести материала своих творений.
Судьба Леонида Леонидовича Сабанеева и его нынешнее 130-летие – один из многих примеров долговечности, молнией пронизавшей ураган времени. За последние годы труды этого выдающегося мастера слова настолько вернулись в обиход, что с удивлением теперь осознаешь: книги и статьи о Скрябине, Танееве, Дебюсси, Равеле и многом-многом другом не всегда были доступны, и что их автор после эмиграции в 1925 г. оставался известен лишь неуклонно сжимающемуся кругу прежних адресатов. Редкие среди них хранили теплые чувства в отношении зубастых критиков дореволюционной эпохи; почти никто не был заинтересован в переиздании возмутительных фельетонов, где имена мэтров «сталинского классицизма» склонялись в уничижительных падежах. Старые издания хранились в библиотеках под грифом «не выдается»; новые, заграничные книги до Советского Союза не доходили. Стальной скок сабанеевского наследия к публике, осуществленный на рубеже тысячелетий, и в немалой степени – благодаря издательству «Классика-XXI», – вновь сделал этого писателя-музыканта неотъемлемым от русской культуры ХХ века.
Нельзя сказать, что знакомство с сочинениями новообретенного классика, и особенно его книгой «Воспоминания о России», наполняет сердце современного читателя одними светлыми чувствами. Становятся понятны и озлобление, и зависть, и даже ненависть, которую питали к нему многие в музыкальном сообществе, безвозвратно канувшем вместе со «старым миром» к концу 1920-х. Сабанеев беспощадно прав в своих оценках, эта правота особенно очевидна теперь, когда музыкальная наука в состоянии аргументировано доказать многие из интуитивных и субъективных впечатлений критика. Он резок, чужд авторитетов, пристрастен – и в тоже время идеально чист помыслами. Ничто не могло бы заставить его назвать черное белым. Репутация выглядела несколько подмоченной рецензиями на неслышанные, непосещенные концерты: зачем ходить, если все равно не понравится? Тогда, в годы декадентского индивидуализма композиторов, это представлялось из рук вон выходящим, а теперь все чаще кажется, что только так и можно, только так и нужно. Мусор современности лезет в уши, прикидывается олицетворением прогресса, отвлекает, рассеивает внимание. Как оборониться от ложных ценностей и низких истин? Сабанеев предпочитал скорее упустить бриллиант, нежели набрать полные пригоршни пустой руды.
Он редко писал об исполнениях, в основном – о музыке, новой, новейшей и будущей. Стремление потрафить маститому дирижеру или увенчанному лаврами вокалисту отсутствовало напрочь. Даже о Шаляпине, гордости и славе национального искусства, написано хлестко, почти оскорбительно, но верно в том смысле, в котором достоинства являются оборотными сторонами недостатков! Несовершенство исполнительства виделось преградой между слушателем и композитором, но преградой преходящей, стоящей упоминания, но не изучения, нет, – подобные описания все рано останутся мертвой буквой. Уж если даже скрябинское туше стало такой же жертвой заражения крови, как и замысел «Мистерии», то какой смысл подбирать слова для предметов менее загадочных?
Л. Сабанеев высказывался на злобу дня, скорописью, «в номер с колес», и при этом неизменно работал для вечности, угадывая ее интерес, сохраняя и запечатлевая лишь то, что не поблекнет с годами. Его материалы трудны в беглом чтении, не подлежат привычному теперь «проглатыванию по диагонали», в них нет пустотелых абзацев и этикетных формул. Построения литые, четкие, однако цитировать их небезопасно! Соблазн велик, но любой мало-мальски здравомыслящий современный автор поймет: идеолог литературно-критического модерна не годится в соратники: его муза, его мастерство величественно низвергают бессильные потуги равенства. Абзац, вместилище заимствованной у Сабанеева фразы, обречен стать картонной декорацией, куда влетела живая птица. Текст, к которому взят сабанеевский эпиграф, весь накреняется в подобострастном поклоне навстречу. Есть повод для беспокойства! К российской интеллигенции вернулся один из тех, рядом с кем музыковеду нельзя «усыхать», нельзя переставать быть литератором, ибо эта профессия – двуликое сочетание науки и творчества. Тяжело подстроиться под такой высокий стилевой камертон, но необходимо иногда делать попытки привести строй речи и мысли в хотя бы частичное соответствие эталону.
