№ 1 (1339), январь 2017

Календарь торжеств юбилейного года Московской консерватории вместил, помимо собственно балов и приемов по случаю 150-летия со дня основания Alma mater, научные собрания и концертные проекты в память тех, с кем так или иначе, прямо или косвенно, была связана ее судьба. Играли, пели и рассуждали в честь В. А. Моцарта, поклонились С. И. Танееву, почтили С. С. Прокофьева и Д. Д. Шостаковича, Вяч. И. Иванова и М. А. Булгакова. Не забыли и коллег, ученых и исполнителей, покинувших сей мир совсем недавно. Всего не перечислить. Завершался декабрь однодневным марафоном, посвященным Всеволоду Петровичу Задерацкому (1891–1953).

То, что именно здесь, в преддверии года столетия революции 1917-го, расположилось событие, связанное с именем едва ли не самого несчастливого из выпускников консерватории, можно воспринимать как многогранный символ, подразумевающий самые разнообразные понимания, отбрасывающий лучи самых разных оттенков на все прежде отмеченные персоналии и даты. В. П. Задерацкий, волею судьбы вычеркнутый из истории русской музыки, помещенный в вакуум потустороннего созерцания ее полувекового течения, явил уникальный прецедент внутренней творческой эмиграции при почти беспримерном для отечественного музыканта «пребывании со своим народом» в самом жарком горниле его испытаний и мук.

Сам строй фестиваля выглядел не финальным, но во многом итоговым аккордом многолетней деятельности его вдохновителя и главного организатора, профессора Вс. Вс. Задерацкого, направленной к прославлению, «возвращению в историю» (так и были озаглавлены юбилейные мероприятия) имени и наследия композитора и отца. В структуре Festtag’а соединились, кажется, признаки всех существующих ныне форм научно-просветительских собраний, воплотились принципы множества разнообразных смысловых и композиционных иерархий.

В. П. Задерацкий не дождался подобного чествования при жизни, не получил воздаяния, которому дух его почти ощутимо внимал на протяжении всего воскресенья 18 декабря 2016 года. Подумалось, что пример празднования, созданного сыновним энтузиазмом и любовью при поддержке коллег по консерватории, утверждает, как важно чувствовать себя не только потомком великих, но подлинным их наследником, принимать на себя во всей полноте неизбывную ответственность за судьбу полученных даров.

Торжественное Matinee началось в 11 часов в Рахманиновском зале с приветствий проректора по науке проф. К. В. Зенкина, зав. кафедрой истории русской музыки проф. И. А. Скворцовой и проф. Вс. Вс. Задерацкого. Пролог увенчался патетическим Гимном: симфонический плакат «Конная армия» в версии для двух фортепиано был сыгран авторами переложения студентами Д. Баталовым и Ф. Коссым.

Затем вступила в свои права научная конференция. Она началась с программной лекции проф. И. А. Барсовой, уникальной посланницы «старой» консерваторской школы. Далее каждая (из подразумеваемых) секция представляла отдельную жанровую сферу, так или иначе нашедшую воплощение в наследии В. П. Задерацкого: фортепианные сонаты, прелюдии и фуги, романсы. К финалу собрание приобрело тон научно-практического «круглого стола»: раздавались реплики исследователей разных поколений, государств и научных школ. И все время, во всех сообщениях звучала музыка композитора; ее было, пожалуй, как никогда много.

Вечер большого дня возвращался к его истоку. В том же Рахманиновском зале, где поутру раздались первые приветственные слова о Задерацком-старшем и брутальные аккорды его сочинения, был запланирован концерт, еще одна панорама жанров творчества композитора. Предполагалось путешествие между фортепианными сонатами и фрагментами вокального цикла «Поэма о русском солдате» (на тексты из «Василия Теркина») с посещением величественных «Прелюдий и фуг» – до уникальной «Арктической симфонии», адресованной исполнителям самого юного возраста. Отзвуки утренних речей патриархов музыкознания должны были смешаться в духовной акустике с голосами детского хора, воплощая еще один символ вечности, для которой воскресало имя композитора.

