№ 7 (1229), ноябрь 2004

Говорить о Гинзбурге-пианисте значит говорить о взаимоотношениях исполнителя с инструментом. С этого начать и этим кончить. Рискну сказать, что главное содержание искусства Гинзбурга определяется в момент прикосновения пианиста к клавиатуре рояля. И здесь — основная трудность. Говорить о том, о чем принято говорить в таком случае — о «благородстве исполнительского туше», о «богатстве и тонкости звуковой палитры» и т. п. — занятие неблагодарное и бесполезное. Двадцатый век богат выдающимися и великими пианистами. И кого же из них не отличало собственное необыкновенное туше и богатство фортепьянных красок?! В случае с Гинзбургом надо говорить о другом: об утопически-прекрасном братстве исполнителя со своим инструментом.

Взаимоотношения Гинзбурга с роялем приводят на ум слово «аристократизм». Но, как все на свете, в разных условиях аристократизм выглядит по-разному, может восхищать и отталкивать. Аристократизм взаимоотношений Гинзбурга-пианиста с роялем прекрасен абсолютно. В нем — совмещение несовместимого — аристократизм, помноженный на братство, равенство и свободу. Отечеством Гинзбурга оказалась страна, пропустившая через себя большую утопию коммунизма. Соприкоснувшись с материальной действительностью, утопия сгнила и самоуничтожилась. Но в эстетической действительности утопия дала драгоценные плоды. Струна утопии ярко звучит в музыке Прокофьева, а также молодого Шостаковича (у которого Асафьев различает «светлый бег Олимпиад») и молодого Свиридова. Непреходящего значения художественная утопия осуществилась и во взаимоотношениях Гинзбурга с «врученным» ему инструментом. В этом он был сыном своей страны и своего времени.

(далее…)

№ 6 (1228), октябрь 2004

Приближается знаменательная дата – в 2006 году исполнится 140 лет со дня основания нашего замечательного вуза. А годом раньше вместе со всей страной Московская консерватория отметит 60-летие Победы в Великой Отечественной войне. И вот уже пошел своеобразный обратный отсчет в деле подготовки празднования этих юбилеев…

Победа в Великой Отечественной войне очень значима для консерватории. Все годы войны наш вуз был непосредственным участником борьбы с врагом. Это было время больших испытаний. Пожалуй, впервые в истории консерватории оказалось нарушенной ее привычная и размеренная жизнь. Тяготы военного времени не могли не сказаться на учебном процессе. Консерватория потеряла в годы войны лучших своих воспитанников – свыше 200 студентов, педагогов и сотрудников добровольцами ушли на фронт. Что в те грозные годы заставило их бросить свое любимое дело, призвание всей жизни? Наверное, чувство долга, любви к Родине, которые подчас сложно объяснить обычными словами. По-разному сложилась их судьба. И очень немногие вернулись потом в консерваторию, чтобы продолжить прерванную учебу или работу.

Не менее важной оказывается и работа в тылу многих музыкантов-консерваторцев. «Все – для фронта, все – для Победы!» – звучал призыв тех дней.

Кто сейчас знает о том, что сотрудники акустической лаборатории, по заказу НКВД работали над созданием аппарата для звуковых имитаций? Или о том, что в годы войны профессорами и студентами консерватории было проведено несколько тысяч концертов на фронтах и в госпиталях? Или о школе медсестер в консерватории, которую возглавила аспирантка Ольга Очаковская, и в которой училась, в том числе, и профессор Мария Вениаминовна Юдина? Или о концертах квартета имени Бетховена в составе профессоров консерватории Цыганова, братьев Ширинских и Борисовского на станции метро «Арбатская»? Или о том, что упавшая недалеко от консерватории бомба уничтожила в фойе Большого зала прекрасный витраж «Святая Цецилия», на месте которого сейчас висит картина Репина «Славянские композиторы»? Или о пожарной команде, составленной из студентов и педагогов, которая самоотверженно защищала здание консерватории от зажигательных бомб? Или героизм хранителей библиотеки, спасших бесценные фонды, которыми мы сегодня пользуемся? Или о поистине героических занятиях профессоров и студентов в неотапливаемых классах консерватории в суровые осень и зиму 1941–1942 года?