В заключение – похвальное слово выставке, организованной Музеем им. Н. Г. Рубинштейна при участии В. Л. Сабанеевой-Ланской и профессора РАМ им. Гнесиных Т. Ю. Масловской, для которой Л. Сабанеев в последние годы стал большим, нежели предмет исследовательского интереса. Выставка чуть задержалась в пути, чуть запоздала к 130-летию, но тем лишь подтвердила, что спешить было некуда и что всякая дата в этом случае – лишь повод к неожиданному и необходимому открытию. Поразительно, как содержимое нескольких скромных витрин в фойе Большого зала консерватории способно ликвидировать разрыв между репутацией и биографией, наполнить жизненным смыслом факты, ставшие с некоторых пор достоянием одной истории! Сабанеев – писатель и музыкант предстал в ней сыном и братом, мужем и отцом, учеником, коллегой, другом…
Каждая «станция» жизненного пути представлена единственной, безошибочно и точно подобранной деталью. Вот фото с папой – известнейшим натуралистом, автором по сей день популярных, почти культовых книг об охоте и рыбалке, личным другом Александра III. А вот и портрет самого императора из семейного архива! Два мальчика в матросках – Борис и Леонид, постановочная композиция в дорогом фотоателье; они же – постарше, на пленере. Маленькое, поблекшее изображение первой жены, а рядом – изысканное украшение к концертному платью второй и портрет новой спутницы жизни: сопоставление более чем наглядно. Цветная современная фотография дочери, очень уже пожилой, седой, совсем, кажется, непохожей на отца. Рукописи с помарками и пометками, письма и конверты – драгоценные, чудом пережившие свое время свидетельства присутствия на земле человека, чье искусство, звеневшее эхом чужих нот, сумело остаться навеки в акустике столетия…
Бесполезно и глупо пересказывать то, что нужно увидеть или услышать. Так же бесполезно, как цитировать фрагменты предназначенного к безотрывному, с начала до конца, прочтению. У этой статьи не было эпиграфа, воздержусь и от финальной цитаты из Сабанеева, смиренно отступая в тень его удивительного таланта и памяти. Вечной и светлой памяти.
Доцент А. В. Наумов
Фото Дениса Рылова
– Феликс Павлович, чем для Вас, успешного симфонического и театрального дирижера, «главного» в Музыкальном театре им. К. С. Станиславского и Вл. И. Немировича-Данченко, стало решение возглавить наш Камерный оркестр?
– Наверно и это тоже. Был взят резкий старт, и первые концерты сразу задали очень высокую планку уровню коллектива – нельзя было дальше играть хуже. Первые программы – Чайковский, «Кармен-сюита» Щедрина, Концерт Стравинского – до сих пор вспоминаются и ребятами, и слушателями. Практически сразу началась именно концертная жизнь. Профессиональная, иногда тяжелая, иногда смешная, но без всяких скидок на «учебный процесс» и «студенческий уровень». Мне неинтересно ставить зачеты и смотреть в ведомость, отмечать пришедших и не пришедших. Все выносится на концерт – как главное, ради чего мы работаем. А для меня, конечно, это, с одной стороны – работа, с другой – отдых. Отдых от театра. Иной вид деятельности, иной репертуар, совершенно другие эмоции…
– На самом деле репертуар богатейший. Из 30-40 программ, которые мы уже сыграли за эти пять лет, не было повторено ни одно произведение. У нас парный состав деревянных духовых и постоянные приглашенные медные, с которыми мы все время сотрудничаем. Фактически – это репертуар любого направления. Основной состав (то, что раньше называлось «малый симфонический») позволяет играть все вплоть до Бетховена. Не говоря уже о современной музыке.
– Специальной учебной программы, конечно же, нет. Репертуар составляю я, исходя из нескольких принципиальных задач. Оркестр как бы состоит из двух частей: одна – это студенты, которые обязаны получить зачет. Из них каждый год 3-й курс уходит, 1-й приходит, и оркестр на треть обновляется. Поэтому первая задача – учебная, за сезон мы должны сыграть все возможные стили: барочная музыка, классика, романтика, ХХ век, суперсовременное и т. д. Вторая часть оркестра – это те, у которых уже нет такой дисциплины как «оркестр», которые остались с нами, «прикипели» и не хотят уходить. Многие просто хотят еще музицировать, что в наше время большая ценность. Это почти забытое слово – «музицирование»! Они приходят для удовольствия – на юбилейном концерте на сцене было около 70 человек (при студенческой «норме» – 16!). А значит, есть и другая задача – чтобы программы были интересными. Чтобы они «рифмовались», чтобы была какая-то «интрига» – в каждом концерте, в каждом абонементе, чтобы были выстроенные циклы. Мне всегда интересно находить что-то новое, те вещи, которые в Москве звучат редко или вообще никогда не исполнялись. За эти 5 лет мы сыграли несколько очень серьезных премьер.