…Эта статья писалась заранее: черновик был заготовлен на основании знакомства с расписанием конференции и концертной афишей. Жизнь как обычно внесла свои коррективы, непредсказуемо интерпретировала стройный замысел организаторов: пребывать созерцателем проекта оказалось выгоднее, нежели становиться свидетелем и участником его воплощения. Никто не мог предугадать, что во второй половине действа, ближе к вечеру, как раз тогда, когда за окнами стемнеет, в корпусах консерватории отключат электричество. Что погаснет свет, откажутся работать проектор и колонки, что оставшаяся часть вечера пройдет при свечах и светящихся экранах мобильных телефонов…. Однако (да простит автора долготерпеливый читатель) переделывать текст под впечатлением реально случившегося показалось излишним.

И да не коснется впредь суета человеческая величия и славы творческого бытия.

Доцент А. В. Наумов

№ 5 (1297), май 2012

Счастливы художники, чье искусство не связано с сиюминутностью дня – они имеют возможность возвратиться к зрителям и читателям спустя столетия. Для них ничего не решают даты, рядом с ними меркнут любые числа, потому что царственное слово и сердцем повторенный звук преодолевают тяготение настоящего в прошлое. Остракизмы и награды, преследования и скитания, невостребованность и недооцененность – все отходит в историческую даль, покрывается тонким тленом забвения, потомкам бывает трудно связать хорошо знакомую книгу или картину с трагедией или фарсом жизненного пути их создателя. Счастлив тот, кто и в несчастье уверен в негорючести материала своих творений.

Судьба Леонида Леонидовича Сабанеева и его нынешнее 130-летие – один из многих примеров долговечности, молнией пронизавшей ураган времени. За последние годы труды этого выдающегося мастера слова настолько вернулись в обиход, что с удивлением теперь осознаешь: книги и статьи о Скрябине, Танееве, Дебюсси, Равеле и многом-многом другом не всегда были доступны, и что их автор после эмиграции в 1925 г. оставался известен лишь неуклонно сжимающемуся кругу прежних адресатов. Редкие среди них хранили теплые чувства в отношении зубастых критиков дореволюционной эпохи; почти никто не был заинтересован в переиздании возмутительных фельетонов, где имена мэтров «сталинского классицизма» склонялись в уничижительных падежах. Старые издания хранились в библиотеках под грифом «не выдается»; новые, заграничные книги до Советского Союза не доходили. Стальной скок сабанеевского наследия к публике, осуществленный на рубеже тысячелетий, и в немалой степени – благодаря издательству «Классика-XXI», – вновь сделал этого писателя-музыканта неотъемлемым от русской культуры ХХ века.

Нельзя сказать, что знакомство с сочинениями новообретенного классика, и особенно его книгой «Воспоминания о России», наполняет сердце современного читателя одними светлыми чувствами. Становятся понятны и озлобление, и зависть, и даже ненависть, которую питали к нему многие в музыкальном сообществе, безвозвратно канувшем вместе со «старым миром» к концу 1920-х. Сабанеев беспощадно прав в своих оценках, эта правота особенно очевидна теперь, когда музыкальная наука в состоянии аргументировано доказать многие из интуитивных и субъективных впечатлений критика. Он резок, чужд авторитетов, пристрастен – и в тоже время идеально чист помыслами. Ничто не могло бы заставить его назвать черное белым. Репутация выглядела несколько подмоченной рецензиями на неслышанные, непосещенные концерты: зачем ходить, если все равно не понравится? Тогда, в годы декадентского индивидуализма композиторов, это представлялось из рук вон выходящим, а теперь все чаще кажется, что только так и можно, только так и нужно. Мусор современности лезет в уши, прикидывается олицетворением прогресса, отвлекает, рассеивает внимание. Как оборониться от ложных ценностей и низких истин? Сабанеев предпочитал скорее упустить бриллиант, нежели набрать полные пригоршни пустой руды.