(далее…)

№ 6 (1228), октябрь 2004

В августе, в редакции журнала «Наше Наследие» представитель компании «De Beers» передал министру культуры и массовых коммуникаций А. С. Соколову в дар Музею им. Н. Г. Рубинштейна Московской консерватории письма, фотографии и ноты с автографами Анатолия Лядова, Игоря Стравинского, Николая Черепнина и Александра Гречанинова. Все они, собранные у наследников и частных коллекционеров, относятся к доэмигрантскому периоду творчества композиторов. Помимо этого, были вручены и некоторые письма и ноты, принадлежавшие поэту Сергею Городецкому. Представители «De Beers» выразили желание услышать те сочинения, ноты которых входят в подаренный архив, и А. С. Соколов обещал, что такая возможность непременно будет предоставлена.

11 октября 2004 года в Рахманиновском зале Московской Консерватории состоялся концерт-презентация уникальной коллекции, переданной в дар компанией De Beers. В торжественной церемонии прозвучали выступления Председателя Совета Федерации С. М. Миронова, являющегося также главой редакционного совета журнала «Наше Наследие», министра культуры и массовых коммуникаций А. С. Соколова, Генерального директора представительства компании «De Beers» в России Р. Кларка, главного редактора журнала «Наше Наследие» В. П. Енишерлова. В зале присутствовали представители компании «De Beers», журнала «Наше наследие», а также бизнесмены, ученые, политики, деятели искусств – члены Клуба друзей Консерватории, профессора Московской консерватории. Событие привлекло большое внимание прессы и телевидения.

(далее…)

№ 6 (1228), октябрь 2004

Частные архивы бывают разные: большие и малые, более ценные и менее. Архив С. М. Городецкого, купленный на аукционе знаменитой фирмой «Де Бирс» и переданный в Музей Московской консерватории им. Н. Г. Рубинштейна Министром культуры и массовых коммуникаций А. С. Соколовым, вполне можно назвать уникальным. Ценность этого собрания не в больших масштабах (архив невелик, он насчитывает всего 47 единиц хранения), а в качестве самих материалов, исторических документов, их информативности.

Сергей Митрофанович Городецкий — известный поэт, немного художник, литератор, фигура заметная на Парнасе Серебряного века. Он был одним из организаторов кружка акмеистов «Цех поэтов» (1911), куда входили Н. Гумилев, А. Ахматова, О. Мандельштам, Вас. Гиппиус, М. Знекевич и др. Его первый сборник стихов «Ярь», написанный на фольклорные темы и стилизующий народный язык, оказался в духе времени. «Властитель» поэтических умов начала века, А. Блок называл «Ярь» «может быть величайшей из современных книг». Сборник вышел в 1907 году, сразу же сделав автора знаменитым и очень популярным. Многие композиторы обращались к поэзии Городецкого в поисках текстов для своих романсов. Среди них: А. Гречанинов, С. Василенко, И. Стравинский, В. Поль и др.

(далее…)

№ 4 (1226), май 2004

Георгий Иванович Сальников – композитор, профессор Московской консерватории, заслуженный деятель искусств России, кавалер ордена Отечественной войны 2-й степени и нескольких медалей. Начало войны Сальников встретил в музыкальном училище при Консерватории, где учился на фортепианном факультете. Дирекция училища отправила многих студентов, в том числе и его, на уборку урожая.

«…Вместе со мной, – рассказывает Георгий Иванович, – на этих работах был композитор Герман Галынин, будущий проректор по учебной работе Московской консерватории Мстислав Смирнов, музыканты разных профессий. В сентябре мы вернулись в Москву. Меня с отцом отправили копать рвы в Кунцево (тогда это было Подмосковье). Публика там была разная. Много рабочих с фабрик и служащих с различных предприятий. Чем ближе к ноябрю, тем атмосфера становилась более напряженной. Особенно мне памятен день 16 октября, когда после тревожных сводок Информбюро люди толпами уходили из Москвы. Шли куда угодно, лишь бы спастись. День или два не работали булочные, поскольку временно не работали хлебозаводы. Это был самый трудный день. По улицам летал пепел от сжигаемых документов, книг. Все боялись, что если немцы войдут, раздастся масса взрывов: многие дома и учреждения были заминированы. Я жил тогда на Остоженке, недалеко от того места, где до 1931 года был храм Христа Спасителя. Воздушная тревога периодически заставляла бегать нас в метро и бомбоубежища. Помню, как новый 1942 год мы встретили очень скромно, с опаской, но и с надеждой, что все изменится. Но, как известно, 1942 год не принес нам никакой радости. Немцы шли и шли вперед. И хотя у Москвы их остановили, они продвигались по другим направлениям…».