– Каждый сентябрь проводится конкурс и двери камерного оркестра открыты для всех. Но камерное музицирование – это очень сложная и напряженная жизнь, им занимаются те, кто этого действительно хочет. А иначе это нечеловеческие затраты времени без всякого удовольствия. Поэтому у нас практически нет случайных людей. За «легкими» зачетами сюда не приходят.
– Думаю, что да. Об этом говорит их желание что-то делать. Нынешнее поколение достаточно трезво смотрит на жизнь. Они видят, что на самом деле в солисты пробиваются единицы. И считается, что очень повезло, если ты остался в каком-то камерно-квартетном круге. Те, кто это понимает, они уже как бы на полкорпуса впереди.
Холодным и темным декабрьским днем уходившего года в фойе Большого зала открылась уникальная выставка – «Луиджи Ноно, 1924-1990. Маэстро звуков и тишины» (из архивов Фонда Луиджи Ноно в Венеции), – посвященная музыканту, признанному сегодня одним из самых значительных композиторов второй половины ХХ века, творцом нового музыкального звука, нового музыкального времени и пространства. Как по волшебству выставка перенесла всех в прекрасную солнечную страну, став мощным заключительным аккордом необыкновенно насыщенного культурными событиями Года Италии в России и, одновременно, началом XIII Международного фестиваля современной музыки «Московский форум» с названием не только красивым и поэтичным, но и удивительно точным: «Россия – Италия: искусство перспективы».
На других стендах – эскизы, схемы, планы, наброски. Листок нотной бумаги – учебные конспекты: «Урок 15. Название урока: трехголосный контрапункт». Под этим – последовательность из двенадцати звуков, и все. Тут же: «Урок 16». Столбиком, по пунктам, аккуратно записаны какие-то правила, научные понятия, их значение, «ученая» терминология…
Будучи коммунистом, Ноно, естественно, приезжал в Советский Союз. Но когда он приезжал, все время получались какие-то несовпадения между тем, что он желал бы видеть, с кем он желал бы встретиться, и тем, что ему предлагалось – официозная программа. Не принимать его радушно не могли, поскольку он был и коммунист, и, между прочим, член ЦК итальянской компартии. Но с точки зрения наших партийных деятелей он выглядел несколько нетрадиционно для такого серьезного амплуа. А ему, естественно, хотелось узнать, что делают люди, которых он считал наследниками первого русского авангарда – 20-х годов, его тянуло к молодым тогда композиторам (он очень ценил Губайдулину). А когда зашла речь о сотрудничестве с Любимовым, то в высших кругах всячески пытались этого не допустить и пришлось привлечь «тяжелую артиллерию» в лице двух генсеков итальянской компартии, директора Ла Скала Паоло Грасси, и тогда, наконец, это приглашение состоялось.
Это был прекрасный господин, дамы не могли перед ним устоять. Я не пропагандирую Дона Джованни, потому что Луиджи – интеллектуал, но он – очень свободный человек. И, конечно, мне было очень интересно находиться рядом с ним – это осталось со мной на долгие годы, а ведь все было давно.
Министром культуры тогда был Петр Нилыч Демичев, который очень не любил меня, – он как дама покрывался пятнами, когда я являлся по приказу. Министр решил узнать, что такое эта новая музыка, которую он, вроде, должен был благословлять. И вот мы с Ноно к нему явились. Луиджи пришел в галстуке, свитере, сверху пиджак (Россия – холодная страна). Когда он начал рассказывать про музыку, то сперва снял галстук и бросил на пол. Настороженный министр (кандидат в члены Политбюро!) воспринял это как пощечину, вздрагивал. Потом Ноно стало жарко (он все рассказывал, цитаты приводил: Парижская Коммуна… Маркс… Ленин…), и он снял и бросил пиджак, затем свитер… Тот – вообще в полном смятении. Дальше Ноно цитирует еще какие-то свои вещи: «Мммаррр-к-к-к-ссссс-ссссс…» Министр думает, что он попал в сумасшедший дом, и не пора ли нажать кнопку, чтобы нас вывели… Но какой вывод сделал я? С тех пор я стал небрежно относиться к вещам. Я стал раскрепощенным. Я и был раскрепощенным, но не настолько, насколько надо в искусстве. А Луиджи научил меня с пренебрежением относиться к материальным вещам. Видите, я до сих пор это помню…
Как сказано на главной странице интернет-сайта Фонда Андрея Первозванного, «Фонд ратует за пробуждение в человеке духовных основ, прочно связанных с историей и культурой народа. Поэтому Фонд часто обращается к прошлому России, к ее традициям… Деятельность Фонда сочетает в себе верность традиционным для России ценностям с принятием современных идей гражданского общества, диалога цивилизаций».