Он редко писал об исполнениях, в основном – о музыке, новой, новейшей и будущей. Стремление потрафить маститому дирижеру или увенчанному лаврами вокалисту отсутствовало напрочь. Даже о Шаляпине, гордости и славе национального искусства, написано хлестко, почти оскорбительно, но верно в том смысле, в котором достоинства являются оборотными сторонами недостатков! Несовершенство исполнительства виделось преградой между слушателем и композитором, но преградой преходящей, стоящей упоминания, но не изучения, нет, – подобные описания все рано останутся мертвой буквой. Уж если даже скрябинское туше стало такой же жертвой заражения крови, как и замысел «Мистерии», то какой смысл подбирать слова для предметов менее загадочных?

Л. Сабанеев высказывался на злобу дня, скорописью, «в номер с колес», и при этом неизменно работал для вечности, угадывая ее интерес, сохраняя и запечатлевая лишь то, что не поблекнет с годами. Его материалы трудны в беглом чтении, не подлежат привычному теперь «проглатыванию по диагонали», в них нет пустотелых абзацев и этикетных формул. Построения литые, четкие, однако цитировать их небезопасно! Соблазн велик, но любой мало-мальски здравомыслящий современный автор поймет: идеолог литературно-критического модерна не годится в соратники: его муза, его мастерство величественно низвергают бессильные потуги равенства. Абзац, вместилище заимствованной у Сабанеева фразы, обречен стать картонной декорацией, куда влетела живая птица. Текст, к которому взят сабанеевский эпиграф, весь накреняется в подобострастном поклоне навстречу. Есть повод для беспокойства! К российской интеллигенции вернулся один из тех, рядом с кем музыковеду нельзя «усыхать», нельзя переставать быть литератором, ибо эта профессия – двуликое сочетание науки и творчества. Тяжело подстроиться под такой высокий стилевой камертон, но необходимо иногда делать попытки привести строй речи и мысли в хотя бы частичное соответствие эталону.

В заключение – похвальное слово выставке, организованной Музеем им. Н. Г. Рубинштейна при участии В. Л. Сабанеевой-Ланской и профессора РАМ им. Гнесиных Т. Ю. Масловской, для которой Л. Сабанеев в последние годы стал большим, нежели предмет исследовательского интереса. Выставка чуть задержалась в пути, чуть запоздала к 130-летию, но тем лишь подтвердила, что спешить было некуда и что всякая дата в этом случае – лишь повод к неожиданному и необходимому открытию. Поразительно, как содержимое нескольких скромных витрин в фойе Большого зала консерватории способно ликвидировать разрыв между репутацией и биографией, наполнить жизненным смыслом факты, ставшие с некоторых пор достоянием одной истории! Сабанеев – писатель и музыкант предстал в ней сыном и братом, мужем и отцом, учеником, коллегой, другом…

Каждая «станция» жизненного пути представлена единственной, безошибочно и точно подобранной деталью. Вот фото с папой – известнейшим натуралистом, автором по сей день популярных, почти культовых книг об охоте и рыбалке, личным другом Александра III. А вот и портрет самого императора из семейного архива! Два мальчика в матросках – Борис и Леонид, постановочная композиция в дорогом фотоателье; они же – постарше, на пленере. Маленькое, поблекшее изображение первой жены, а рядом – изысканное украшение к концертному платью второй и портрет новой спутницы жизни: сопоставление более чем наглядно. Цветная современная фотография дочери, очень уже пожилой, седой, совсем, кажется, непохожей на отца. Рукописи с помарками и пометками, письма и конверты – драгоценные, чудом пережившие свое время свидетельства присутствия на земле человека, чье искусство, звеневшее эхом чужих нот, сумело остаться навеки в акустике столетия…

Бесполезно и глупо пересказывать то, что нужно увидеть или услышать. Так же бесполезно, как цитировать фрагменты предназначенного к безотрывному, с начала до конца, прочтению. У этой статьи не было эпиграфа, воздержусь и от финальной цитаты из Сабанеева, смиренно отступая в тень его удивительного таланта и памяти. Вечной и светлой памяти.