В 1942 году Сальникова из-за плохого зрения признали негодным к военной службе, и он продолжил прерванную учебу в училище, которое, в отличие от консерватории, не было эвакуировано. Но этот период оказался недолгим. «…Весной 1943 года я уже должен был окончить училище. Но зимой я вновь проходил военную комиссию, и тут меня признали ограниченно годным к военной службе. Мне тогда еще написали: “годен к строевой службе в очках”. Было ведь очень много потерь в первые два года войны, и людей просто не хватало…». В феврале Георгий Иванович оказался на Северо-Западном фронте, в районе Демянска. Тогда там началось наступление наших войск. О некоторых эпизодах фронтовой жизни Сальников говорит с усмешкой:

(далее…)

№ 4 (1226), май 2004

Глинка – имя не-собственное, невместимое сознанием, несо-вместимое с суетой, не из-местимое кораблем предыдущей и последующей музыки – русской и нерусской. Это вообще не наименование человеческое, а – пароль, шифр для посвященных, освященный и освещенный заревом собственной царственной непреложности, непреходящести, непереходящести в новые качества и количества романсов, ансамблей, оперных и оркестровых партитур. Звук фамилии композитора – явление музыкальное само по себе, оркестровое, темброво-колористическое, чувственное-осязаемое («Имя твое – льдинка в руке…»). Смысл этой фамилии лишь для русской музыки – характерное первооснование почвенности. Не немецкий ручей, а маленький островок библейской суши («…и мелем, и месим…»), отторгнутый у полноводного половодья.

С детских времен образ Глинки предстает ненаписанным сценарием немой фильмы.

Крупно: МИХАИЛ ИВАНОВИЧ ГЛИНКА – ВЕЛИКИЙ РУССКИЙ КОМПОЗИТОР.

Кадр: стоит толстенький в сюртуке, рука за обшлагом, брови насуплены, голова в полуобороте

Кадр: оживает, начинает гневно вращать очами, хлопает свободной рукой по столику

Крупно: графин подскакивает на столике от ударов пухлой руки

Крупно: усато-бородатый рот активно что-то произносит; брызжет слюна

(не слышно)

Его судьба – такая управляемая во всех прижизненных отправлениях и проявлениях своей непредсказуемости – после смерти делает сказочные виражи на пути к бессмертию. Созидательная энергия наследников, последователей и исследователей смерчем проносится по незасеянным нивам рассеянного слуха, оставляя кое-где странной («Я с детства не любил овал…») формы зерна. Их назвали органически неквадратными и высевали затем при каждом располагающем к краеугольности или предполагающем угловатость случае. Почвенность Глинки взошла угольностью Мусоргского и игольностью Скрябина.

(далее…)

№ 4 (1226), май 2004

Михаил Иванович Глинка… Солнечное имя… Русская музыка немыслима без гармоничного, светлого, искрящегося творчества композитора, как немыслима русская литература без наследия Александра Сергеевича Пушкина.

Михаил Иванович Глинка… Смотрим на известный портрет угрюмого человека в «ночном колпаке»… Из подсознания всплывает череда музыковедческих клише, «канонизированный» набор высказываний композитора, превративших Глинку и его творчество в идола с небольшой свитой сочинений… «О, поле, поле! Кто тебя усеял мертвыми костями?»…

Знал ли 10-летний Глинка, что сказанную им фразу «Музыка – душа моя», по сути своей возглас восторженного ребенка, только что прослушавшего квартет теперь забытого композитора Крузеля, будут через века цитировать в качестве девиза его жизни? «А как же церкви?» – удивился бы мальчик, охотнее всего в то время рисовавший храмы мелом на полу…

Счастливое детство в Новоспасском, в меру с музыкой, но, видимо, больше с живописью, увлечение разными науками в одном из лучших учебных заведений Европы… Но вскоре музыка становится любимым «занятием», по определению А. П. Керн. Именно, занятием, поскольку никогда она не была для Глинки средством заработка, стала скорее не делом, а страстью его жизни. Став Капельмейстером Придворной певческой капеллы, он с удовольствием занимается с певчими, ездит на Украину набирать голоса для капеллы, вслушивается в народные песни…

