№ 5 (1212), октябрь 2002
Мы открываем новую рубрику — Слово об учителе. Школа, традиции, приемственность поколений, Учитель — для тех, кто учится и учит — не пустые слова. Тем более в Московской консерватории, где преподавали многие замечательные педагоги. Память о них не должна кануть в Лету. Сегодня своими размышлениями. О профессоре Илье Романовиче Клячко и музыкальной педагогике делится его ученик — профессор А. А. Паршин.
Алексей Александрович, в Вашей педагогической деятельности Вы часто обращаетесь к воспоминаниям об И. Р. Клячко, которого считаете одним из наиболее ярких носителей традиций старой русской педагогики. Что Вы определяете как главное, наиболее существенное, на чем эти традиции были основаны?
Чувство ответственности. Представления об учительском долге раньше были очень высокими, а уж Илью Романовича вообще трудно с кем-либо сравнивать. Читая о Н. С. Звереве, Н. Г. Рубинштейне, В. И. Сафонове, я проводил параллели и отчетливо осознавал, что мой учитель — явление подобного масштаба, хотя при жизни и не был столь прославлен. С. Е. Фейнберг и Э. Г. Гилельс почитали И. Р. Клячко как редкую личность, которая дает настоящую школу. Ученик В. Н. Аргамакова и А. Б. Гольденвейзера, он был их ассистентом — они знали, кому доверить класс. Многие выдающиеся пианисты, в том числе и Татьяна Петровна Николаева, учились у него в то время. Потом в консерватории Илья Романович оставил специальное фортепиано и ушел на общее, а как специальность преподавал рояль в Ипполитовке и ЦМШ. В этих учебных заведениях работали крупнейшие педагоги, было много замечательных учеников, очень талантливых. Среди воспитанников И. Р. Клячко Михаил Воскресенский, Елена Сорокина, Александр Бахчиев, Дмитрий Паперно, Галина и Юлия Туркины, Владимир Селивохин, Татьяна Рубина, Галина Ширинская, Анатолий Ивановский…
Как же так получилось, что он ушел на общее фортепиано? Ведь известно, что авторитет И. Р. Клячко на специальной кафедре был высокий. Многие вспоминают о нем с восхищением, в том числе и те, кто помнит его еще молодым…
Признаться, мне самому этот вопрос не дает покоя. Он мог не захотеть с чем-то мириться, что-то долго терпеть. Хлопотать за себя не умел, а, возможно, и не очень хотел. Вражды не допускал, хотя был вспыльчивым и мог послать куда подальше. «В конце концов, не так важно, где работать, главное — чтоб интересно было»,— сказал он мне как-то. С другой стороны, независимость от карьерных устремлений давала ему определенную свободу, в том числе и в суждениях. Илья Романович вообще отличался удивительной ясностью и образностью мысли. Его не стоило втягивать в дискуссию, тем более пытаться оспорить — дураком выставишься. Дискуссий не получалось — спор увядал на корню. Учитель всегда был предельно убедительным и понятным.
Этому Вы тоже у него учились?
И сейчас стараюсь брать пример. Помню, однажды, воодушевившись какой-то идеей, я увлекся рассуждениями, а Илья Романович терпеливо слушал. Вдруг говорит: «Алеша, ты меня извини, но у меня впечатление, что я разговариваю с Карлом Марксом».
Педагогика была единственной сферой деятельности И. Р. Клячко? Он концертировал?
Да, как правило, в Малом зале консерватории, но нечасто. Постоянная концертная практика при такой педагогической отдаче вряд ли возможна. «Когда играл Илья Романович, зал был переполнен,— вспоминал Ю. А. Фортунатов,— мы ходили учиться на его вечера». Программы были сложнейшие, виртуозные,— транскрипции Листа, си-минорная соната… В то время, когда я пришел к нему в класс, он уже не выходил на эстраду, но на уроках играл бесподобно. Может быть, поэтому у меня в пору ученичества в ЦМШ не возникало большой потребности ходить на концерты, особенно фортепианные. Учитель создавал свой особый — для меня идеальный художественный мир, который нарушать не хотелось. Сказать, что он был необычайно музыкален, было бы недостаточно — он был одухотворенно музыкален.
На этом, собственно, и строилась его школа?
Да, Илья Романович обладал даром столь чистого и высокого отношения к музыке, что интерпретация ее не имела права быть приземленной или фальшивой. «В его классе нельзя было лгать»,— сказал Ю. М. Буцко. Действительно, ложный пафос не проходил ни под каким видом. Он не выносил надуманности, «умничания» на инструменте, терпеть не мог натужного rubato, и, Боже упаси, грубости. «Ты стараешься!», «Это очень честно», «Поединок с роялью!»,— слышалось из его уст. Слово «сентиментальный» было ругательным. Илья Романович не просто развивал воображение, он учил владеть им, учил искусству артистического преображения, и, что очень важно — видеть в музыке множественность ее прочтений. «Одну и ту же фразу можно сказать десять раз по-разному,— говорил он,— Возьмем какую-нибудь театральную реплику, например, „Я убью его!“ Как произнесет ее Д’Артаньян? А дядя Ваня?»,— и актерски представлял персонажи. Это было замечательно! Он мастерски проводил параллели с жизнью, человеческими отношениями и через ассоциативные связи развивал ощущение того, что естественно, а что неуместно — дабы, играя дядю Ваню, не закручивать ус а la Д’Артаньян. То есть, формировал живое чувство стиля. Помню его замечание по поводу одной мазурки Шопена: «Ты знаешь, у тебя это искренне, но смотри — одна и та же фраза повторяется несколько раз подряд. Представь, если говорят (он застывает в ностальгической позе признания): «Я тебя люблю! Я тебя люблю! Я тебя люблю! — подозрительно! Разнообразь интонацию!». «Очаровательная скороговорка»,— обозначил он каденцию из Концерта Моцарта. Всего два слова — и ключ к образу у тебя в руках.
(далее…)
13 февраля 2003 года в Рахманиновском зале состоялся авторский вечер Заслуженного деятеля искусств России, профессора Л. Б. Бобылёва. Мы, хоть и коллеги, почти не знакомы: ни на уроках, ни на его концертах бывать ранее не приходилось. Лишь один творческий контакт имел место быть: профессор любезно дал согласие стать объектом моего фотографического внимания и коллекция портретов педагогов Московской консерватории пополнилась фотографией Леонида Борисовича.
Профессор Е. Г. Сорокина, проректор по научно-творческой работе