Доцент А. В. Наумов
Фото Дениса Рылова

№ 6 (1289), сентябрь 2011

Лишь в неизменном – бесконечность,
Лишь в постоянном – глубина,
И дальше путь, и ближе вечность,
И все ясней: любовь – одна.

З. Гиппиус

Биографии многих романтиков нередко представляются потомкам литературными произведениями: кто-то успевает прожить лишь краткое лирическое стихотворение, другому достается новелла с трагическим исходом, встречаются путевые дневники и авантюрные романы… Судьба Ференца Листа видится ныне разновидностью житийного повествования, в котором мы, по наблюдению В. Розанова, «…ищем правил спасения, отделяем частное, личное, отбрасываем подробности, к своему времени относившиеся, и оставляем одно общее…».

Религией композитора была и оставалась музыка – здесь альфа и омега нравственности, здесь этика бытовой жизни, оправдывающая большинство поступков и не заменяемая церковными установлениями. Он не был свят, но был истов – в дружбе, в любви, в служении искусству и презрении к филистерству. Уже в ранней статье – некрологе Н. Паганини (1840) – Лист писал: «Рассматривать искусство не как удобное средство для достижения эгоистических целей и бесплодной славы, но как симпатическую силу, объединяющую и сплачивающую людей друг с другом; строить свою жизнь в соответствии с тем представлением о высоком звании артиста, которое должно быть идеалом таланта; раскрыть деятелям искусства суть того, что они должны и могут сделать; покорить общественное мнение благородством и великодушием своей жизни, зажечь и поддерживать в душах столь родственное добру восхищение прекрасным – вот задачи, которые должен поставить перед собой художник…» Завидна участь человека, который и спустя более сорока лет, на пороге последнего пути, мог бы подписаться под каждым словом этого возвышенного призыва!

Подвижнейший и активнейший в творчестве и общении, Лист на протяжении полувека оставался парадоксальной осью, вокруг которой вращалась музыкальная цивилизация Европы. Географическое смещение этой оси не вносило перемен в ее магнетическую природу. В Париже и Веймаре, Риме и Будапеште он оставался центром притяжения, мерилом истинности и значимости в искусстве. Смолоду познав цену успеха, он щедро протягивал руку начинающим, поддерживал гонимых и утешал унывающих. В молодые годы вихревое вращение музыкальной вселенной втягивало в свою орбиту едва ли на каждого, кто к ней приближался. Даже противники не могли отрицать дьявольского обаяния и сверхъестественного таланта, сравнимого только с паганиниевским, и не случайно столько раз возрождавшего на клавишах скрипичные невероятности легендарного итальянца. С течением лет водопад страстей поутих, но «готовность к бытию» осталась неизменна. Жизнь, подобная рейнской идиллии утесов и водоворотов, над которой звучат притягательные и гибельные песни, по-прежнему манила стареющего Листа. Современники упрекали его в компромиссах, в отречении от революционного настроя молодости, а он уже очень хорошо понимал, что не вся война – сражение, многое решает навык стратега и терпение осаждающего.

(далее…)

№ 4 (1226), май 2004

Глинка – имя не-собственное, невместимое сознанием, несо-вместимое с суетой, не из-местимое кораблем предыдущей и последующей музыки – русской и нерусской. Это вообще не наименование человеческое, а – пароль, шифр для посвященных, освященный и освещенный заревом собственной царственной непреложности, непреходящести, непереходящести в новые качества и количества романсов, ансамблей, оперных и оркестровых партитур. Звук фамилии композитора – явление музыкальное само по себе, оркестровое, темброво-колористическое, чувственное-осязаемое («Имя твое – льдинка в руке…»). Смысл этой фамилии лишь для русской музыки – характерное первооснование почвенности. Не немецкий ручей, а маленький островок библейской суши («…и мелем, и месим…»), отторгнутый у полноводного половодья.