«Молодой человек небольшого роста, прекрасной наружности с выразительным взглядом весьма добрых, прекрасных темно-карих глаз» – таким его увидела Анна Петровна Керн. Таким, вероятно, его воспринимали и другие женщины. Судя по «Запискам» композитора, где бы он ни находился, с ним рядом обязательно оказывалась дама «приятной наружности». Почти каждый романс, многие инструментальные сочинения написаны под воздействием красоты и обаяния очередной знакомой. Откровенно чувственная, благоухающая музыка передает, по словам композитора, «впечатление» – эмоциональное состояние, возникающее под одновременным воздействием запахов, пейзажа, присутствия женщины. Однажды в Милане, в разговоре со своим другом Ф. Толстым Глинка воодушевленно описал красавицу-итальянку, у которой «и нега и страсть просвечивают в каждой жилке» и поспорил, что может передать это впечатление в музыке – так был создан романс «Венецианская ночь».

(далее…)

№ 8 (1222), декабрь 2003

В уходящем году газете Московской консерватории «Российский музыкант» исполнилось 65 лет. Цифра хотя и не самая круглая, бывают эффектнее, но все-таки возраст юбилейный! «Выходит с 1938 года» – как гласит надпись на календаре газеты. К большому сожалению, этот исток найти не удалось, но таковая надпись присутствует на всех имеющихся номерах, естественно, не только «Российского», но и «Советского музыканта». Именно так называлась газета более полувека своего существования. А потому поверим на слово – печатному слову надо верить.

Газета Московской консерватории переживала разные времена. Как она выходила в свои первые десятилетия можно только предполагать. Все, что происходило с консерваторией, вероятно, происходило и с ней. Но в 80-е годы, о которых могу судить как очевидец и участник, газета выходила дважды в месяц. Вплоть до «эпохи перемен», как говорят китайцы. Двадцать четырехполосных номеров в год! Она печаталась в типографии газеты «Гудок» в М. Вознесенском переулке, неподалеку от консерватории. Главного редактора – С. Н. Юдину «подпирала» солидная по составу редколлегия с представителями всех факультетов и прочих «подразделений». Это видно уже по фотографии – сколько нас было! Каждый материал читался, как правило, несколькими людьми, а потом обсуждался на редколлегии. И далеко не все выходило в свет. Правили тоже все читающие, исходя из своего вкуса и разных задач момента – проблема авторского права не была актуальной! Хотя и материалы зачастую приходили очень сырыми и абсолютно неготовыми к публикации.

В бурные 90-е в судьбе консерваторской газеты произошли три «революционных» события, определившие ее принципиально новую, современную жизнь. Сначала, когда в одночасье в стране все рухнуло, закачалась и наша скромная газета: выходы стали нерегулярными, уволилась многолетний редактор, чтобы как-то зарабатывать на жизнь, газета сменила название «Советский музыкант» на «Российский» и ушла в свободный полет.

Вторая «революция» – техническая. На смену старой редактуре, трудоемкому и грязному типографскому набору, пришла компьютерная верстка. А. В. Власов, наш выпускник, возглавивший газету после ухода Светланы Николаевны, буквально на собственном энтузиазме помог удержать ее на плаву. Мы оба готовили материалы, но он сам набирал их и верстал номер на компьютере «Музыкального обозрения», где работал тогда, а затем помогал и напечатать его вместе с «Обозрением». Сегодня он вырос в большого журналиста-организатора, став главным редактором «Российской музыкальной газеты». Сама набирала и макетировала номер и следующий редактор – А. А. _______, правда количество выпусков за время ее работы сильно снизилось, дойдя до 2–3 в год. Но наступали новые времена и техническая база переместилась в вновь созданный вычислительный центр Московской консерватории.

Третье событие – тоже значимое и знаковое. Еще в 1983 году мы с С. Н. Юдиной в интересах учебного процесса основали в газете новую рубрику – «Трибуна молодого критика», где стали печатать студенческие работы, которые готовились и шлифовались в классе спецкурса музыкальной критики. Мне кажется, что и по тематике, и по стилю они сильно оживили традиционные газетные полосы. Когда же газета практически встала, исчезла и необходимая как воздух публичная платформа для выхода студенческих журналистских работ. И осенью 1998 года мы получили разрешение создать самостоятельную студенческую газету, которую можно верстать и размножать на базе нашего вычислительного центра. Через 15 лет рубрика естественно смодулировала в новое издание со своим особым внешним обликом – «Трибуну молодого журналиста». Статус приложения к «Российскому музыканту» должен был прежде всего напоминать читателю о существовании и главной газеты консерватории.