За два десятилетия существования Международной премии Фонда Андрея Первозванного ее лауреатами стали многие выдающиеся люди разных профессий и стран. Только в сфере искусства и науки ее удостоились такие известные личности, как музыканты Евгений Светланов (1994), Ирина Архипова (2000), Людмила Зыкина (2003), Александра Пахмутова (2004), Валерий Гергиев (2008); артисты и режиссеры Станислав Говорухин (1993), Сергей Бондарчук (1994), Николай Бурляев (1995), Василий Лановой (2002), Кирилл Лавров (2003), Алексей Баталов (2007), Алиса Фрейндлих (2008), Владимир Зельдин (2010); художник Илья Глазунов (2007), писатель Валентин Распутин (1996); ученые Лев Гумилев (1993, посмертно), Артур Чилингаров (2008), Борис Черток (2010); директор Эрмитажа Михаил Пиотровский (2005), руководитель Ансамбля народного танца Игорь Моисеев (2006), ректор МГУ Виктор Садовничий (2009), директор Государственного музея изобразительных искусств имени А. С. Пушкина Ирина Антонова (2011)…
«Наши лауреаты – это те люди, которые творят современную историю России… Это реальный срез нашего реального общества».
80-летие своего именитого профессора Сергея Леонидовича Доренского Московская консерватория отпраздновала с большим размахом. В течение месяца в консерваторских залах шел «Парад пианистов» – фестиваль из шести концертов, в котором на сцену выходили как выпускники прошлых лет, так и нынешние студенты и аспиранты знаменитого фортепианного «класса Доренского».
йской партнерской компанией «Алианта Групп» выступил с инициативой презентации в Московской консерватории скрипки Страдивари из его личной коллекции. Консерватория идею не только поддержала, но и значительно расширила: вместе с гостьей из Франции было решено представить публике шедевры Страдивари, хранящиеся в российской Государственной коллекции уникальных музыкальных инструментов. Покровителем международного культурного проекта стала ассоциация «Франко-Российский диалог», сопрезидентами которой являются с российской стороны глава ОАО «Российские железные дороги» В. Якунин, а с французской – почетный председатель компании «Total S. A.» Т. Демаре.
Появление легендарных инструментов в стенах консерватории не могло остаться незамеченным. Музыканты, бережно несущие в руках заветные чехлы в окружении почетного эскорта охраны, неизменно притягивали любопытные взгляды. Каждого участника концерта, получившего инструмент для занятий, охрана сопровождала до класса, присутствовала на репетициях, дежурила за дверьми. Подобные меры не покажутся излишними, если вспомнить, что стоимость лишь одного творения Страдивари сопоставима с бюджетом небольшого государства.
пользование, был в более выгодном положении. Однако к чести консерваторцев стоит отметить, что непосвященному слушателю догадаться об этом было невозможно.
Виртуозные вариации Паганини «I Palpiti» в исполнении Лены Семеновой заставили зал затаив дыхание следить за филигранным искусством скрипачки: исполнение флажолетов здесь сродни хождению по канату под куполом цирка. Следом Гайк Казазян сыграл «Размышление» Чайковского, и, пожалуй, в тот вечер это был один из самых органичных тандемов музыканта со своим инструментом. Глубина смысла и психологическая точность каждой интонации, свойственные скрипачу, воплотились в нежнейшем тембре скрипки, отметившей в прошлом году трехсотлетний юбилей. А парение мелодии в высоком регистре было столь прекрасным, что к горлу буквально подкатывал ком.
Виолончелист Александр Рамм, яркий музыкант, хорошо знакомый публике по недавнему конкурсу Чайковского, исполнил третью часть Сюиты для виолончели соло Кассадо. Сдержанность исполнительской манеры подчеркнула благородный тон виолончели, когда-то принадлежавшей графам Шереметьевым, хотя исполнению не хватило артистической свободы и огня, способного «зажечь» публику. Сосредоточен и погружен в мир Сонаты Изаи для скрипки соло был Лев Солодовников, творивший на сцене свой причудливый и глубоко органичный звуковой мир.