С детских времен образ Глинки предстает ненаписанным сценарием немой фильмы.

Крупно: МИХАИЛ ИВАНОВИЧ ГЛИНКА – ВЕЛИКИЙ РУССКИЙ КОМПОЗИТОР.

Кадр: стоит толстенький в сюртуке, рука за обшлагом, брови насуплены, голова в полуобороте

Кадр: оживает, начинает гневно вращать очами, хлопает свободной рукой по столику

Крупно: графин подскакивает на столике от ударов пухлой руки

Крупно: усато-бородатый рот активно что-то произносит; брызжет слюна

(не слышно)

Его судьба – такая управляемая во всех прижизненных отправлениях и проявлениях своей непредсказуемости – после смерти делает сказочные виражи на пути к бессмертию. Созидательная энергия наследников, последователей и исследователей смерчем проносится по незасеянным нивам рассеянного слуха, оставляя кое-где странной («Я с детства не любил овал…») формы зерна. Их назвали органически неквадратными и высевали затем при каждом располагающем к краеугольности или предполагающем угловатость случае. Почвенность Глинки взошла угольностью Мусоргского и игольностью Скрябина.

(далее…)

№ 2 (1216), март 2003

…Нет, так не расставался никогда
Никто ни с кем, и это нам награда
За подвиг наш.

Анна Ахматова

Он умел писать о любви. Не о той, которая – между взглядом и экстазом, нет. Германо-итальянский оперный штамп ничуть не был близок его сердцу. Только русская – чтобы деньги в огонь и прочь из постылого дома, а потом долго-долго скрываться, убегать, исчезать… И наткнуться, наконец, горлом на нож в руке любимого человека. И доказать, что смерть ничего не в состоянии изменить. Такой вот Эрос-Танатос.

Он вначале думал, что возможно по-другому. Наотмашь, как у Чайковского. Распластываясь вскрытой грудиной на эстраде: «Но ты поешь, и предо мной…». Прорубая топорами тромбонов толщу многолетних сомнений и тревог. Наваждение прошло. Симфония провалилась. Глазунов лениво и небрежно продемонстрировал абсурдность публичного самообнажения. Quod licet Jovi… .

И он научился прятаться. От скептического смешка Танеева, от скрябинского ехидства, от наскоков критики. От не-любви. Стал столпником собственного пианизма, воздвиг себе прибежище недосягаемое и низвергал оттуда потрясающие звучания своей и чужой музыки, незабвенные для тех, кому посчастливилось попасть – нет, не на башню, но хотя бы на приступок ее. Ибо редкий безумец может платить цену святости, которую требует двадцатый век.

Речь пророка темна, смысл писаний теряется в бесконечности повторений и цитат. Редкий мудрец прочтет сокрытое за известным наизусть. Рахманинов был пророком. Его языком стала софийная звукопись «Всенощной», мощный экстаз Второй симфонии, вавилонское столпотворение двух главных фортепианных концертов. Скрывая любовь к человеку, он успел на краю пропасти выкрикнуть слова предупреждения человечеству. Раздирая гортань, судьбой своею утвердил чудеса Преображения и Воскресения.

Но и так было не всегда. Много раз начинающаяся фраза упирается в неожиданное сомнение. И тогда появляются паузы. Главная – десятилетняя – в начале эмиграции. За ней множество других – по два, три года… А после паузы «я верую» звучит уже не так твердо. Сомнение – знак позднего Рахманинова: «…все наши страдания потонут в милосердии, которое… наполнит собою весь мир…». Так и хочется поставить здесь знак вопроса. А наполнит ли весь мир? А так ли прав был Антон Павлович со своим пессимистическим идеализмом?

(далее…)