(далее…)

№ 7 (1221), ноябрь 2003

Иосиф Францевич Гертович (1887–1953), заслуженный артист Россий­ской Федерации, концертмейстер-солист оркестра Большого театра СССР (1910–1953), профессор Московской консерватории (1922–1953) – первый выдающийся контрабасист-концертант послереволюционной России.

Первые его шаги в музыке связаны со скрипкой, но в 1902 году он начинает карьеру контрабасиста и посвящает этому инструменту всю последующую жизнь.

Блестящий виртуоз, Гертович равно ярко проявил себя как высоко профессиональный оркестрант и камерный исполнитель, как солист-концертант. Исполнительское искусство Гертовича отличалось не только блистательным мастерством, но и большой эмоциональной выразительностью и подлинным артистизмом. Для тех, кто слушал исполнение этого выдающегося музыканта, навсегда запомнилось благородное изящество трактовки и самой исполнительской манеры Иосифа Францевича. Мало к кому из музыкантов слово «Артист» могло относиться в такой высокой мере, как к Гертовичу. Благородная манера звукоизвлечения, скрипичное изящество штрихов (Гертович играл смычном с низкой колодкой, «французским»), точная интонация, продуманная фразировка, наконец, то неуловимое качество, которое можно определить как способность артиста устанавливать тесный творческий контакт с аудиторией, – вот основные черты Гертовича-солиста. Высокое искусство артиста превратило контрабас в его руках в «большую скрипку».

(далее…)

№ 7 (1221), ноябрь 2003

Эта история случилась осенью 1941 года, в первые месяцы Великой Отечественной войны. Тогда во всех районах Москвы формировались добровольческие дивизии, в том числе Восьмая стрелковая дивизия народного ополчения Краснопресненского района. Ее костяк составили те, кого в нашей принято стране относить к творческой интеллигенции – студенты и преподаватели Московской консерватории и МГУ. Из консерватории ушли добровольцами свыше 120 человек. Музыканты на ходу обучались стрелять из винтовок, которых, к тому же, всем не хватало, но многие даже не успели сделать и одного выстрела…

Этой дивизии, увы, не суждено было увидеть Великой победы 1945 года. Она просуществовала всего один день, сумев хоть и ненадолго, но задержать наступление немецкой армии. Теперь о подвиге и героизме ее бойцов напоминают памятные обелиски на месте битвы и гибели молодых солдат, да рассказы немногих уцелевших участников.

Спустя более шестидесяти лет со времен тех событий, 11 октября 2003 года, несколько ветеранов, съемочная группа телевизионной передачи «Забытый полк» и ее ведущий, журналист Евгений Кириченко, представители Управы Пресненского района Москвы отправились на места боев Восьмой Краснопресненской дивизии в Смоленскую область. В эту поездку они пригласили также консерваторцев – первокурсников дирижерско-хорового факультета Игоря Мячина, Машу Самоловцеву, Таню Федяеву, флейтистов Павла Студенникова (II курс), Антона Паисова (III курс), выпускницу 2003 года Наталью Филатову и автора этих строк.

(далее…)

№ 2 (1216), март 2003

…Нет, так не расставался никогда
Никто ни с кем, и это нам награда
За подвиг наш.

Анна Ахматова

Он умел писать о любви. Не о той, которая – между взглядом и экстазом, нет. Германо-итальянский оперный штамп ничуть не был близок его сердцу. Только русская – чтобы деньги в огонь и прочь из постылого дома, а потом долго-долго скрываться, убегать, исчезать… И наткнуться, наконец, горлом на нож в руке любимого человека. И доказать, что смерть ничего не в состоянии изменить. Такой вот Эрос-Танатос.

Он вначале думал, что возможно по-другому. Наотмашь, как у Чайковского. Распластываясь вскрытой грудиной на эстраде: «Но ты поешь, и предо мной…». Прорубая топорами тромбонов толщу многолетних сомнений и тревог. Наваждение прошло. Симфония провалилась. Глазунов лениво и небрежно продемонстрировал абсурдность публичного самообнажения. Quod licet Jovi… .

И он научился прятаться. От скептического смешка Танеева, от скрябинского ехидства, от наскоков критики. От не-любви. Стал столпником собственного пианизма, воздвиг себе прибежище недосягаемое и низвергал оттуда потрясающие звучания своей и чужой музыки, незабвенные для тех, кому посчастливилось попасть – нет, не на башню, но хотя бы на приступок ее. Ибо редкий безумец может платить цену святости, которую требует двадцатый век.