и продемонстрируем звучание Большого зала. Еще никто в Большом зале не издавал ни одной ноты», – сказал ректор профессор А. С. Соколов, открывая заседание Попечительского совета 6 июня. Такой приятный сюрприз для маститых попечителей был первым шагом возвращения великого зала в музыкальный мир. За ним последовали экспертиза акустики – вечером того же дня; выпускные торжества консерватории, ознаменовавшие публичный выход возрожденного зала «в свет»; и, наконец, открытие XIV конкурса им. П. И. Чайковского в его исторически родных стенах, что было принципиально важно для Московской консерватории и очень многих выдающихся музыкантов.
«Произведены уникальные работы по реставрации и сохранению звучания зала… Причем удивительно, что после реставрации качество стало лучше, поскольку мы очистили подземные помещения под залом от техники и зал стал резонировать как в пол, так и в потолок», – подчеркнул Министр культуры А. А. Авдеев, докладывая 9 июня на заседании президиума Правительства РФ о готовности Большого зала Московской консерватории.
«Сначала фантазируя, потом все более укрепляясь в своих намерениях, мы решили, что надо вернуть то, что забыли», – рассказывает ректор. Речь идет о прекрасном витраже Святой Цецилии в фойе Большого зала, утраченном во время бомбежки 1941 года. Образ Святой Цецилии, покровительницы духовной музыки, в течение столетий волновал воображение художников – прекрасную деву с разными музыкальными инструментами изображали в широком диапазоне смыслов: от условного, духовно-религиозного наполнения до вполне светского, где женская красота и одухотворенность олицетворяли красоту искусства Музыки. Для нас особенно интересен витраж-триптих в честь Святой Цецилии в Кафедральном соборе в Оксфорде, созданный в 1870 году. Возможно, именно он побудил В. И. Сафонова, главного создателя нового здания Московской консерватории, и архитектора В. П. Загорского, строителя всего архитектурного ансамбля в духе античного храма, украсить фойе нового зала красивейшим витражом. Ныне возрожденный в санкт-петербургской мастерской Вадима Лебедева, он вновь занял свое историческое место. Теперь Покровительница музыки, 110 лет назад пришедшая в наш «Храм искусства дорогого», как пелось в Гимне на открытие Большого зала, вновь осеняет его пространство. А 10 июня Митрополит Волоколамский Иларион, председатель отдела Внешних церковных связей, член Попечительского совета Московской консерватории, по благословению Патриарха Кирилла совершил обряд освящения обновленного зала.
«Такое быстрое завершение работ было бы невозможно без поддержки на самом высоком уровне», – заявил ректор со сцены, открывая благотворительный Фестиваль Большого зала, когда предоставил слово заместителю мэра Москвы по социальной политике Л. И. Швецовой и председателю комитета Госдумы по культуре, члену Попечительского совета Г. П. Ивлиеву. Свои приветствия и наилучшие пожелания передал также мэр Москвы С. С. Собянин; в качестве личного участия в проектах консерватории он выделил крупную денежную сумму для финансирования молодежного фестиваля, стартовавшего в камерных залах.
66-ю годовщину Великой Победы Московская консерватория отметила не только торжественным собранием и концертом, данным в честь ветеранов накануне праздника. За ними последовала ставшая ежегодной поездка студентов и аспирантов в «Город воинской славы» – Ельню Смоленской области. Именно сюда осенью 1941 года в составе 8-й стрелковой дивизии народного ополчения Краснопресненского района были мобилизованы более 100 консерваторцев, многие из которых здесь и погибли.
В этом году особый статус визиту Московской консерватории в Ельню придало участие в нем ректора профессора А. С. Соколова. После встречи с главой Ельнинского района В. В. Шестаевым ректор со студентами посетил военно-мемориальный комплекс, а также Вечный огонь и Аллею Славы. Здесь в 2009 году были захоронены останки неизвестных защитников Родины, найденные поисковиками в двадцати районах Смоленщины.
12 октября 1921 года 30-летний Прокофьев, готовясь к отплытию на тихоокеанском пароходе в Америку, оставил в Париже завещание. Со времени гибели «Титаника» к описываемому моменту прошло 9 лет. И, отправляясь в дальнее морское путешествие, трудно, видимо, было избежать мыслей о бренности земного существования. В парижском завещании 1921 года Прокофьев отдавал свои авторские права матери, Марии Григорьевне. А если с нею что-либо случится, – проживающему в большевистской Москве Николаю Яковлевичу Мясковскому. Мясковский был вторым после матери человеком на этой земле, к которому Прокофьев обратил свою душу и кто, по его представлениям, лучше других мог распорядиться всем, им к тому времени созданным.