Речь пророка темна, смысл писаний теряется в бесконечности повторений и цитат. Редкий мудрец прочтет сокрытое за известным наизусть. Рахманинов был пророком. Его языком стала софийная звукопись «Всенощной», мощный экстаз Второй симфонии, вавилонское столпотворение двух главных фортепианных концертов. Скрывая любовь к человеку, он успел на краю пропасти выкрикнуть слова предупреждения человечеству. Раздирая гортань, судьбой своею утвердил чудеса Преображения и Воскресения.

Но и так было не всегда. Много раз начинающаяся фраза упирается в неожиданное сомнение. И тогда появляются паузы. Главная – десятилетняя – в начале эмиграции. За ней множество других – по два, три года… А после паузы «я верую» звучит уже не так твердо. Сомнение – знак позднего Рахманинова: «…все наши страдания потонут в милосердии, которое… наполнит собою весь мир…». Так и хочется поставить здесь знак вопроса. А наполнит ли весь мир? А так ли прав был Антон Павлович со своим пессимистическим идеализмом?

(далее…)

№ 7 (1214), декабрь 2002

Большой зал консерватории, с его широтой, мощью и одновременно изяществом, где воздух наполняется звучанием, и как будто с дыханием проникает в нас, откуда мы выходим с ощущением недосягаемости и величия музыки, а исполнители кажутся нам чуть ли не жрецами, этот зал притягивает нас, и мы часто становимся его гостями. Но иногда, нам хочется ближе прикоснуться к музыке, «пощупать» ее, и тогда мы поднимаемся в Первый амфитеатр Большого зала и оказываемся в Овальном зале Музея Н. Г. Рубинштейна, где традиционно проводятся музыкальный встречи.

На этот раз Музей и его директор Е. Л. Гуревич совместно с Московским музыкальным обществом, Российской Академией музыки им. Гнесиных и Музыкально-педагогическим институтом им. Иполитова-Иванова подарил нам не просто концерт, а целое путешествие в прошлое. Речь о двух музыкальных собраниях (19 и 20 октября), посвященных 170-летию со дня рождения чешского скрипача, композитора, профессора Московской консерватории Фердинанда Лауба.

Фердинанд Лауб родился в 1832 году в Праге. К 30 годам он сделал хорошую карьеру – работал в Вене, Веймаре, Берлине, гастролировал во многих странах мира. А в середине 1860-х годов приехал в Россию и покорил сердца московских музыкантов и композиторов, став полноправным членом русской музыкальной «семьи». Крепкая дружба связывала Лауба с П. И. Чайковским. Именно по рекомендации Чайковского Лауб стал профессором Московской консерватории. Он был первым исполнителем Первого и Второго квартетов Чайковского, а Третий – последний квартет – композитор посвятил памяти Лауба, чья ранняя внезапная смерть в возрасте 43-х лет потрясла музыкальную Москву.

Лауб покорил всех не только своим великолепным исполнительским мастерством, но и прекрасными человеческими качествами. Не случайно, спустя 170 лет, его помнят и любят. Он основал целую исполнительскую школу. Одним из продолжателей его традиций стал зять Лауба – И. В. Гржимали. Чайковский в своих критических статьях высоко отзывался об исполнительском стиле Гржимали, который вслед за Лаубом возглавлял струнный квартет Московского отделения ИРМО, выступал как солист и ансамблист. Среди учеников Гржимали Ю. Конюс, Д. Крейн, М. Пресс и другие выдающиеся скрипачи, продолжившие традиции Лауба так же, как и его собственные ученики – И. Котек, С. Барцевич, В. Виллуан, Г. Арендс.

Цикл концертов в Музее Н. Г. Рубинштейна открыла заведующая кафедрой истории и теории исполнительского искусства, профессор Московской консерватории Т. А. Гайдамович, которая предложила слушателям «на машине времени» перенестись в прошлое. Действительно, слушая ее рассказ, нам показалось, что на дворе конец XIX века, и сейчас откроется дверь и войдет сам Ф. Лауб. И он, действительно, присутствовал в зале – его прекрасный скульптурный портрет. В 1966 году в связи со столетием со дня основания Московской консерватории Пражская консерватории передала нам точную копию бюста Ф. Лауба работы скульптора О. Шпаниеля, установленного на могиле скрипача в Вышеграде. Долгие годы он находился в 15 классе Первого учебного корпуса, а затем по инициативе Т. А. Гайдамович был перенесен в Музей.

(далее…)